«НЕУЖЕЛИ Я ЕДУ В РОССИЮ?»
«НЕУЖЕЛИ Я ЕДУ В РОССИЮ?»
Тридцатого октября 1839 года, минуя Московскую заставу — полосатую будку и инвалида на деревяшке, поднимающего шлагбаум, — въехал в Петербург небольшой дилижанс и покатил по направлению к Владимирской улице. Не доезжая до Владимирской, дилижанс остановился, и из него выпрыгнул молодой человек с дорожным мешком в руке. Он распрощался с другими пассажирами и скрылся в темноте осеннего вечера. Это был Гоголь, который ненадолго вернулся в Россию, куда его призывали семейные дела. Анна и Лиза кончили Патриотический институт. Предстояло взять их оттуда и позаботиться об устройстве их дальнейшей судьбы.
Вокзал дилижансов в Петербурге. Литография.
Гоголь. Рисунок К. Мазера. 1840 г.
Гоголь сначала побывал в Москве, а затем вместе с Сергеем Тимофеевичем Аксаковым, его дочерью и сыном поехал в Петербург.
На первых порах остановился он у Плетнева на Обуховском проспекте, но вскоре переселился к Жуковскому в Зимний дворец. Плетнев был семейный, а Жуковский холост, и его обширные апартаменты позволяли без ущерба для хозяина принимать гостей.
Встретились невесело. Вспомнили Пушкина. «Как странно! Боже, как странно. Россия без Пушкина. Я приеду в Петербург и Пушкина нет». Он думал об этом всю долгую дорогу.
Гоголь узнал о смерти Пушкина будучи в Париже. Андрей Карамзин писал из Парижа матери: «У Смирновых обедал Гоголь: трогательно и жалко смотреть, как на этого человека подействовало известие о смерти Пушкина. Он совсем с тех пор не свой. Бросил то, что писал, и с тоской думает о возвращении в Петербург, который опустел для него».
Пушкина не стало… «Моя утрата больше всех… Я… Я сотой доли не могу выразить своей скорби. Моя жизнь, мое высшее наслаждение умерло с ним. Мои светлые минуты моей жизни были минуты, в которые я творил. Когда я творил, я видел перед собою только Пушкина. Ничто мне были все толки, я плевал на презренную чернь, известную под именем публики; мне дорого было его вечное и непреложное слово. Ничего не предпринимал, ничего не писал я без его совета. Все, что есть у меня хорошего, всем этим я обязан ему. И теперешний труд мой есть его создание. Он взял с меня клятву, чтобы я писал, и ни одна строка его не писалась без того, чтобы он не являлся в то время очам моим. Я тешил себя мыслью, как будет доволен он, угадывал, что будет нравиться ему, и это было моею высшею и первою наградою. Теперь этой награды нет впереди! что труд мой? Что теперь жизнь моя?»
Гоголь писал «Мертвые души». После смерти Пушкина долго не мог оправиться и взяться за перо. Вообще писалось медленно. Слишком большое значение придавал он своему труду, чтобы торопиться. «Заниматься каким-нибудь журнальным мелочным вздором не могу, хотя бы умирал с голода. Я должен продолжать мною начатый большой труд, который писать с меня взял слово Пушкин, которого мысль есть его создание и который обратился для меня с этих пор в священное завещание».
Умереть с голоду имел полную возможность — ни доходов, ни заработка. Размениваться на мелочи не считал себя вправе. Здоровье его плохо, труд велик. У него мало времени. И он просит Жуковского выхлопотать ему небольшой «пенсион». Хоть такой, как дают живущим в Италии воспитанникам Академии художеств или как дьячкам русской церкви в Риме. А пока денег нет. И он пишет Прокоповичу: «Если у тебя не случится теперь 1500 рублей… то продай мою библиотеку… Она мне стала до 3000, но если можно за нее выручить половину, то слава богу». В России уже ходили слухи, что Гоголь за долги посажен в римскую тюрьму. До этого не дошло. Выручили друзья.
И теперь, в Петербурге, снова та же мука — деньги. Жуковский обнадеживал, что при выходе из института Анна и Лиза получат некоторую сумму от щедрот государыни. Но царица заболела. А сестер надо одеть с ног до головы, заплатить за их уроки (музыка и прочее), отвезти в Москву, куда он вызвал маменьку.
Гоголь читает «Мертвые души». Рисунок Э. Дмитриева-Мимонова. 1839 г.
Видя безвыходное положение Гоголя, Аксаков предложил ему две тысячи взаймы.
И вот вместе с Аксаковым и его дочерью Верой Гоголь отправился в институт за сестрами. По дороге предупреждал: Анна и Лиза дикарки — результат хваленого институтского воспитания. Девушки и впрямь оказались дикарками. Они всего боялись, путались в своих новых длинных платьях, спотыкались, падали и конфузились до слез. Их на время поместили в один знакомый дом.
К огорчению Гоголя, отъезд в Москву откладывался из-за дел Аксаковых. Ехать же одному с сестрами Гоголь не решался. Приходилось ждать и терять даром время.
Больше трех лет он не видел Петербурга. Этот город вызывал противоречивые чувства. Вспоминалось хорошее — друзья, труд, сходки, поездки к Прокоповичу в Свечной переулок. «Признаюсь, часто, когда вспоминаю Ваньку, тащащего меня на тряских дрожках в Свечной переулок, то очень бы хотелось мне в Петербург». «И для меня теперь Петербург остается чем-то таким приятным». И совсем другое: «Для чего я приеду? Не видал я разве дорогого сборища наших просвещенных невежд? Или я не знаю, что такое советники начиная от титулярного до действительных тайных?.. Ехать, выносить надменную гордость безмозглого класса людей, которые будут передо мною дуться и даже мне пакостить. Нет, слуга покорный».
У Прокоповича он побывал. Прокопович, женатый, семейный, жил уже не в Свечном переулке, а в Девятой линии Васильевского острова, поближе к Первому кадетскому корпусу, где служил учителем.
У Прокоповича среди друзей читал Гоголь «Мертвые души».
Приехал откуда-то со званого обеда в голубом фраке с золотыми пуговицами. А вообще его вкусы в одежде переменились. Фраков почти не носил, предпочитал им более спокойные и скромные сюртуки. И внешне стал лучше. Его очень красили усы, эспаньолка и длинные волосы, которые отрастил, живя за границей. От прежнего франта со взбитым коком не осталось и следа.
Гоголь был весел — смеялся, шутил. А про чтение — молчал. Все же ждали чтения. Тогда Прокопович, знавший причуды Гоголя, подошел к нему сзади, ощупал карманы фрака, вытащил мелко-намелко исписанную маленькую тетрадочку и спросил по-украински:
— А що це таке у вас, пане?
Гоголь вдруг нахмурился, лицо помрачнело. Он выхватил тетрадку, сел на диван и сразу стал читать.
Это были первые четыре главы «Мертвых душ». Непритворный восторг друзей его успокоил и тронул.
Виделся он в Петербурге с переехавшим в столицу Белинским.
Белинский писал в Москву своему другу Боткину: «Гоголя видел два раза, во второй обедал с ним у Одоевского. Хандрит, да есть отчего, и все с ироническою улыбкою спрашивает меня, как мне понравился Петербург».
Невский проспект. Зимний вечер. Литография И. Шарлеманя. 1840-е годы.
Белинский только-только перебрался в столицу. Из Москвы его выгнала нужда. В журнале «Телескоп», где он сотрудничал, напечатано было «Философическое письмо» Чаадаева. Это вызвало бурю. «Телескоп» запретили, Чаадаева власти объявили сумасшедшим и приставили к нему лекарей, а издателя журнала, профессора Надеждина, отправили прохладиться в Вологодскую губернию. Белинский остался без постоянного заработка. Тем временем в Петербурге некто Краевский арендовал у Свиньина «Отечественные записки», а когда стало ясно, что без сильного критика журналу не обойтись, чуя дух времени, пригласил Белинского.
Гоголь встретился с Белинским у князя Одоевского. Талантливый литератор, превосходный знаток музыки, добряк и оригинал, Одоевский внушал Гоголю давнишнюю симпатию. Они были на «ты». Как-то вместе с Пушкиным, втроем, собирались издавать альманах «Тройчатка». Гоголь и раньше бывал у Одоевского во флигеле дома на углу Мошкова переулка и Большой Миллионной. Здесь по субботам собиралось разнообразное общество: литераторы, музыканты, ученые, заезжие знаменитости, важные сановники и обыкновенные смертные. И всех принимали одинаково радушно.
В. Ф. Одоевский. Акварель А. Петровскою. 1838 г.
Для Владимира Федоровича Одоевского, как и для многих других, не прошли бесследно трагические события 14 декабря. Пострадали его лучшие друзья — двоюродный брат Александр Одоевский, Вильгельм Кюхельбекер. Не сбылись надежды юности. Одоевский служил, а для души сочинял, ставил научные опыты, помогал неимущим, создавал свой особенный мир и в литературе и в жизни. Одевался он дома как средневековый алхимик — черный шелковый остроконечный колпак на голове, такой же черный до пят сюртук. А в кабинете какие-то столы с этажерками, таинственными ящичками и углублениями, книги в старинных пергаментных переплетах на полках, на столах, на диванах, на полу. И еще всевозможные черепа, химические склянки и реторты.
Увидеть Гоголя у Одоевского было для Белинского большой радостью.
«Поклонись от меня Гоголю, — писал он вскоре Константину Аксакову, — и скажи ему, что я так люблю его, и как поэта и как человека, что те немногие минуты, в которые я встречался с ним в Питере, были для меня отрадою и отдыхом. В самом деле, мне даже не хотелось и говорить с ним, но его присутствие давало полноту моей душе, и в ту субботу, как я не увидел его у Одоевского, мне было душно среди этих лиц и пустынно среди множества».
Пребывание в Петербурге затягивалось. Морозы стояли лютые. Гоголь страдал от бездействия и холода. «Я не понимаю, что со мною делается. Как пошла моя жизнь в Петербурге! Ни о чем не могу думать, ничто не идет в голову. Как вспомню, что я здесь убил месяц уже времени — ужасно… Ах, тоска! Я уже успел один раз заболеть: простудил горло и зубы, и щеки. Теперь, слава богу, все прошло. Как здесь холодно. И приветы, и пожатия, часто, может быть, искренние, но мне отовсюду несет морозом… О боже, боже! когда я выеду из этого Петербурга? Аксаков меня уверяет, как наверное, что 7 декабря будет этот благодатный день».
Они выехали в Москву только семнадцатого декабря. Перед отъездом Гоголь одолжил у Жуковского четыре тысячи рублей.
В середине мая он отправился в Италию, обещая вернуться через год и привезти готовый для печати первый том «Мертвых душ».