Драгоценности и обстоятельства жизни

Драгоценности и обстоятельства жизни

По сравнению с безысходно грустными днями в Париже, жизнь в Лондоне, где я прежде не бывала, принесла облегчение. Сравнивать ее с довоенной жизнью я не могла и просто упивалась воздухом, напитанным покоем и уважением к традициям. Постепенно меня находили и заходили повидаться европейские знакомцы, зато королевская семья, с которой мы были в родстве, хотя почти не знались друг с другом, не очень нас привечала, скорее даже избегала. Несомненно, у них были все основания для этого. Политические круги Великобритании еще не представляли, чем разрешится ситуация в России; в случае краха большевиков их, как все тогда ожидали, сменят преемники старого режима, а именно Керенский и его социалисты. Им, а также политическому курсу, который они проводили, Англия неохотно, но и снисходительно благоволила. Ни помощи, ни поддержки нам не предлагалось, и, к счастью для нас и наших английских друзей, мы не были в таком положении, чтобы искать их заступничества.

Когда я приехала в Лондон, Марлингов в городе уже не было. Сэр Чарльз получил назначение в Копенгаген и отбыл туда с семейством. Впрочем, леди Марлинг вскоре вернулась в Лондон по делам, и мы впервые встретились. Она тогда развертывала в Финляндии помощь российским безработным, бежавшим от большевиков. Мы хорошо сошлись, и несколько ближайших лет Люсия оставалась нашим преданным другом. Пять лет назад она погибла в автомобильной катастрофе; нам с Дмитрием очень ее не хватает. Добрейшей души человек, ее дом был для нас родным.

Из Лондона я связалась с княгиней Палей: после смерти отца она уехала в Финляндию, куда еще раньше отправила моих сводных сестер. Сразу по выезде из России она перенесла серьезную операцию по поводу рака груди. Болезнь, как я узнала позднее, развилась совершенно неожиданно, буквально за год, и только недавно стала доставлять ей страдания. Словно мало ей выпало испытаний,

мало было заключения в тюрьму и смерти моего отца и бегства из Петрограда, так надо еще пройти через лишения и болезни. Операция вроде бы была успешной. Мы обменялись письмами, а увиделись только в следующем году.

Тогда же, весною, в Париж из Стокгольма приехали шведский кронпринц с супругой с новостями о моем старшем сыне и с моими драгоценностями. Леннарту теперь было десять лет. Его опекала в основном королева, его бабушка, не чаявшая в нем души. Слава Богу, мне не надо было тревожиться о его материальном благополучии: перед отъездом из Швеции я отказалась в его пользу от значительной части своего состояния, и перед самой войной деньги перевели в Швецию. Дом, который я построила в Стокгольме, я тоже оставила ему. Мой второй брак делал невозможным наше воссоединение, но мне обещали свидание с ним, когда все войдет в свою колею и можно будет договориться о месте встречи.

После моего развода я впервые тогда имела общение с шведским королевским домом. У меня сохранились наилучшие воспоминания о супруге кронпринца, но когда она дала знать, что собирается приехать ко мне и передать мои драгоценности, я совершенно потерялась. Мы встретились в моей квартирке, и я была потрясена, как она переменилась за то время, что мы не виделись. Она похудела, выглядела изможденной. Урожденной английской принцессе нелегко пришлось в войну, поскольку общественное мнение в Швеции было не в пользу союзников. С немалыми трудностями исполняла она свои обязанности военного времени, в том числе руководя бюро по выявлению британских военнопленных в германских лагерях и обеспечению их питанием. Мы обе нервничали в нашу первую встречу. Пока она была в Лондоне, я видела от нее только приязненное отношение, мы говорили о таком из прежней жизни, чего никогда не касались. После того лета я больше не видела ее. Через год с небольшим, совсем недолго проболев, она умерла, оставив много детей. Любившие и ценившие ее шведы глубоко переживали утрату.

А драгоценности — они прибыли в том же виде, в каком были вывезены из России: в тайниках, предназначенных сбить большевиков с толку, когда они нагрянули в наш петроградский дом. Мы довольно искусно запрятали их в чернильницы, пресс–папье, в свечи вместо фитиля. Хорошо, что получившие на руки эту чепуху шведы поверили сказанному — что это де ценно для меня. Я же изумилась, обнаружив их. Не без труда мы извлекли их из тайников и поместили в банк. Мы почти бедствовали в то время, и на драгоценности была наша единственная надежда.

Тогда то я и совершила свою первую большую ошибку; собственно говоря, первую в череде последовавших по неопытности и неизжитым иллюзиям. Мы все еще считали, что большевистский режим долго не продержится и либо сам рухнет, либо его сметут, и потому не строили планов на будущее и вообще не налаживали свою жизнь, жили сегодняшним днем. Умные люди, в их числе помогший нам выбраться из Одессы полковник Бойл, советовали объявить аукцион в «Кристи» и за один раз продать все мои драгоценности. Тогда бы у меня оказался капитал достаточный, чтобы существовать не роскошествуя, но и безбедно. Я не захотела внимать этим соображениям и не послушала советчиков. В моих глазах эти камни были ценны прежде всего связанными с ними воспоминаниями; в большинстве своем они достались мне по наследству, и я воспринимала их как доверенные мне в пожизненное пользование, и мой долг передать их дальше. Все эти тиары, браслеты и броши в старинных оправах были единственной осязаемой связью с прошлым великолепием, и не только моим, но и бабушкиным, и прабабушкиным. Всякий раз, когда я была вынуждена расстаться с какой нибудь вещью, я вспоминала, что за ней стоит, и вместе с нею в руки покупателя уходила частичка прошлого. Слишком поздно поняла я разумных моих советчиков — лишь когда при мне осталось так мало этих драгоценностей, что сберечь что то было уже невозможно. Позже в Париже ювелирный рынок затопили русские камни. Владельцы обычно преувеличивали их ценность, а ювелиры точно знали все сколько нибудь ценные коллекции, и если они объявлялись на продажу, ювелиры, по общему сговору, не перебивали друг у друга цену, и самые прекрасные вещи уходили за бесценок. Распродажа моих драгоценностей, а это продолжалось несколько лет, стала одной из самых горестных страниц в моей изгнаннической жизни.

Первыми я продала вещи, с которыми не было связано дорогих воспоминаний, например, рубины, с них я начала. Как сейчас помню день, когда мы с мужем стояли перед ювелирным магазином на Бонд–стрит и сзади нас страховал полковник Бойл. В кармане у мужа, завернутые в вату и папиросную бумагу, лежали рубины. Мысль зайти в магазин, чтобы продать что то, казалась дичью. Наконец я решилась и вошла. За нами вошел Бойл. Спросили хозяина. Разыгравшаяся затем сцена впоследствии повторялась столько раз, что я совершенно освоилась с этой игрой. Из кармана Путятина достаются камни, разворачиваются и представляются на суд хозяина–ювелира. Он придирчиво рассматривает камни, брезгливо перебирает пальцами. Пальцы и глаза снуют по камням, как муравьи на цветочной клумбе. Все это происходит в полном молчании. Если мы полагали, что этим камням цены нет, мы, конечно, глубоко заблуждались. Эти слова мы выслушивали неизменно. То они слишком большие, то слишком мелкие, то они граненые, а гранить не надо было (и наоборот), и всегда неполный гарнитур. Времена тяжелые, покупателей мало.

Как то в большом ювелирном магазине в Париже я продавала замечательную работу и при сем присутствовал отец хозяина, совершенно никчемный старикашка с прыгающей походкой, призванный, очевидно, уверить меня в благородных намерениях фирмы. Вежливо и одновременно твердо сын, единственно желая угодить мне, объяснил, сколь малую выгоду я извлеку из сделки. Время от времени он вглядывал на отца, и тот в подтверждение его правоты важно кивал головой, хотя было ясно, что старик ничего не смыслит в происходящем. Этот семейный спектакль разыгрывался ради вещицы, в которой фирма была крайне заинтересована, и, перемежая торг вздохами, изъявлениями преданности и жалобами на нынешние трудности, парочка сбила мой запрос до мизерной цены. Я ушла в отчаянии и с чувством отвращения, ту вещь я им не уступила, но прежде к ним ушло много других. К тому времени я поняла, что бесполезно идти к другому ювелиру. В конечном счете драгоценности были задешево проданы знакомым, и к важным последствиям этой распродажи я еще вернусь.

Пока же доскажу о рубинах. Видя нашу коммерческую беспомощность, полковник Бойл вмешался, и пошел совсем другой разговор. Рубины были проданы, деньги отправлены в карман.

Теперь можно было строить планы на ближайшее будущее — снять удобную квартиру, отправить мужа в Румынию за малышом.

Как то в понедельник, отдохнув в выходные за городом, мы вернулись и разобрали очередную почту. Там было письмо от свекрови. Каждую неделю она извещала нас о сыне, и до последнего письма все обстояло превосходно. Последний отчет был не очень хорошим, но тоже ничего тревожного. Письмо было адресовано мужу, но я его распечатала. С первых же строк кольнуло недоброе предчувствие. Охваченная страхом, я пробежала глазами канительную преамбулу и внизу второй страницы прочла страшное. Наш мальчик умер.

Как безжалостно преследует нас смерть! Сколько еще она будет изводить моих?

Мальчику только–только исполнился год. Всего за несколько месяцев я потеряла четверых дорогих мне людей. В письме было мало подробностей, и как это случилось, мы узнали позже. Он отлично чувствовал себя, набирал вес и хорошо развивался, но в жаркую погоду у него расстроился животик. Поначалу ничего тревожного, но с каждым днем ему становилось все хуже, начались судороги, и он умер. Невозможно передать отчаяние его бабушки и деда. По какой то психологической странности я испытывала мучительную неловкость. Я скрывала свое горе от лондонских друзей, знал один Дмитрий. Я страшилась новых соболезнований, избегала их. Мне была ненавистна мысль, что я живое воплощение трагедии.

Казалось бы, смерть отца так сокрушила меня, что мои чувства притупились, почти умерли, но нет, сердце все еще наливалось тяжестью. Еще много лет я буду глуха к радостям жизни. Во мне все выгорело.