«МОИ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА ОЧЕНЬ СТРАННЫ»

«МОИ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА ОЧЕНЬ СТРАННЫ»

Министр народного просвещения Уваров, от которого во многом зависела теперь судьба Гоголя, занял свою высокую должность не случайно.

Бенкендорф не однажды советовал царю:

— Не должно, государь, слишком торопиться с просвещением, чтобы народ по кругу своих понятий не стал вровень с монархами и не посягнул на ослабление их власти.

Николай и не торопился. Он знал, до чего довели Францию все эти философы, писатели, журналисты, и отнюдь не торопился. Гимназии, лицеи, университеты… Николай терпел их как — увы! — неизбежное зло. Профессор Никитенко писал в своем дневнике: «Теперь требуют, чтобы литература процветала, но никто бы ничего не писал ни в прозе, ни в стихах; требуют, чтобы учили как можно лучше, но чтобы учащие не размышляли, потому что учащие — что такое? Офицеры, которые сурово управляются с истиной и заставляют ее вертеться во все стороны перед своими слушателями. Теперь требуют от юношества, чтобы оно училось много и притом не механически, но чтобы не читало книг».

Вид от Невского проспекта на Садовую улицу. Литография И. Иванова по рисунку В. Садовникова. 1830-е годы.

Для осуществления столь хитрой политики, — с одной стороны, создавать видимость, а с другой, — запрещать, не допускать, удерживать в границах, — требовался соответствующий министр просвещения. И его нашли. Он подходил по всем статьям: образован, сведущ, президент Академии наук, член всевозможных ученых обществ как в России, так и вне ее: французского института, Мадридской Академии истории и так далее и тому подобное. Клад, да и только. Это и был Сергей Семенович Уваров.

Кроме ума и образованности он имел и другие нужные качества, которые вообще-то не украшали его, но давали уверенность, что с делом он справится и будет с усердием служить государю. Даже расположенные к Уварову люди признавали, что для него нет ничего святого, что ради карьеры он пойдет на все и тщеславен до такой степени, что не постыдится утверждать, будто бог, сотворяя мир, советовался с ним насчет плана. К нему-то и отправился Гоголь просить место в Киеве.

Департамент народного просвещения, где начальствовал Уваров, помещался в здании на Садовой улице близ Чернышева переулка. Место было бойкое, шумное. Крики разносчиков, зазыванья приказчиков, стук копыт, громыханье телег, суета, многолюдье… И еще кабаки с пьяным ором и драками. Гоголь подивился премудрости властей, поместивших здесь и гимназию. Говорили, что, опасаясь за нравственность юношества, гимназическое начальство не раз делало представления, прося закрыть кабаки, но получало ответ, что гимназия-то содержится на доходы от кабаков.

С. С. Уваров. Литография. 1840-е годы

Уваров принял Гоголя с отменной любезностью светского человека европейской складки.

«Как же, как же… Наслышан. И без чинов, прошу вас: не „ваше высокопревосходительство“, а просто — Сергей Семенович. Какие могут быть чины между людьми просвещенными». Заверил Гоголя, что все исполнит. «План преподавания всеобщей истории» одобрил и велел напечатать в «Журнале министерства народного просвещения».

Гоголь видел себя уже на кафедре в Киеве. Единственно, что омрачило его праздничное настроение, — тревога за Максимовича. В Киеве требовался профессор словесности, а Максимович был ботаником. Сам он после некоторых колебаний готов был сменить ботанику на словесность, но заупрямился Уваров. Киев без Максимовича терял для Гоголя всякую прелесть. И Гоголь настоятельно уговаривал друга приехать в Петербург добиваться желаемого. «Я тебя ожидаю. Квартира же у тебя готова. Садись в дилижанс и валяй! потому что зевать не надобно: как раз какой-нибудь олух влезет на твою кафедру». Максимович не зевал. Он оказался практичнее Гоголя: списался с попечителем Киевского учебного округа фон Брадке и получил согласие.

Действительный статский советник фон Брадке, лично известный государю, в недавнем прошлом полковник, награжденный за усмирение польского восстания орденом Владимира 3-ей степени, золотой шпагой и арендой в 800 рублей на двенадцать лет, имел в глазах Уварова гораздо больше веса, чем все русские поэты, вместе взятые. Против желания Брадке министр не стал, возражать: Максимович так Максимович.

А что касается Гоголя… От Максимовича пришло известие, что на кафедру всеобщей истории в Киеве уже «влез» какой-то Цых. Все зависело от Брадке.

А для Брадке Гоголь был никто. «Он, сколько я заметил, основывается на видимом авторитете и на занимаемом месте, — писал Гоголь Максимовичу. — Ты, будучи ординарным профессором московского университета, во мнении его много значишь. Я же бедный почти нуль для него; грешных сочинений моих он не читывал, имени не слыхивал, стало быть, ему нечего и беспокоиться обо мне».

Дело с Киевом явно расстраивалось, но Гоголь не сдавался. Если бы Уваров захотел повлиять на Брадке… И он ходит к Уварову, ловит на себе неприязненные насмешливые взгляды, какими встречают дежурные чиновники назойливых просителей, и все-таки ходит. «Мои обстоятельства очень странны, — пишет он Максимовичу. — Сергей Семенович сам, кажется, благоволит ко мне и очень доволен моими статьями… И при всем я не могу понять: слышу уверения, ласки — и больше ничего».

В июне 1834 года Максимович один уехал в Киев, а Гоголь все еще пребывал в Петербурге, не зная, что предпринять. Мария Ивановна звала его в Васильевку. Он написал, что не сможет оставить Петербург, боясь «потерять по службе» и не имея денег для путешествия. О своих неудачах и словом не обмолвился. Да Марии Ивановне и без того хватало. Как и следовало ожидать, кожевенная фабрика лопнула, убытки пять тысяч, новый долг на имении. Помочь Гоголь не мог — сам сидел без денег. «Я бы с радостью прислал вам сколько-нибудь, но этот год был и для меня несколько тяжел». Он добился возобновления жалованья в институте, но долгов накопилось тьма-тьмущая, а доходы от сочинений маячили где-то в будущем.

Пока что 1834 год не принес ожидаемых успехов. Но он еще не кончился.