НОВОГОДНИЙ ПОДАРОК[7]
НОВОГОДНИЙ ПОДАРОК[7]
I
Как-то вечером — дело было уже в середине декабря — Иван Иванович Столбунцов, редактор маленькою столичного журнала «Свободные Всходы», взялся за папку, на которой рукой его жены и помощницы было надписано: «Рассказы для праздничных номеров». Журнальчик был плохонький, бедный, Иван Иванович только еще начинал «раздувать кадило» и, не имея пока возможности покупать рассказы писателей даже с небольшим именем, широко пользовался трудом начинающих авторов. В неблагодарном труде отыскивания жемчужных зерен в груде присылаемого навоза ему немало помогала его милая, горячо любимая, красивая и серьезная Верочка. И сейчас, раскрыв папку, он увидел на лежавшей сверху рукописи четвертушку писчей бумаги, на которой рукой жены было написано:
«Ваня, обрати внимание на первый по порядку рассказ. Очень свежо и почти не нуждается в правке. Два следующих хуже, но всё же годятся. Остальное не стоит читать — в корзину. Я пошла к маме и могу запоздать к ужину. Вера».
«Милая!» — подумал Иван Иванович и от нежности даже вздохнул. Потом он закурил папиросу и взялся за рассказ, который рекомендовала жена. Он назывался довольно странно: «Модистка, студент и миллионщик».
«В модном заведении мадам Жюли, — прочел редактор, — снимал комнату студент-юрист Ваня Козловский. Заведение мадам Жюли помещалось на Песках, на Седьмой линии, в старом четырехэтажном некрасивом доме…»
Иван Иванович сурово нахмурился и, быстро перелистав рукопись (она не была объемистой), взглянул на подпись.
— Какая-то В. Барыбина… — сказал он вслух. — Странно!
Положив рукопись на письменный стол, Иван Иванович –
как обычно, когда он волновался, — стал, словно моя, потирать вдруг завлажневшие одну ладонь о другую и, глядя на стоявший перед ним на письменном столе портрет жены, глухо сказал:
— Неужели та… Верочка?..
И уже решительно нагнулся над рукописью.
Автор сухо, с чисто репортерской точностью рассказывал о событиях, так хорошо когда-то известных Ивану Ивановичу.
…Студент Ваня сдавал государственные экзамены, студент Ваня был красив и весел. Все девушки мадам Жюли — Евгении Петровны Рассохиной, злющей старой девы — были влюблены в Ваню. Но Ване нравилась лишь Верочка — голубоглазая резвушка с алым, как вишня, маленьким ртом. В том году, когда всё это происходило, Ваня не поехал на праздники в свою Самару: он хотел, так он говорил, возвратиться домой уже сдав все экзамены — кандидатом прав. Но Верочка знала, что Ваня говорит не совсем правду. Она знала, что ему немножко жалко расставаться и с нею. Уже не раз водил он ее в кинематографы и не раз, когда мадам Жюли была занята с заказчицами, забегала Верочка в комнату студента и целовалась с ним.
Под Новый год случилось так, что срочная работа задержала Верочку в мастерской до одиннадцатого часа ночи, и Ваня шепнул ей, что он подождет ее у ворот, когда она будет уходить, и они вместе встретят праздник в одном из маленьких ресторанов. Ваня не обманул девочку, он ждал ее на углу, у фонаря. Здесь он ее обнял, поцеловал, усадил на извозчика, и они покатили куда-то…
Домой, к матери, на Васильевский остров, Ваня привез ее уже женщиной. А было Верочке тогда только шестнадцать лет.
И хотя, целуя девушку в кабинете ресторана, студент говорил, что любит ее больше жизни, что женится на ней и прочее, но когда Верочка на третий день нового года вернулась в мастерскую, ей сказали, что студент уехал, а ей оставлено письмо. И в письме было всего две строчки:
«Прости, если можешь, но ты сама должна понять, что мы друг для друга — не пара. Еще раз прошу простить меня».
И даже подписи под письмом не было…
До этого места Иван Иванович читал рукопись спокойно и даже с интересом, но здесь он вдруг застонал и даже засвистал как-то, точно от зубной боли.
— Подлец, конечно, подлец! — сказал он вслух убежденно и с тревогой взглянул на портрет жены. Но раскаяние сейчас же сменилось страхом, а затем — злостью.
«Что же с ней сталось после, с этой Веркой? — подумал он. — Ведь четыре года уже прошло. Еще привяжется, будет мстить!»
Закурив вторую папиросу, Иван Иванович превозмог бушевавшие в душе противоречивые чувства и снова склонился над рукописью. Теперь он не сомневался уже, кто был ее автором или с чьих слов она написана.
«Сначала Верочка хотела отравиться… — прочел он и подумал злобно: “И отлично бы сделала!” — Но потом боль стала утихать, слабеть, и девушка, в сотый раз перечитывая жестокую записку, стала вдумываться в смысл непонятных ей слов: «мы друг для друга не пара».
— Разве нам не весело было вместе, разве не хорошо нам было? — плакала и удивлялась она. — Это значит, что он — образованный, а я — необразованная? Но ведь он мог бы образовать меня (так она и говорила); разве же ему, если он любит меня, неприятно было бы заботиться о том, чтобы я научилась хорошо говорить, хорошо писать и читать?
И вместе с этим в душе девочки вдруг, как острая жажда, проснулось желание добиться образования, выйти в люди, стать достойной того, кто ее так жестоко обманул и бросил. Ей захотелось сделать так, чтобы он, насмеявшийся над ней, когда-нибудь раскаялся бы в своем поступке».
«Час от часу не легче! — тревожно подумал Иван Иванович. — Завязывается что-то неприятное, кажется!..»
И стал читать дальше.
Однажды мадам Жюли отправила Верочку к одной артистке из «Вилла Роде», отправила с готовым туалетом. Артистка спешно нуждалась в наряде, и хозяйка велела девочке бежать бегом, что та и исполнила буквально, благо заказчица жила неподалеку, на Бассейной улице.
Был уже февраль, на улицах — снег и грязь. Перебегая улицу, Верочка чуть было не попала под автомобиль, но, к счастью, успела увернуться, выронив лишь коробку, которую и расплющили шины машины. От розового кисейного наряда ничего не осталось!
Как не умерла тогда Верочка от ужаса и страха — сама она не знает, как не бросилась под другой автомобиль! Смерти у Бога она просила тогда искренно, лишь прохожие пожалели и вывели на тротуар. А один даже записал что-то, слушая ее плач.
Но что же Верочке было делать дальше? Возвращаться к мадам Жюли? Но ведь она же убьет ее! Уйти домой? Но злая и всегда пьяная мать выгонит на улицу!..
Как безумная бродила Верочка с полчаса по улицам, пока, наконец, не пришла к решению, что ей остается только одно — идти к артистке и просить у нее прощения. Эта перспектива менее всего пугала девочку, ведь артистка была такая молоденькая, чуть-чуть старше ее, такая красивая и веселая — значит наверно, и добрая…
И девочка, неся в руках жалкие остатки наряда, почти успокоенная, направилась на Бассейную…
В маленьком уютном салоне дивы находились какие-то господа. Испуганная, запачканная Верочка смущенно остановилась на пороге. Артистка вылетела из противоположной двери в одних чулочках и штанишках.
— Я жду, жду! — начала было она и вдруг осеклась, увидев в руках Верочки изуродованную коробку. — Ах, что это такое?..
— Чуть под автомобиль не попала, — захныкала девочка. — Я вам… откуплю… из своих…
— Откуплю! Из своих! — дико вскрикнула актриса, и звонкие пощечины, как град, посыпались на щеки Верочки. И в этот миг в комнате раздался хрипловатый, перхающий басок:
— Барыня, не трожь ребенка! Слышь, не смей!..
Что-то огромное неторопливо выплыло из дальнего угла гостиной, вперевалку подошло к разъяренной женщине и, взяв ее за голую руку, мгновенно отшвырнуло к открытой двери в спальню.
— Хам! — завизжала женщина. — Как ты смеешь! У меня князья бывают…
— Не верещи! — проперхал огромный мужчина в поддевке. — Что я хам, то, конечно, хам, но зато и денег тебе дам, — и улыбнулся случайной рифме, доставая бумажник. — На тебе за эту тряпку сотельную. Порфирий, собирайся! — кивнул он затем господину во фраке чрезвычайно благородной внешности. — Пойдем и ты, девушка.
И, взяв беспомощную, до смерти перепуганную Верочку за руку, он не спеша направился с нею из комнаты. Офраченный же высокодворянского вида Порфирий, благоговейно подняв руки горе, последовал за ними.
«Начинается сказка! — подумал Иван Иванович, уже жадно вчитывавшийся в рукопись. — И ведь не без таланта написано… У моей Веры несомненный вкус!»
Другой же голос шепнул ему:
— А у той Веры, братец, и талант несомненный!..
II
«Верочка не была ни трусихой, ни жеманницей, ни глупенькой, — продолжал автор. — Верочка великолепно понимала, что ее ждет в будущем, если какой-нибудь шальной счастливый случай не улыбнется ее судьбе. Нормальная судьба — портниха, жена мастерового. В лучшем случае жена или любовница мелкого чиновника; в худшем — Невский, трущобы пивных…
И, сидя в карете автомобиля рядом с этим тяжело дышащим и ласково на нее посматривающим стариком, она знала: с нею рядом сидит ее счастливый случай, ее счастье. И поэтому Верочка улыбнулась старику…
— Так! — сказал тот. — В машинах каталась когда?
— Нет, — ответила Верочка.
— А знаешь, кто я такой?
— Нет…
— Барыбин. Слышала?..
Ах, Верочке так хотелось бы сказать: «Да, знаю»… Ей, глупенькой, казалось, что «нет», троекратно повторенное, звучит неприлично, но она побоялась солгать и быть пойманной, и плаксиво протянула еще раз:
— Не-ет!
— А по Сибири вот меня всякий знает, — сказал Барыбин и почему-то вздохнул. — Миллионщик я!
Теперь и Верочка вздохнула.
— О чем? — спросил Барыбин.
Верочка промолчала.
— Ты на белочку похожа, — сказал Барыбин. — Беленькая! Да ты не беспокойся, я тебе денег дам. У тебя отец-то кто? Из благородных, чай?
— У меня отца нету, — ответила Верочка, — он ушел от мамы, когда я еще не родилась…
— Значит, из благородных, — убежденно сказал старик.
Тут, вспомнив про Ваню (Иван Иванович сморщился). Верочка неожиданно залилась слезами. И, заплакав, уткнулась личиком в душистые бобры Барыбина. Она сделала это инстинктивно, искренно; нарочитости в этом имелось, может быть, лишь микроскопическая доля, ибо ведь все-таки девочка была уже испорчена улицей и этой же улицей обесчещена. И поэтому, плача, она не только слухом, но и всем существом своим ловила старческий шепот над своей головой:
— Не плачь, слышь, не реви, дурочка! Барыбин с тобой… он тебе отцом будет!
И на этом месте судьба, как ножом, разрезала на две части жизнь Верочки. Когда утром, в прекрасном, специально для нее снятом номере «Европейской гостиницы» она прочла в газете слезливый фельетон про девочку-модистку, которую вчера на Бассейной чуть было не задавил автомобиль, и о том, как плакала эта девочка и просила смерти над изуродованной картонкой с нарядом, — всё это показалось ей уже лишь страшным, но обманным сном.
А в соседнем номере звонил в это время по телефону Барыбин, вызывал знакомого директора гимназии и, вызвав, говорил ему:
— Ты, дружок, загляни-кось сейчас ко мне. Дочку я себе нашел, а она учиться хочет, — так твой совет, дружок, требуется…»
III
В передней послышался звонок. По столовой протопали грузные ноги кухарки.
«Вера вернулась», — подумал Иван Иванович и, положив рукопись на стол, пересел от стола на диван, — ему не хотелось, чтобы жена застала его врасплох за чтением этой автобиографии, к которой он имел столь немаловажное касательство. И он не ошибся. Вера Петровна, войдя в кабинет и без поцелуя прижавшись холодной от мороза крепкой щекой — обычная ее ласка — к щеке мужа, сейчас же спросила:
— Ну, прочел рассказ этой Барыбиной? Славно, не правда ли? Только название надо изменить, уж очень дикое!..
— Автобиография какая-то! — неопределенно ответил Столбунцов. — И ты обратила внимание: героиня, — он криво усмехнулся, — твоя тезка, Вера, этот купец-благодетель — Барыбин, и автор — В. Барыбина…
— Нет, я об этом не подумала, но другое мне показалось странным. — Вера Петровна направилась к столу и взяла рукопись. — Конец… Ты еще не дочитал?.. Так я прочту… Понимаешь, она ищет этого своего обольстителя, студента Ваню, наконец находит следы его существования…
— Что ты говоришь? — неестественно стремительно удивился Иван Иванович и, встав, зашагал по кабинету. — Мне вообще не нравится этот рассказ, и, знаешь, у меня почему-то ужасно разболелась голова… Оставим эту Барыбину. Какая-нибудь психопатка!..
— Действительно, ты сегодня какой-то странный, — забеспокоилась Вера Петровна. — Но ведь тут всего несколько слов.
— Она, героиня, разыскала своего Ваню и хочет ему написать, но боится, ибо Ваня уже женат, очень любит свою жену, — она всё это выяснила, — ведет честную трудовую жизнь, и героиня не хочет даже ненароком причинить ему неприятность.
— Она очень милая, право! — успокаиваясь, вздохнул Иван Иванович. — Но прошу тебя, оставим всё это. Очень хорошо, что ты не опоздала к ужину, пойдем кушать…
— Но, милый, — строго сказала Вера Петровна, — это уже капризы! Я говорю с тобой об этом рассказе не зря — нам надо решить, возьмем ли мы его для новогоднего номера… Я нахожу, что у рассказа, вообще прекрасного, нет конца: она, эта Барыбина, заканчивает его тем, что героиня все-таки пишет Ване письмо, в котором просит, чтобы он пришел встретить Новый год в этом — ну, как его! — очень фешенебельном ресторане на Морской…
— Но куда же этот Ваня денет свою жену? — недоуменно вырвалось у Ивана Ивановича.
— Ну, милый, — засмеялась Вера Петровна симпатичной ей наивности мужа, — об этом она не думает, конечно. Если он захочет повидать обольщенную им когда-то девушку, которая, видимо, продолжает еще его любить, он сумеет всё устроить… Ведь мужчины так артистически умеют обманывать жен!..
— Но как, как?! — почти с просьбой приставал Столбунцов к Вере Петровне.
— Ты совсем глупенький в этом отношении, — ласково улыбнулась жена и протянула мужу губы. — И очень хорошо, за это-то я так тебя и люблю и так тебе верю. У нас общее дело, редкая, осмысленная совместная жизнь!..
IV
Рассказ, присланный Барыбиной, точнее — ее автобиография, выбил Ивана Ивановича из повседневной спокойной трудовой жизни. Во-первых, какая-то сила толкнула его разузнавать, что в действительности представляет собою эта самая Вера Барыбина.
Факты, изложенные в рассказе, оказались совершенно верными: да, усыновленная сибирским богачом, в прошлом году умершим, Верочка-модистка владела теперь баснословным состоянием. Ей было только двадцать лет, была она умна, добра и очень хороша собой.
И хотя Столбунцов любил свою жену и совершенно, казалось бы, был удовлетворен своим положением, он не мог уже не сравнивать этого положения с тем, какое он занял бы в обществе если бы стал обладателем состояния Веры Барыбиной. И когда такие сравнения приходили ему на ум, то любовь его к жене тускнела и отходила на второй план.
«Миллионы! — с мучительной тоской думая Столбунцов. — Миллионы!.. Если бы Вере Петровне предложить миллион, разве бы она не отказалась от меня?.. А я? С такими деньгами я мог бы издавать большой журнал, привлечь к участию в нем все лучшие русские литературные силы… Я влиял бы на культурную жизнь России, руководил бы ею и, в конце концов, оставил бы в истории русской литературы незабываемый след. Ради этого стоит пожертвовать любовью жены… Или я стал бы издавать большую газету, стал бы политическим деятелем, был бы избран в Государственную Думу… Может быть, меня бы назначили министром… И ничего этого не может быть только потому, что у меня есть жена, моя Вера — женщина, в сущности, ограниченная, неумная…»
Все эти мысли, вливаясь в сознание Ивана Ивановича против его воли, мучили, терзали его, уродовали его душу, как тайный порок. В светлые минуты он говорил себе, заклинал себя:
«Я уже совершил в жизни одну подлость, я обесчестил и бросил на произвол судьбы девочку — ребенка. А теперь вот я хочу еще стать подлецом и перед своей женой! Это же безумие! Безумие даже потому, что я ведь всё здание своей подлости, в сущности, строю на песке, — ведь я же еще не знаю, зачем хочет видеть меня Барыбина. Она меня любит еще? Меня, ее самого страшного врага?.. Быть этого не может! Это просто каприз взбалмошной миллионщицы или — еще хуже — желание как-нибудь унизить, обидеть меня, отмстить мне… Отмстить! Она уже нашла свою месть, — разве эта женщина не разрушила уже с таким трудом возводимую крепость моей, пусть мещанской, жизни?..»
Иван Иванович стал нервным, плохо спал, плохо ел.
Жена заметила странную перемену с мужем и забеспокоилась, но он ссылался на переутомление, вызванное напряженной предпраздничной журнальной работой.
Но как ни терзали Ивана Ивановича противоположные чувства, как ни томило его ощущение собственной нечистоты, в какую сторону ни колебался маятник его душевных настроений — чем ближе подходило 1 января, тем всё тверже и определеннее знал он, что что бы ни случилось, как бы рискованно это ни было в отношении его жены, но в торжественную ночь встречи Нового года он будет там, куда вызывала его рукопись девушки.
Обычно Столбунцовы встречали Новый год в семье жены. За два дня Иван Иванович сказал, что у него болит горло и ему очень больно глотать… Жена забеспокоилась. Иван Иванович, охая, всячески укреплял ее тревогу. Вызвали врача — врач нашел красноту, успокоил, но приказал сидеть дома и мерить температуру. Столбунцов, трясясь и презирая себя, как школьник натирал градусник о штаны до тридцати восьми…
Словом, он остался дома, отправив жену к ее родным. Устроить дело с прислугой было еще проще…
И вот он поднимается по лестнице одного из лучших петербургских ресторанов. Зеркало на повороте марша отражает его стройную фигуру — фрак сидит прекрасно, Иван Иванович доволен собой. Он ловит себя на мысли, что хочет понравиться Барыбиной, произвести на нее впечатление. Она понимает, что он уже охотится за нею, что своим появлением здесь он перешагнул через какой-то Рубикон, что теперь его уже нельзя назвать порядочным человеком. Но он окончательно уже махнул на всё рукой — сейчас не место рефлексии, надо действовать. Миллионы, миллионы, миллионы!..
Ивану Ивановичу посчастливилось — он нашел себе свободный столик.
Рядом — пустая ложа: если бы и тут повезло, и именно эту ложу заняла бы модистка Верочка!
Но как же он подойдет к девушке, с каким словом обратится? Ах, это так важно — первое слово, первый жест!.. Конечно, он любит ее, да, да, всегда любил и очень терзался. Надо прикинуться слабым, жалким, — в небольшой порции женщины любят это…
«Ах, какой я подлец! — вспыхивает и гаснет где-то в глубине сознания Столбунцова. — Какой подлец, даже удивительно!» И успокаивающе попискивает другой голос: «А не всё ли равно, и не все ли люди таковы? Важны деньги, ибо деньги — сила, и я перед ней, перед Верочкой-модисткой, всё любовью моей замолю!»
Ну, а та Вера, жена?.. Той — миллион! Главное, хорошо подойти, с раскаянием на лице и с этакой улыбкой!..
V
По залу — движение. Кто это, посмевший явиться в этот ресторан — в эту ночь! — в богемной бархатной блузе? О, незабываемое лицо — писатель, перед которым склоняется вся Россия!.. А этот, другой, — прямой, высокий, с каменным лицом? Блок!.. Все смотрят только на них, а не на двух прелестных дам, которых они сопровождают. Ложа рядом со столом Столбунцова заполняется.
Одна из дам смотрит на Ивана Ивановича. Только теперь, когда несколько меркнет сияние ее великих спутников, он узнает ее: Верочка! Но Столбунцов не имеет уже даже сил поклониться ей. Он, крошечный писатель, никак не предполагал, что Верочка-модистка может оказаться в таком царственном окружении!.. Вот это месть! О, как модистка ранит его! Навылет, насмерть! Посмеет теперь он разве приблизиться к ней — к ним! — в вооружении той поганой улыбки, которую приготовил?.. Нет! Посмеет ли он обратиться к ней с теми подлыми словами, которые, сюсюкая, должны были соскользнуть с его нечистого языка?.. Нет!
Что же делать?.. Бежать! Бежать, пока эта прекрасная женщина не отомстит ему еще ужаснее, еще смертельнее.
Но вот она встает, вот она направляется к нему…
Иван Иванович медленно приподнимается — бледный, как смерть.
— Здравствуйте, мой милый студентик Ваня! — тихо говорит женщина. — Вы пришли, спасибо…
— Здравствуйте, — деревянным голосом отвечает Столбунцов. — Вы хотели этого…
— Почему вы так побледнели? — звучит ласковый голос как бы издалека. — Не думайте о прошлом и, главное, не вините себя. Вы — как все, вы — только слабый человек. Хотите сесть с нами?..
— Если вы позволите, лучше нет… Я, маленький человек, буду очень плохо чувствовать себя с вашими спутниками… Простите, позвольте мне уйти…
Вера Барыбина внимательно смотрит в глаза Столбунцову и медленно говорит:
— Хорошо. Я понимаю вас. Пойдемте, я провожу вас…
У дверей Столбунцов останавливается и облегченно вздыхает:
— Ну, простите меня и прощайте. Я только сделал, что вы хотели.
— Вы не такой плохой, как я думала, — ласково говорит женщина, думая о чем-то, и глаза ее светятся. — Я хочу сделать вам подарок.
Она открывает сумочку, вынимает из нее конверт и с улыбкой протягивает Столбунцову.
— Деньги?! — с ужасом вскрикивает он.
— Нет, зачем же я буду обижать вас? Это — стихи Блока для вашего журнала… Я его попросила, и он исполнил мою просьбу.