«ДИВНО УСТРОЕН СВЕТ НАШ!»

«ДИВНО УСТРОЕН СВЕТ НАШ!»

Подобные происшествия случались в Петербурге. Однажды осенью на Каменном острове, близ дачи графа Ланского, обнаружен был труп прилично одетого молодого человека лет двадцати трех с простреленной головой. Тут же валялся пистолет. Тело самоубийцы уже обезобразили подобравшиеся к нему ночью волки и собаки, и люди, нашедшие его, поспешили вырыть неглубокую могилу и укрыть останки. Они знали, что труп все равно извлекут для произведения следствия.

А тем временем в Петербурге друзья разыскивали пропавшего учителя Пажеского корпуса Петра Попова. На четвертый день нашли они свежую могилу и подле нее хорошо им знакомые плащ, фрак и жилет. Так узнали имя самоубийцы.

Профессор Никитенко, друг Попова, аттестовал его как человека с блестящим умом, отличными дарованиями и богатой фантазией. Что же заставило столь многообещающего юношу лишить себя жизни? Накануне он сделал предложение понравившейся ему девушке. Она его отвергла. Юноша застрелился. Но побудила его к этому не только несчастная любовь. Причины были глубже.

В тридцатые годы прошлого века население Петербурга составляло около четырехсот пятидесяти тысяч человек. И, по скромным подсчетам петербургской полиции (она в таких случаях отличалась крайней скромностью), на каждые двадцать тысяч триста шестьдесят жителей приходилось в год одно самоубийство. По сведениям, почерпнутым «из наивернейших источников» (так уверяет Башуцкий), в домах умалишенных столицы в 1832 году содержалось, например, всего лишь двести восемьдесят пять человек. Они страдали «безумием, бешенством и задумчивостью». На первый взгляд — немного. Но, по свидетельству автора другой тогдашней книги о Петербурге — Пушкарева, — «В Петербурге, где большая часть населения составлена из людей, проводивших первые лета юности или за границею или внутри России, ипохондрия почти обыкновенная болезнь. Воспоминания о родине, сердечные утраты, обманутые надежды… превращают в ипохондриков людей, прежде не показывавших ни малейших следов сей болезни». Ипохондрией называли состояние мрачной безнадежности, подавленности.

Невский проспект у Гостиного двора и Городской думы. Гравюра Л. Тюмлинга. 1830-е годы.

Магазины на Невском проспекте. Литография П. Иванова по рисунку В. Садовникова. Фрагмент. 1830-е годы.

Герои «Невского проспекта» и «Портрета», художники Пискарев и Чартков, сходят с ума и кончают жизнь самоубийством. Сходит с ума и чиновник Поприщин из «Записок сумасшедшего». И виноват в этом Петербург, весь уклад его жизни.

На Садовой улице (бойкая торговля). Литография К. Беггрова по рисунку К. Сабата и С. Шифляра. Фрагмент. 1820-е годы.

Купеческая семья на прогулке. Литография Р. Жуковского. 1840-е годы.

Робкий мечтатель Пискарев погиб не будучи в силах вынести страшного «раздора мечты с существенностью».

Что же погубило художника Чарткова — человека совсем иного склада?

В своем лирическом обращении к 1834 году Гоголь назвал Петербург городом кипящей меркантильности — то есть торгашества, стремления к выгоде, жадности к деньгам. Петербург не замедлил открыться Гоголю с этой стороны. Здесь даже дворяне — «благородные» — не гнушались наживы и старались извлечь деньги из чего только можно. Так, граф Шереметев сдавал под квартиры часть своего дома на Миллионной. В домах графа Чернышова на Мойке, в роскошном доме со львами князя Лобанова-Ростовского на Адмиралтейской площади тоже были жильцы. Дворяне возводили дома, чтобы получать с них доход. Статский советник Доливо-Добровольский понастроил на Каменном острове дачи и сдавал их внаем. В 1833 году тридцать пять петербургских дворян записались в купцы.

Купец стал значительной фигурой в столичной жизни. Недаром, описывая Невский проспект, Башуцкий вслед за «хорошей публикой» выводит купцов. «Гулянье хорошей публики продолжается до четвертого часа; тогда появляются новые лица. Люди в широких сюртуках, плащах, кафтанах, с седыми, черными, рыжими усами и бородами или вовсе без оных; в красивых парных колясочках или на дрожках, запряженных большими, толстыми, рысистыми лошадьми, едут из разных улиц к одному пункту. На задумчивых их лицах, кажется, начертано слово: расчет; под нахмуренными бровями и в морщинах лба гнездится спекуляция; из проницательных быстрых глаз выглядывает кредит; по этим признакам вы узнаете купцов, едущих на биржу».

Купцы первой, второй, третьей гильдии… Их было в Петербурге великое множество. Одни ворочали миллионами, владели магазинами на Невском проспекте, где даже безделушки «пахнут страшным количеством ассигнаций», другие торговали на менее респектабельных улицах, на рынках.

Чартков в картинной лавочке. Рисунок Кукрыниксы. 1952 г.

Вторым по величине петербургским рынком был Щукин двор — запутанный лабиринт почище мифологического. Он бесконечно тянулся вдоль Чернышева переулка и выходил на Садовую улицу. В его двухстах шестидесяти пяти лавчонках и лавках можно было купить предметы столь различные, как хрусталь и битая птица, картины и сапоги.

Повесть Гоголя «Портрет» начинается с описания «картинной лавочки» Щукина двора и стоящих перед ней зевак. «Нигде не останавливается столько народа, как перед картинною лавочкою на Щукином дворе.

Эта лавочка представляла, точно, самое разнородное собрание диковинок: картины большею частью были писаны масляными красками, покрыты темно-зеленым лаком, в темно-желтых мишурных рамах. Зима с белыми деревьями, совершенно красный вечер, похожий на зарево пожара, фламандский мужик с трубкою и выломанною рукою, похожий более на индейского петуха в манжетах, нежели на человека — вот их обыкновенные сюжеты. К этому нужно присовокупить несколько гравированных изображений: портрет Хозрева-Мирзы [2] в бараньей шапке, портреты каких-то генералов в треугольных шляпах, с кривыми носами… Покупателей этих произведений обыкновенно немного, но зато зрителей — куча».

Перед этой лавочкой невольно остановился проходивший мимо молодой талантливый художник Чартков. Здесь увидел он запыленный портрет какого-то старика со странным смуглым лицом и после торга с другим покупателем зачем-то купил портрет, отдав за него все свои деньги. Глаза старика на портрете смотрели так страшно, что Чартков убежал, оставив покупку в лавке. Дома решил отказаться от портрета и забрать деньги назад. Но той же ночью таинственный портрет необъяснимым образом оказался на стене комнаты Чарткова. Так со Щукина рынка зараза меркантильности проникла в бедное жилище художника и перевернула всю его жизнь.