Дисциплина
Дисциплина
Где бы я и Дмитрий ни находились, наша жизнь была полностью отграничена от жизни взрослых, проживавших с нами в одном доме. У нас были отдельные апартаменты, няни выводили нас одних на прогулки пешком или в экипаже. В этом маленьком мирке мы были окружены заботой, но в шестилетнем возрасте жизнь моя существенно изменилась.
Отец решил, что настало время заняться моим обучением. Он предпринял необходимые действия и нашел молодую женщину из хорошей семьи, которая, как оказалось, соответствовала всем требованиям. И вот в один прекрасный день он вошел в нашу комнату для игр как раз во время чаепития и представил нам мадемуазель Элен, гувернантку, которая воспитывала, любила и досаждала мне на протяжении последующих двенадцати лет до самого моего замужества.
В тот день после чая она играла со мной и Дмитрием и ужаснулась, обнаружив, что я не говорю по–русски, а моему английскому свойственны особенности лондонского просторечья, которое я усвоила от няней.
Я и Дмитрий восприняли появление мадемуазель Элен как вторжение чужака, то же чувство разделяли наши няни. Мы чувствовали их внутреннее сопротивление, особенно со стороны Нэнни Фрай, которая никак не хотела уступать свои позиции. В конце концов, осыпанная подарками, Нэнни Фрай сдалась и уехала. Несколько дней мы не могли смириться с этим и горько плакали. (Хочется надеяться, что старушка Нэнни Фрай жива. В Англии она написала и опубликовала воспоминания о российском дворе, которые совершенно уникальны.)
В 1897 году, когда она еще была с нами, она сопровождала нас в нашем первом заграничном путешествии. Нам был выделен отдельный вагон, и нашу свиту составляли мадемуазель Элен, две няни, доктор, три горничные и несколько лакеев. К тому же нам понадобился целый багажный вагон, который вез повсюду, куда мы следовали, не только наши постели, но и личные ванны и великое множество других совершенно бесполезных вещей, которые, по мнению наших нянь, были совершенно необходимы для жизни в отелях, где всегда, по их словам, «такая грязь».
В Биргенстохе мне было разрешено познакомиться с несколькими английскими девочками. Наша свита необычайно поразила их — особенно лакеи в расшитых золотом камзолах, которых они приняли за русских генералов. Они задавали бесчисленные вопросы: правда ли, что по улицам Санкт–Петербурга до сих пор бегают волки? Христиане ли мы? И как так может быть, что в России царю поклоняются, как Богу?
В Сен–Жан де–Люз у нас были разные приключения. Мы в первый раз видели море, мы научились кататься на велосипеде, а отец, приехавший на день рождения Дмитрия, привез с собой Тома, нашего любимого французского бульдога. Том исчез. Отец был расстроен. Мы целыми днями бродили по окрестностям и звали: «Том! Том! Сюда, Том!». Но он так и не нашелся.
Там же, в Сен–Жан де–Люз, я впервые проявила самостоятельность. Ускользнув от своих многочисленных стражей, я одна вошла в море. Волна сбила меня с ног и потащила за собой. Я решила, что настал мой последний час. Мои вопли услышал французский джентльмен средних лет, который, как был в одежде, бросился в неглубокую воду, вытащил меня и повел, пристыженную и дрожащую, к пляжному тенту, где находилась наша компания.
Отец, недоумевая, смотрел на нас. Мой перепачканный грязью спаситель строго сказал: «Сэр! Вы не должны отпускать такую маленькую девочку одну гулять по пляжу».
(Годы спустя в Париже Дмитрию понадобился адвокат, и ему рекомендовали молодого юриста, который оказался сыном моего спасителя.)
В конце сентября мы вернулись в Россию и, как обычно, провели несколько недель в Царском Селе перед тем, как уехать на зиму в Петербург.
Наши апартаменты в Царском Селе находились в Большом дворце Екатерины II. Молодая императрица часто приглашала нас в Александровский дворец поиграть с ее дочерьми, которых к тому времени у нее уже было две. Их детские апартаменты занимали целое крыло на верхнем этаже Александровского дворца. Комнаты, высокие и просторные, были отделаны кретоном и обставлены элегантной мебелью в желтых тонах. Это выглядело не только роскошно, но и создавало уют. Из окон были видны дворцовый сад и караульные помещения, а немного дальше, за решеткой высоких железных ворот, угол улицы.
Дочерей императора, как и нас, растила английская няня, в распоряжении которой были многочисленные русские няни и горничные, и весь персонал детской носил такую же установленную форму одежды, все белое с маленькой шапочкой из белого тюля. За одним лишь исключением: две из их русских нянь были крестьянками и носили великолепную русскую народную одежду.
Я и Дмитрий часами рассматривали игрушки наших юных кузин, это никогда не могло наскучить, настолько они были превосходны. Особенно меня восхищал подарок Ольге от президента Франции, когда она вместе с родителями побывала с визитом в этой стране. В чемоданчике из мягкой кожи была кукла с комплектом приданого: одежда, белье, шляпки, туфли и все принадлежности для туалетного столика, все сделано удивительно искусно и точно воспроизведено.
После раннего ужина мы вместе с нашими кузинами спускались вниз повидать императора и императрицу. Иногда наш отец и другие члены семьи пили с ними чай за круглым столом. Мы целовали руку императрицы, и она нас обнимала, потом император обнимал нас, а императрица брала с рук няни свою младшую дочь и усаживала ее возле себя на кресле. Мы, как старшие дети, тихонько устраивались в углу и рассматривали фотографии в альбомах, которые были разложены на всех столах.
Императрица беседовала с гостями и играла с дочерью. Император пил чай из стакана в золотом подстаканнике. Перед ним на столе лежала кипа больших белых конвертов, каждый с проходящим под печатью шелковым оранжевым шнурком, чтобы легче было вскрывать. Это были депеши от агентств с новостями, которые предполагалось на следующий день опубликовать в прессе. Закончив пить чай, он садился за стол и, тянув за шнурки, распечатывал депеши и читал их. Иногда он передавал какую нибудь императрице, но всегда без комментария, поскольку не было принято говорить о политике в семейном кругу.
Комната была будуаром императрицы, она большую часть времени проводила здесь, предпочитая ее всем другим, и испытывала ко всему в ней сентиментальную привязанность. Позже, когда она заново отделала дом, то оставила эту комнату точно такой, какой она была в начале ее замужества.
Комната была небольшой, но высокой и имела два широких окна. Шторы и обои были из розовато–лилового шелка, обивка кресел из того же материала, деревянные части окрашены в тот же цвет. На первый взгляд, это выглядело некрасиво, но было комфортно и доставляло радость. Повсюду стояли цветы в вазах, они росли в наружных ящиках за окнами.
Императрица обычно сидела в шезлонге, откинувшись на кружевные подушки. Позади нее стояла стеклянная ширма, предохраняющая от сквозняков, а ее ноги были укрыты сложенной вдвое кружевной шалью на подкладке из розовато–лилового муслина. Когда чаепитие заканчивалось, она звонком звала слуг, чтобы убрали со стола. Император, все еще держа в одной руке депеши, а в другой — мундштук, наподобие маленькой трубки, продолжал некоторое время беседовать с гостями. Потом, рассеянно поглаживая тыльной частью правой руки усы и бородку — его характерный жест, — обходил присутствующих, обнимал всех детей и покидал комнату. Затем императрица обнимала нас, и мы возвращались в апартаменты кузин, откуда нас забирали домой.
2
В тот год, когда мы вернулись в Петербург, было решено придать моим занятиям более систематический характер. Молодая блондинка учила меня русскому языку, другая — игре на фортепьяно, а дважды в неделю приходил священник обучать меня |акону Божьему.
Детей воспитывали в православной вере, приобщая их к церкви с рождения, а к семилетнему возрасту они считались достаточно сознательными, чтобы начать исповедоваться в своих грехах.
Вот и я той весной впервые пошла на исповедь. Ясно помню то волнение, с каким я вошла в холодную и пустую церковь, где меня ожидал священник, и, признаваясь в главном своем грехе — воровстве нескольких шоколадных конфет, пролила много слез.
Зима в Петербурге бесконечно долгая, пасмурная. День шел за днем, и все они были похожи. Обычно мы вставали в семь утра и завтракали при электрическом свете. Потом я готовила уроки, а в девять приходил кто нибудь из учителей. В одиннадцать мы шли на прогулку. В половине двенадцатого внизу у нас был второй завтрак — эту привилегию мы получили только в том году.
У отца часто бывали гости. Мы имели право отвечать на задаваемые нам вопросы, но запрещалось вмешиваться в разговор взрослых. Между блюдами полагалось держать кончики пальцев на краю стола и сидеть прямо, если мы забывали об этом, нам сразу же напоминали: «Мария, сядь прямо!» или «Дмитрий, убери локти со стола». Столовая выглядела несколько мрачной, на стенах были резные панели из темного дуба в ренессансном стиле. Стулья, неудобные и высокие, имели кожаную обивку цвета каштана и большие монограммы на задней стороне спинки.
После завтрака и кофе в гостиной мы часто выезжали на прогулку в экипаже. Со времени, когда мы находились под опекой нянек, церемония значительно упростилась. Специально в наше распоряжение были выделены экипаж и несколько пар лошадей, и мы всегда ездили с лакеем, который сидел рядом с огромным бородатым кучером. Поверх ливреи лакей надевал длинное красное пальто с капюшоном и шляпу с загнутыми боковыми полями. Нэнни Фрай обычно останавливала экипаж на набережной, мы высаживались, и лакей следовал за нами, пока мы медленно шли по тротуару. Ей нравилось, что люди собирались поглазеть на эту процессию, видеть, как солдаты и офицеры отдают честь. Часто в конце прогулки мы возвращались к экипажу в окружении толпы.
Мадемуазель Элен считала ненужным привлекать всеобщее внимание, а потому, пока мы совершали прогулку, лакей оставался рядом с кучером. После нашего возвращения мы, слегка закусив, спускались вниз к отцу, это было самое приятное время дня.
Два часа каждый вечер он читал нам вслух, сидя в большом кожаном кресле. Лампа с зеленым абажуром отбрасывала мягкий свет на страницы книги. Углы комнаты и очертания предметов скрадывал полумрак, было тепло, уютно и спокойно.
Читал он хорошо и с удовольствием. Мое неуемное воображение работало лучше всякого художника, я живо представляла себе все происходящее в этих увлекательных русских сказках. По ходу развития сюжета картины дополнялись множеством деталей, пока образы не становились почти реальностью. Когда отец переставал читать и обрывалась нить повествования, я словно пробуждалась от грез, и возвращение в обычную жизнь было тягостным. Закончив чтение, он вставал, а я не могла даже пошевелиться, все еще пребывая во власти прекрасных видений, кружащихся в голове.
Отец часто обедал дома один, теперь нас больше не укладывали в постель так рано, и он брал нас с собой в столовую, чтобы мы побыли вместе, пока он ест. За едой он расспрашивал нас о том, как мы провели день, о наших занятиях, играх. Потом он смотрел на часы, целовал нас и отправлял спать.
Мы с нетерпением ожидали прихода весны. Каждый новый признак ее приближения наполнял нас радостью. Дни становились длиннее, воробьи возбужденно чирикали, снег начинал искриться. Рабочие убирали доски, которые служили настилом для дорожек, пересекавших покрытую льдом Неву. Это означало, что действительно наступает весна, поскольку большая река последней сбрасывала зимнее одеяние.
На ветвях деревьев набухали почки, птицы щебетали вовсю, а Нева все не уступала. Из глубины льда доносилось глухое потрескивание, там и тут появлялись трещины, открывая черную воду. Скоро река покрывалась полыньями, которые постепенно расширялись. Огромные куски льда с треском ломались и, кружась, плыли, перегораживая течение. Они ударялись, крошились, вращались, громоздились друг на друга. Река вздувалась, бурный поток, тусклый и желтоватый, быстро уносил их к морю. Воздух был наполнен непрекращающимся звуком — жалобным и скрежещущим.
Когда Нева совсем освобождалась ото льда, навигацию открывала церемония, разработанная во времена Петра I и с тех пор неукоснительно соблюдаемая. Шеф речной полиции вступал на борт большого ялика с командой из многих гребцов, которые по традиции относились не к морскому ведомству, а к первому полку пехотных гвардейцев. Его плавание сопровождали орудийные залпы, реяли флажки и вымпелы, набережные были заполнены толпами людей, всегда охочими до зрелищ. По окончании церемонии тысячи судов всех видов спускались на воду и бороздили реку, поднимая маслянистые волны. Наступила весна!
3
Тогда мы собирали вещи и отправлялись вместе со свитой в свои апартаменты в Большом дворце Царского Села. Какое счастье оказаться здесь после долгой зимы в городе! При Большом дворце был замечательный парк, восхитительное место для детских игр. Он отлого спускался к пруду со множество маленьких островков. На этих островах были построены летние домики, беседки и церкви. Один из этих игрушечных домов представлял из себя типичную русскую усадьбу. Его построил император Александр II для сестры моего отца, герцогини Эдинбургской, впоследствии герцогини Саксен–Кобургской. В домике было две комнаты, кухня и столовая с полным набором столовой и чайной посуды и кухонной утвари. Возле маленькой веранды росли кусты барбариса и сирени, их ветви тянулись в окна. Рядом с домом была игрушечная железная дорога с туннелями и станциями, а немного дальше — это, как дети, развлекались мои дяди — выстроена крепость из красного кирпича с маленьким мостом посередине.
В тот год вместо переезда из Царского Села в Ильинское мы снова отправились за границу, но уже по другому маршруту, прибыв сначала в Кройцнах. В Кройцнахе начались мои первые серьезные размолвки с гувернанткой. Мне кажется, я не была слишком шаловливой и непослушной. Но мадемуазель Элен не только подчиняла меня строгой дисциплине, она требовала, чтобы я рассказывала ей все свои тайные мысли. Вместо того чтобы наблюдать за мной и самой пытаться понять меня, она устраивала скучнейшие допросы. От меня требовали объяснить каждое мое действие, малейший жест. Если мне не удавалось найти объяснения или я просто отмалчивалась, гувернантка, вспылив, обвиняла меня, что я не питаю к ней доверия или обманываю.
Часто я не могла понять, чего она от меня хочет, и, потеряв терпение и выйдя из себя, отвечала ей резко. Это оборачивалось обидами, слезами, наказаниями. Со временем я стала прибегать к хитрости. Зная, какого рода доверительности она от меня ждет, я научилась вовремя придумывать всевозможные объяснения, лишь бы она от меня отстала.
Однако она находила много способов «дисциплинировать» меня. У ворот в Кройцнахе, позвякивая монетами в жестяной банке, стоял нищий старик. Не могу даже объяснить, чем напугал меня этот человек. Мадемуазель Элен заметила это и велела мне одной подойти к нему и подать милостыню. Дрожа от страха, я повиновалась, но на следующий день наотрез отказалась. Она отвела меня домой и оставила запертой в комнате на целый день. Вечером она выпустила меня, обвинила в жестокосердии, назвала упрямой, укорила в отсутствии сочувствия к другим, и к ней в частности.
Я провела бессонную ночь. С того дня мое доверие к ней было подорвано. Мне было понятно, что не о нищем она думала, а о себе самой. Теперь я знала, что она может быть несправедливой.
4
По возвращении из Петербурга меня переселили из детской на третьем этаже в апартаменты моей матери на втором. Теперь у меня были две просторные комнаты, разделенные большой гардеробной. Дмитрий остался наверху. На том же этаже, где жила я, в конце длинного коридора находилась комната мадемуазель Элен. По распоряжению отца она принялась разбирать принадлежавшие моей матери вещи, к которым никто не прикасался после ее смерти.
Были открыты стенные шкафы и огромные сундуки с поржавевшими замками; в затхло пахнущей глубине появились висящие на брусьях заброшенные наряды, уже вышедшие из моды, ряды маленьких туфелек, атласная поверхность которых кое–где растрескалась. Из ящиков комодов извлекли шелка разных расцветок, перчатки, дюжинами лежавшие в коробках, обвязанных белыми атласными лентами, кружева, цветы, перья, носовые платки в саше, еще сохранившие свой запах. Здесь были запасы всего — шпилек, мыла, духов, одеколонов.
Мадемуазель Элен с помощью горничной Тани сортировала вещи, раскладывала, вела опись. Груды одежды лежали на полу. Между уроками я приходила посмотреть на их работу. Душой невольно завладела печаль. Как хороши, должно быть, были эти старые вещи, когда мама носила их. В моем воображении она представала молодой, нарядно одетой, ее красивое лицо озарено радостью жизни. Но была ли она действительно счастлива? Сожалела ли она, умирая, о том, что оставляет этот мир? Мне она казалась принадлежащей к другому веку, хотя прошло всего семь лет, как ее не стало.
Одежда из шелка, которую еще можно было использовать, аккуратно откладывалась в сторону. Платья и другие предметы были отданы неимущим, кружева и белье оставлены для меня, а остальное, поношенное и бесполезное, сожгли, чтобы не скапливалась пыль.
5
В эту зиму раз в неделю для нас устраивали уроки танцев, для участия в которых приглашали других детей. Наш учитель, бывший артист балета, худой и пожилой мужчина с бакенбардами, как у Гладстона, был очень строг; если мы допускали ошибку или нам недоставало изящества в движениях, он делал ехидные замечания.
Отец, который видел, как он во времена молодости танцевал в театре, любил присутствовать на наших занятиях, он смеялся до слез над нашими неуклюжими па и язвительными замечаниями старого острослова.
Иногда по воскресеньям к нам приходили поиграть другие дети, но их присутствие ничего не вносило в нашу жизнь. Дружить с ними нам не позволяли. Мы должны были вести себя как взрослые, которые принимают гостей. Никто не обращался к нам на «ты» и не называл по имени. Все игры происходили под неусыпным наблюдением наших опекунов, а детей, которые вели себя слишком шумно, больше не приглашали.
Я завидовала этим детям, да и Дмитрий тоже. Мы часто разговаривали с ним на эту тему. Поскольку мы постоянно находились среди взрослых, в интеллектуальном плане мы были развиты не по годам, и взрослые были бы изумлены, если б им довелось услышать наши беседы. Мы были вполне послушными детьми, но принадлежали к новому поколению, поколению, которое несло в себе зародыши бунтарства.
Мы с Дмитрием всегда проводили свободное время вместе, вместе и играли. Игры для девочек никогда меня не интересовали; я терпеть не могла кукол, застывшее выражение их фарфоровых мордашек раздражало меня. Мы играли оловянными солдатиками, и нам никогда это не надоедало. Дмитрий занимался военными операциями, а я— работой в тылу. Наши армии, сооружения из картонных кубиков занимали целые столы, и по мере того, как мы становились старше, военные игры все более технически усложнялись, поскольку они предоставляли большой простор для фантазии. Я с удовольствием играла в солдатиков почти до самого своего замужества.
Если мы не занимались солдатиками, то предавались более активным играм. В одном из больших залов для нас соорудили горку из вощеных досок в несколько метров высотой, и мы съезжали по ней на кусках сукна. Нередко отец участвовал в наших забавах. У нас также были гимнастические снаряды, по которым мы могли лазать, как обезьяны.
Моя гувернантка не могла смириться с тем, что я расту, как мальчишка, и всячески пыталась помешать, присутствуя при наших играх. Она умела отыгрываться на другом и беспрестанно внушала мне правила поведения, учила хорошим манерам и покорности, главным образом — смирению. Она назойливо вдалбливала мне в уши фразу, приписываемую моему прадеду, императору Николаю I, который говорил своим детям: «Никогда не ищите оправдания своим поступкам в том, что вы родились великими князьями».
Однажды она заметила, что я, возбудившись от шумной игры, состроила гримасу лакею; она не только строго — и заслуженно — отчитала меня, но велела извиниться перед ним и докучала мне несколько дней, пока я этого не сделала. Я никогда не забуду лица этого бедняги, поскольку ему было невдомек, с чего это я извиняюсь, и чувства униженности. Потом я избегала встречаться с ним, а он даже не осмеливался взглянуть на меня.
Мадемуазель Элен обвиняла меня в том, что я ужасная эгоистка, ей доставляло удовольствие заставлять меня просить у нее прощения. Она с большим рвением относилась к тому, что считала своими обязанностями, но о педагогике имела смутное представление, а потому ее усилия большей частью были бесполезны. В другой сфере деятельности, особенно когда она стала работать по линии Красного Креста, где достигла высокого положения, ее способности явно могли найти лучшее применение.
Иногда она брала меня с собой в больницы и учила вглядываться в людские страдания и не бояться — за этот урок впоследствии я была ей очень благодарна. К тому же она была доброй, отзывчивой и очень религиозной. Каждое утро, помолившись, она читала главу из Библии; книга была потрепанной, с многочисленными пометками и вложенными пожелтевшими фотографиями умерших родственников. Один вид этой книги заставлял меня смягчаться, даже когда я была на нее зла. Она потеряла родителей и старшего брата, и, несмотря на наши размолвки, я сочувствовала ее одиночеству.
В 1901 году отец решил, что пора найти наставника для моего брата, который рос исключительно под женским влиянием. Его выбор пал на генерала Лейминга; он уже воспитал одного из наших кузенов и его хорошо знала моя гувернантка. Весной генерал переехал к нам с женой и маленьким сыном и поселился в апартаментах, примыкающих к комнатам Дмитрия.
Вначале я очень переживала из за этого, но, как оказалось, нововведение не отдалило нас друг от друга, чего я очень боялась.
Мы с братом продолжали вместе играть и проводить свободное время, а генерал, который принимал участие в наших развлечениях, скоро завоевал наше полное доверие. (Это тут же вызвало очередные объяснения с бедной мадемуазель Элен, которая мучила меня и сама мучалась из за своей ревности.)
В квартире Лейминга, где нас всегда принимали с радостью, я и Дмитрий впервые увидели, что такое настоящая семейная жизнь, о которой мы прежде не имели понятия. Отношения между генералом и его прелестной темноглазой женой, атмосфера, наполненная нежностью и привязанностью, были для нас открытием. Часто по вечерам после уроков мы сидели в их маленькой столовой вокруг стола, покрытого белоснежной скатертью, над которым уютно светила лампа. Перед нами стояло блюдо сушеных фруктов и орехов, и мы спокойно беседовали на самые разные темы. Можно было говорить обо всем, не опасаясь задеть чрезмерно чувствительную душу. На наши вопросы давались ясные ответы, терпеливые объяснения; не было резкого тона, как у тети или моей гувернантки, которые часто говорили: «Это не твое дело, иди играй, не задавай таких вопросов». Когда наступало время ложиться спать и за мной приходила мадемуазель Элен, я внезапно испытывала замешательство, как будто совершила какую то провинность, и молча следовала за ней по лестнице в свою комнату.