LE SOURIRE (Улыбка — фр.)[40]

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

LE SOURIRE (Улыбка — фр.)[40]

МОИМ СПУТНИКАМ

I

Всё, о чем я буду писать, случилось лет шесть назад, здесь, в Китае. Растрепанный номер легкомысленного парижского журнала, случайно оказавшийся в харчевне, где завтракали уссурийские контрабандисты, чудесным образом помог нашему спасению.

О том, как это произошло, я давно хотел рассказать, но меня всегда останавливала мысль о скучных особенностях ремесла беллетриста. Ведь надо, казалось мне, сочинять диалоги, изображать обстановку, многое выдумывая. Всё это очень противно, если дело идет о том, что действительно было.

Положим, я начинаю так:

«Корейская ночлежка уже проснулась, оделась и разбрелась, когда с узла, служившего подушкой, Степнов поднял свою косматую черноволосую голову. Низкая комната фанзы, темноватая, с глиняными стенами, очень напоминала нутро фронтовой землянки, но через ее узкое окно с узорчатой китайской рамой в комнату врывался сноп солнечных лучей, чего никогда не бывало в подземных жилищах войны. Пыльный воздух фанзы, тронутый солнцем, был весь в движении, как болотная вода, полная инфузорий.

Степнов лежал в углу кана, у стены. Повернув голову вправо, он увидел, что Мпольский курит, а Хомяк, кажется, еще спит.

— Та-ра-рам! — басисто крикнул Степнов, делая ударение на среднем «ра».

— С гусаром! — не поднимая головы, на тон выше отозвался Мпольский.

— Задаром! — звонким, юношеским альтом закончил Хомяк».

Всё это так и было, как я написал, но вот сразу уже наметилось и некоторое отклонение от правды. Нас было четверо, а я вывожу только троих действующих лиц, выбрасывая четвертого, Ваську Гуся, который как раз и был автором хулиганского «тара-рам», привязавшегося к нам с самого Владивостока и казавшегося нам, в тогдашнем нашем положении, очень остроумным и молодеческим. Выбросил же я Ваську потому, что не знаю, как справлюсь и с тремя-то действующими лицами. Для изображения же событий, того психологического взрыва, который мы так неожиданно пережили, мне вполне достаточно и этих трех лиц. Но раз взялся, продолжаю…

Итак, мы проснулись. Несмотря на беззаботное «та-ра-рам», настроение у нас неважное. Кто-то из нас говорит:

— Главное, денег нет. Брать еще раз трехдневное пео[41] совершенно глупо. Визы всё равно не дадут, а останемся без копья.

— Но ведь могут выслать на советский кордон! — возражает другой. — Как не возьмешь? За три дня мало ли что может случиться. Может и повезти.

И кто-то опять:

— Еще никогда никого не высылали. Не будь неврастеником и не трусь. Что мы будем жрать завтра, если отдадим все деньги за эти пео? Ну?

Словом, после такого или приблизительно такого разговора мы выходим из ночлежки и идем к дьякону, хотя почти не рассчитываем на его помощь.

Имя и фамилию дьякона я забыл, но точно помню, что ресторанчик его назывался «Кимры» в честь родного города дьякона. Под «Кимрами» на вывеске пояснение: номера для проезжающих, со столом. Ресторанчик существовал за счет контрабандистов и беглецов из СССР, так что «для проезжающих» точно указывало на самую сущность дела. Но за последний год число «проезжающих» сильно сократилось: большевики усилили надзор на границе, и лишь контрабандисты, люди, привыкшие к риску, по-прежнему оставались постоянными гостями дьякона.

Дьякона… Конечно, бывшего, ибо этот толстый рыжебородый мужик давно уже и навсегда забыл о кропиле и ораре.

Когда мы вошли в «Кимры», все столики ресторана были уже заняты. Просторная зальца основательно заполнена посетителями: это, отдыхая после ночного перехода, завтракали контрабандисты, молодые краснорожие уссурийские казаки, только что явившиеся в город за контрабандой — спиртом, мануфактурой, сигаретами.

Раздался предостерегающий свист. Отлично помню, как туловища, склоненные к столам, медленно выпрямились. Руки оставили вилки, хлеб и стаканы. Огромные красные кисти рук тяжело легли на столы. Все лица повернулись к нам. Люди, привыкшие к опасности, без торопливости встречали сигнал тревоги.

Тут к нам подошел дьякон. Огромным пузом он цеплялся за углы столиков, расправляя рыжую бороду. Глаза у него скучные: мы ему ужасно надоели. В самом деле, ну на что мы были ему нужны, люди без денег, даже столовавшиеся не у него, а в китайской харчевке, где нам за гроши давали уйму пельменей.

Все-таки из вежливости он спросил:

— Ну, как дела, ребята?

Степнов стал жаловаться: денег нет, как быть дальше — не знаем.

Дьякон зевал и говорил невесело:

— В Китае, дружок, все деньги любят. Путь вам один — пешком до Пограничной, но, конечно, семьдесят верст без визы пройти трудно. Хотя деревень всего одна, за Сайфуном, но на дороге военные посты. Могут задержать, могут неприятности быть; однако многие проходят.

— А не по дороге — по сопкам? — спросили мы.

— По сопкам — хунхузы. И войска тоже есть, которые их ловят. Там попадетесь, вас самих за хунхузов могут принять. Еще хуже будет. Хотя и по сопкам многие проходили.

Тут хозяину постучали с одного из столов, и он не без удовольствия нас оставил, полагая, что мы теперь уйдем. Конечно, он боялся, что мы будем просить у него денег или кредита.

Хомяк, зевнув, взял с прилавка несколько листов какого-то растрепанного журнала. Голая длинноногая женщина со шляпной коробкой на сгибе локтя шествовала по тротуару, горделиво подняв голову. Ее преследовал франт в цилиндре и кургузом пальто. Журнал был парижский Le Sourire. Как он попал в «Кимры», было довольно удивительно, но разве менее удивительно, что в его листы завертывал контрабандистам жареную свинину бывший дьякон какого-то кимрского храма, волной революции брошенный из Тверской губернии в один из самых глухих уголков Северной Маньчжурии?

Я смотрел на Хомяка. Он еще раз прицелился веселыми глазами на забавную картинку, улыбнулся мальчишеской улыбкой (моложе всех нас был), сложил журнал вчетверо и неторопливо спрятал его во внутренний карман своего матросского бушлатика.

II

Несколько необходимых разъяснений.

Китайский городок С. расположен всего в немногих верстах от советской границы. Еще совсем недавно путь до него был легок и прост, но мы бы и раньше не смогли воспользоваться его доступностью: бывшие офицеры, поднадзорные ГПУ, мы были лишены права выезда из Владивостока. Бежать нам пришлось кружным путем: на лодке через Амурский залив, оттуда к границе, через нее — и затем пробираться к С. тайгой и сопками, по китайской стороне.

Этот путь мы сделали в девятнадцать дней. До С. добрались мы окончательно измученными, и новый переход, при необходимости еще более таиться, еще усиленнее прятаться, следовательно, идти ночью, казался нам уже непосильным.

Было над чем призадуматься, отчего пасть духом. Деньги на исходе. Если мы не обменим свои трехдневные удостоверения на новые — нам грозят крупные неприятности, вплоть до возможной высылки на советский пограничный кордон.

Выйдя из «Кимр», мы бродили по улицам городка, надеясь на какую-нибудь счастливую встречу, но счастья нам не было. Потом захотелось есть, и мы пошли в уже знакомую китайскую харчевку рядом с нашим ночлежным домом. Старый китаеп-хо— зяин с бритым лбом и туго заплетенной тонкой косой встретил нас приветливо. Заулыбался, как знакомым. Закивали и китайчата-помощники, с поразительной быстротой защипывавшие пельмени на столе у окна фанзы. Приятно пахло горьковатым дымком от очага. Зубы улыбавшихся китайчат были ослепительно белы.

Как всегда, хозяин указал нам на угол за циновками, должно быть, почетное отделение, «дворянское», для чистых гостей.

— А как насчет водочки? — неуверенно спросил я у Степнова, нашего казначея. — Возьмем или нет?

— Не хочешь ли коньяку? — мрачно усмехнулся он. — Ну можно ли говорить о водке, когда нам завтра нечего будет жрать?..

Я предлагаю даже есть один раз в день…

Он недоговорил, прерванный хохотом Хомяка, и поморщился, но юноша смеялся вовсе не над его словами: усевшись за стол, он уткнулся в журнал, который стащил в «Кимрах».

— Совсем мальчишка! — пожал плечами Степнов, отодвигая скамью, чтобы сесть за стол. — Ну, чего ты там нашел? Еще голую бабу?..

— Сейчас, сейчас! — заторопился Хомяк, искрясь глазами — Нет, право, замечательно! — Сейчас я вам прочту… Санга[42] пельмени! — крикнул он китайцу, вошедшему с нами за циновку. — Тунда? Санга![43]

— Тунда! — ответил китаец. — Водка ваша пить надо?

— Пуе[44].

И нам:

— Слушайте: «Femme de chambre, tres jolie, distinguee, brune, tres soignee, libre un apres-midi par semaine, rencontrerait monsieur honorable et aise pour distraction originales. Ecrire M-lle Claudia au «Sourire»…»[45] Понимаете?..

Ни я, ни Степнов ничего не поняли, хотя в корпусе и учили французский язык: забыли начисто.

— Ну, сейчас! Очень забавно! — звонким альтом подростка восторженно кричал Хомяк. — Вот: горничная, очень хорошенькая, distinguee… не знаю, что это такое, но не важно. Еще несколько слов непонятно, но вот: свободная раз в неделю после полудня, ищет порядочного и обеспеченного человека… Знаете для чего? — Он прыснул. — Для оригинальных развлечений… Каково?..

Хомяк победоносно, словно гордясь тем, что прочел, поднял молодое, свежее лицо, чуть тронутое загаром и ветром.

Мы, конечно, заинтересовались. Стали требовать, чтобы читал дальше.

— Сколько угодно! — охотно согласился Хомяк. — Тут вся страница из таких объявлений: «Etrangere, jolie, jeune, tres bien faite, caractere fantasque. Il me plait parfois d’amincer ma taille et la comprimer strictement… Quel homme du monde aise de gout rafflne me comprendra? Ecrire Tanagra…»[46]

Морща гладкий лоб, Хомяк стал переводить, по нескольку раз повторяя некоторые французские слова, чтобы вспомнить их значение:

— Иностранка, красивая, молодая, очень хорошо сделанная…

— Что? — захохотал я. — Ну и переводчик!

— Дурак, не понимаешь! — отмахнулся он. — Ну, хорошо сложенная, с характером… fantasque… фантастическим, что ли? Дальше очень трудно… Она пишет, что ей нравится иногда делать тоньше, утончать свою талию. Опять непонятно, а дальше вот что: «Какой состоятельный светский человек с утонченным вкусом может ее понять?»

Широко раскрыв серые, еще детские глаза, Хомяк тоном, каким обращаются за разъяснениями к старшим, спросил у Степнова:

— О чем это она, а?

— Стерва! — фальшиво поморщился Степнов, задвигав губами, словно почувствовал во рту избыток слюны. — Делать тоньше талию ей правится, видите ли! Что-нибудь неприличное, французское…

Хомяк продолжал читать и переводить объявления до тех пор, пока китаец в трех чашках, похожих на чайные полоскательницы, не принес пельменей со свининой, с «чушка мясо», как сказал он, ставя посуду на стол. Но мы не сразу обратились к еде, хотя были сильно голодны. В дымном, полутемном углу за циновками слишком уж раздражающе звучали эти женские имена и псевдонимы, для произнесения которых губы надо было складывать как для самых нежных русских слов…

— Клодиа, Танагра, Дарсия, Каприсьез…

И обладательницы всех этих певучих имен писали лишь о своей молодости, о красоте ног, груди, глаз. Они делали в письмах какие-то намеки, значения которых мы не понимали, но своей мужской сущностью угадывали их сокровенный смысл.

Глаза заблестели, голоса стали несколько хриплыми. За девятнадцать дней блужданий по тайге и сопкам мы ни разу не подумали о женщине. Теперь же с замызганных листов этого парижского журнальчика в наши нервы вдруг скользнул некий содрогающий ток. Степнов взял журнал из рук Хомяка и. шевеля губами, стал с трудом читать французские слова, нараспев произнося женские имена:

— Клодиа… Роли… Диана…

Его ноздри дрожали, он слишком близко к лицу держал эти соблазняющие листы. Мне показалось, что он ловит с них запах тела этих парижанок, за сто, двести, триста франков («Гроши если на иены», — подумал я) предлагающих свою любовь обеспеченным светским людям с утонченным вкусом.

Мне стало немножко противно и страшно.

— Что мы, с ума сходим, что ли? — выругался я. — К черту! Та-ра-рам!

— С гусаром! — поддержал меня Хомяк и крикнул китайцу, заглянувшему за циновку:

— Джанкуйда, неси водки!

Всегда расчетливый и предусмотрительный, Степнов на этот раз не протестовал. Пельмени мы ели китайскими палочками, что было очень нелегко. После нескольких рюмок водки стали, хохоча, не захватывать пельмени, а протыкать их. Китайчата смотрели в щели и, весело смеясь, кричали то «Хо!», то «Пухо!»[47].

III

Девятнадцать суток тайги. Клещи, от которых не было спасенья; пугающий, потому что похож на собачий (не люди ли поблизости?), лай диких козлов по ночам, проводимым у костров. Бесконечный путь по тропам и без троп; хребты, взятые в лоб. Временами отчаянье, временами бесконечная усталость, когда безразлично решительно всё; засыпание, похожее на падение в яму, и жестокая мука пробуждения от утреннего холода — был еще только май, — когда мокрые ноги кажутся налитыми свинцом.

И вот, в награду за всё это, неожиданная ловушка этого городка, может быть, кордон пограничного ГПУ, дула наганов ко лбу, тюрьма, смерть. И рядом с этим — голая длинноногая женщина со шляпной коробкой на сгибе круглого локтя. Женщины, восхваляющие свою красоту и молящие о сотне жалких франков.

Какая-то ярость защипала наши сердца. Что-то в душе напряглось, как напрягаются ноги перед прыжком. Нам не лежалось на мягком, застланном циновками кане ночлежки, куда мы снова вернулись, ибо все улицы городка были уже исхожены, дальнейшее же бесцельное блуждание мимо лавок и магазинов могло купцам и полицейским показаться подозрительным.

— Париж! — шутовски пищал Хомяк, стуча пятками по циновке кана. — Я закрываю глаза и представляю себе то, что видел в кино. Улица Парижа ночью. Огни, огни, огоньки. Они стоят и бегут. Эти бегущие — автомобильные глаза. А над крышами вспыхивают и погасают огненные буквы реклам…

— Теперь днем, — начал фантазировать я. — Тротуар. Сначала показывают только идущие женские ноги. Торопливые, в туфельках. Тонкие щиколотки и высокий подъем. Потом, должно быть, поднимают аппарат, и появляются икры. Знаешь, бутылочками. Дальше уже во весь рост. Идет девушка, такая же, как нарисована в журнале, только, конечно, в платье, а не голая. Поворачивает лицо к зрителям и улыбается. И зубы, понимаешь, ровные, блестящие, белые…

— Клодиа или Танагра! — захлебываясь, крикнул Хомяк. — И она ужасно нуждается в ста франках, а это на наши деньги всего иен семь!

Степнов яростно зарычал и сел на кане. Мы с Хомяком даже не повернули к нему голов. Мы понимали, чем вызвано это рычание.

— Нас завтра ждет, быть может, кордон ГПУ, — бледнея и задыхаясь, крикнул Степнов. — Да если мы еще будем здесь валяться… Нет, к черту!.. Сегодня ночью мы выходим на Пограничную!

— А как же выберемся за городские ворота? С просроченным-то пео?

— Поможет дьякон, или я его задушу! Согласны вы идти?

— Во имя Клодиа, согласен! — крикнул Хомяк и кувырком слетел с кана. — Та-ра-рам!

— С гусаром и задаром! — ответил я. — Никогда еще Мпольский не отставал от компании!

IV

Теперь я старше на шесть лет. Теперь, когда я гляжу на пожелтевшие, сохраненные мной страницы этого журнальчика, когда я, вспоминая еще глубже забытые французские слова, читаю легкомысленные объявления тоже на шесть лет постаревших Танагры и Клодии, — я удивляюсь, как могли пошлые строки эти понудить нас, измученных, исхудавших, на опасный, трудный семидесятиверстный путь.

Однако сделали это именно они, строки этих пошлых объявлений.

И случайно ли, думаю я иногда, растрепанный номер парижского журнала оказался на нашем пути? Слишком уж невероятно длинна должна быть цепь совпадений, чтоб это произошло случайно. Не рука ли рока несла этот журнал из Парижа навстречу нам и в глухом китайском городишке бросила нам под ноги? Не случайно писала свое письмо и парижская мидинетка Танагра. Рок водил ее рукой, рок, который захотел спасти трех — нет, четырех: я ведь выбросил Ваську, — четырех мужчин, измученных блужданиями по тайге, исчерпавших все запасы мужества.

Тень женщины, вошедшая за циновку китайской харчевки. Запах женщины, который мы почуяли, как волк весной чует запах волчицы. Воля к жизни. Биология или чудо, в зависимости от взгляда.

Мы шли по ночам. Дорога ночью пустынна, ибо местность изобилует хунхузами. Ночью путники спят в охраняемых постоялых дворах. Заслыша лай сторожевых собак, мы сворачивали в сопки и обходили их. И так четверо суток.

Наконец с вершины горы мы увидели электрические огни Пограничной. Мы едва уже передвигали ноги, ибо последнюю чумизную лепешку мы съели еще накануне, разделив ее на три — вру: на четыре — части. И с вершины горы, в ночь, на белые электрические огни Хомяк, самый молодой и самый бодрый из нас, задорно закричал:

— Привет вам, Клодиа! Если мы будем когда-нибудь в Париже, мы разыщем вас и подарим вам тысячу франков. И ничего за это не попросим!