Распад

Распад

Меня приводили в уныние короткие выходы во внешний, цивилизованный мир. Там все без исключения жаловались, критиковали, были напуганы; но это были лишь жалкие бессильные возгласы. Неудачный курс внутренней политики стал не только условием, но и поводом, причиной для безделья. Я всегда с радостью возвращалась в свой госпиталь или, если гостила в Царском Селе, в дом отца.

Он, по крайней мере, был наделен мужеством, мудростью и умением абстрактно мыслить. Настроения толпы его не волновали. Он внимательно, хотя и не без тревоги, следил за зарождением фанатизма и изменением психологии при дворе. Императрица всю себя посвятила заботам о раненых; император постоянно ездил на фронт. С усилением влияния Распутина они теряли свою популярность, и слухи о нем с каждым днем распространялись все дальше и дальше. Такие разговоры лишь способствовали прославлению Распутина, особенно в глазах бесчестных людей, которые стремились заполучить хорошие должности с его помощью.

Императрицу яростно критиковали и постоянно обвиняли, причем несправедливо, в желании заключить сепаратный мир.

Моя тетя Элла, сестра императрицы, тоже подвергалась беспрестанным нападкам. Во время антигерманских демонстраций в Москве возле ее монастыря собралась толпа, выкрикивая угрозы и оскорбления.

Узнав об этом, я впервые серьезно задумалась о переменчивости общественного мнения в России. В Швеции настроение толпы всегда имело под собой логическую основу, на него не влияло инстинктивное недоверие к правящему классу, столь характерное для русских. Жизнь, работа и верность моей тети были известны всей Москве. Она много лет прожила в Москве, сделала много хорошего. Все знали ее в лицо. Она много занималась благотворительностью и до последнего времени пользовалась всеобщим уважением и любовью.

Но у русских любовь быстро сменяется неприязнью и недоверием. Они идут на поводу у своего настроения, забывая о своем прежнем, причем противоположном, мнении. Они не замечают, что сами себе противоречат; а если все таки замечают, то легко находят себе оправдание.

Неисправимые пессимисты, они не смотрят в будущее с надеждой и предпочитают видеть впереди одни неприятности. Подняться на борьбу и предотвратить эти неприятности кажется им слишком сложным, поэтому они даже не пытаются; таким образом, убедив себя в тщетности всех усилий, они жалуются и покорно ждут, когда сбудутся все их мрачные пророчества.

Если они начнут решительно действовать, то у них не останется времени на любимое времяпрепровождение — разговоры, пересуды, критику.

За эти несколько месяцев войны общественное мнение кардинально изменилось. Воодушевление спало; никто больше не испытывал потребности объединиться ради общего дела. Огонь, воспламенявший души, погас.

Нашу движущую силу — гигантский проржавевший мотор русского государства — запустили на полную мощность, даже не смазав маслом, не говоря уж о ремонте. А теперь, когда мотор разваливается на части, никто не знал, что делать. Старые и самые надежные из наших правителей стояли в сторонке, покачивая головами. Молодежь, невежественная и полная надежд, торопилась поставить новые рычаги и заменить старые колеса на новые. Но все было бесполезно — двигатель безнадежно устарел.

Русская промышленность во главе с московскими мануфактурщиками, видя неспособность старой государственной машины примениться к современным требованиям, в начале этого лета предлагала последовать примеру Запада и объединиться. Но в этом тоже было мало смысла. Как могли наши слабенькие, недоразвитые мануфактуры поспеть за стремительным развитием событий?

Недостаток техники нам приходилось восполнять людьми. В жерло войны бросили несметное число людей, в результате всю страну вывели из равновесия.

В какой то момент появился лучик надежды на появление более проницательного главы правительства. Оберпрокурором Святейшего Синода назначили Самарина, умного, образованного человека, пользующегося всеобщим уважением, всем сердцем преданного престолу. По настоянию Самарина Распутина отправили домой в Сибирь. Сформировали новый, более либеральный кабинет министров и вновь созвали Думу.

Но наши войска по–прежнему терпели поражения и несли ошеломляющие потери. Наши солдаты шли в атаку без винтовок, а у артиллерии не было боеприпасов.

Когда поступили сведения о падении Варшавы, Дума открыто обсудила военное положение и обвинила командование в тактическом невежестве и некомпетентности.

Поскольку главный штаб армии находился в Пскове, я всегда располагала точными сведениями о наших поражениях; меня особенно огорчали доходившие до нашей глубинки слухи о внутренних разногласиях; слухи весьма расплывчатые, которые трудно проверить.

К примеру, мы слышали, что император намеревается принять на себя командование всем фронтом. Якобы его подталкивают к этому шагу императрица и Распутин, который ненавидел великого князя Николая, занимавшего в то время пост главнокомандующего, и подозревал его в чрезмерном честолюбии.

Газеты впервые критиковали вернувшегося Распутина, хотя и в завуалированной форме. Этот его последний совет вызвал мрачные предчувствия у тех, кто был особенно близок к престолу до того времени, как Распутин вошел в такую силу. Если император сделает благородный жест и возьмет на себя командование фронтом, этот жест будет иметь лишь временный эффект, а потом дорого ему обойдется. Приняв командование, император автоматически возьмет на себя ответственность за все будущие поражения, и любая критика станет ударом по его престижу.

Двор в сложившейся ситуации вел себя самым непостижимым образом. Точка зрения, которую я только что выразила, вряд ли могла найти понимание. Она основывалась на все тех же расплывчатых слухах; а спорить с монархами в то время было не только глупо, но и бесполезно — все равно, что бороться с тенями.

Все их мысли и поступки приобрели неясный, уклончивый характер. Императрица, к примеру, пожелала узнать мнение Палеолога, французского посла, об ее идее отправить мужа на фронт. Она знала, что мой отец и его жена дружны с Палеологом, поэтому попросила их пригласить его на обед и отправила на этот обед мадам Вырубову, свою фрейлину, наказав ей выяснить отношение Палеолога. Вырубова была бескорыстно предана императрице, но из за своей ограниченности и слепого поклонения Распутину не вызывала уважения. Палеолог был потрясен, когда узнал, что столь важную миссию доверили такому недалекому человеку. Он дипломатично сказал ей, что уже слишком поздно, и противоположное мнение не имеет значения. Она, запинаясь, повторила его отточенные фразы и сказала, что попытается передать императрице его слова. Этот разговор происходил 2 сентября 1915 года.

В тот же день из главного штаба спешно приехал Дмитрий; не поставив в известность великого князя Николая Николаевича, он решил от себя лично убедить императора не принимать командование фронтом.

В то время император все еще относился к Дмитрию как к родному сыну; Дмитрий был всегда желанным гостем в Царском Селе, и император с удовольствием беседовал с ним. Однако на этот раз Дмитрию пришлось неоднократно звонить из Петрограда в Царское Село, прежде чем император согласился принять его. Раньше такого никогда не было. В конце концов император пригласил его на обед, а потом предложил сыграть в бильярд. Тогда Дмитрий, выбрав благоприятный момент, перешел к цели своего визита. Он прекрасно понимал, какую берет на себя ответственность, но чувствовал, что должен высказать монарху не только свое личное мнение, но и мнение большинства — как на фронте, так и в тылу. Он не задумывался о том, какие последствия может иметь эта откровенность для него лично.

Разговор был трудным для обоих. Император внимательно слушал доводы моего брата, не проявляя ни тени раздражения. Сначала он изредка отвечал, потом слушал молча.

По–видимому, он ясно представлял, какому риску подвергается, принимая на себя командование; но, получив подтверждение своих страхов, он, судя по всему, заколебался. К концу разговора Дмитрий был уверен, что добился своего: убедил императора, и теперь все будет хорошо. Государь не только не выразил недовольства, но и поблагодарил Дмитрия за преданность и откровенность. Прежде чем вернуться на половину императрицы, мужчины, тронутые разговором почти до слез, молча обнялись. Рассказывая потом об этом эпизоде, Дмитрий говорил, что они никогда прежде не были так близки. В тот вечер он вышел из Александровского дворца с чувством радостного и глубокого удовлетворения.

Два дня спустя император принял на себя командование армией; и Дмитрий, который все еще находился в Петрограде, узнал об этом из газет.

Вскоре после отъезда императора в штаб главнокомандующего в Могилеве князя Орлова, главу военной канцелярии императора, отправили в отставку, а через некоторое время и Джунковского. Первый был искренне предан императору, но не скрывал своего отношения к Распутину, за что императрица не могла его простить. После его отставки во дворце не осталось ни одного независимого и мужественного человека, способного противостоять серым беспринципным личностям, которые теперь оказались на коне. Джунковский был помощником министра внутренних дел и осуществлял контроль за деятельностью жандармерии. Его отстранили из за слишком дотошного расследования дебошей Распутина в Москве.

В сентябре, не взирая на возможные последствия столь рискованного шага, объявили о роспуске Думы. В ответ на это решение Балтийский и Путиловский заводы, которые производили, главным образом, оборонную продукцию, устроили забастовку.

Забастовка перекинулась и на другие заводы Петрограда и длилась всего три дня, причем вполне миролюбиво. Тогда еще не говорили открыто о «революции», но впоследствии эта забастовка получила название «Генеральная репетиция».

Дмитрия вызвали в штаб и назначили адъютантом императора. Примерно в то же время в Москве проходил съезд земства и городских советов — организаций с множеством ответвлений. Съезд принял политическую резолюцию, в которой в достаточно деликатной форме говорилось о трудностях, которые испытывает Россия, и об отсутствии тесного контакта между правительством и народом. В ней подчеркивалась необходимость принятия срочных мер — прежде всего назначение кабинета министров, который будет пользоваться доверием народа, и новый созыв Думы.

Император написал резкую телеграмму, отказываясь принять делегацию с этой резолюцией. Он передал ее лично Дмитрию и приказал отправить. Дмитрий, зная содержание телеграммы, не отправил ее. Он понимал, что необоснованная вспышка императора вызовет слишком серьезные последствия.

На этот раз дерзость брата не прошла безнаказанно. Его вместе с адъютантом Дрентельном, с которым он советовался, на время перевели из главного штаба. Делегацию Земгора не приняли. С той поры развязалась более или менее открытая война между царем и здравомыслящей частью населения.

2

Император по–прежнему оставался загадкой. При почти полном равнодушии к власти он, однако, не терпел посягательства на абсолютную монархию. Он видел свой священный долг в сохранении наследия предков. Эту убежденность, вдохновленную примером его могущественного предшественника Александра III, развивали в нем сначала учителя, а потом его окружение.

На протяжении веков Россией правили цари, чьей волей управляла отдельно стоящая каста. По мнению этих стражей монархического идеала — мы все, во главе с нашим императором, были воспитаны на этом культе, — Россия являлась носителем особых идеалов, чистота и возвышенность которых недоступны пониманию Запада. Таким образом, России было дозволено отставать на много веков с точки зрения прогресса, но мы при этом считали ее сверхдержавой.

Однако западная культура все таки проникала в нашу среду. Главные лица нашего правительства относились к ней с подозрением или же попросту ее отвергали. Эти новые веяния могли бы плавно влиться в культуру России, приспосабливаясь к нашим национальным особенностям; но правительство не ставило перед собой такую задачу. Таким образом, эти западные веяния не рассредоточились среди всех слоев общества, а свились в плотный клубок новых мыслей и идеалов, сконцентрировавшись в одном классе — в интеллигенции.

Если бы позволили свободно теоретизировать и дискутировать, то дело не пошло бы дальше разговоров и предложений. Но правящая каста строго подавляла все такие разговоры и предложения извне. По их мнению, ничего не изменилось. Они отказывались принимать во внимание общественное мнение и растущий интерес населения к делам государства. Любое проявление зарождающегося самосознания России объявлялось ими противозаконным.

Лишившись права использовать свой ум на благо страны, участвовать в ее управлении, интеллигенция, постоянно подозреваемая в желании подорвать устои государства, оказалась в открытой оппозиции, и между двумя классами, которые могли бы разделить ответственность за управление страной, установилась непримиримая вражда. Император верил, что власть дана ему Богом. Он считал, что должен отвечать за благосостояние страны только перед Господом — и никак не перед самой страной. Он игнорировал мнение людей, не входивших в его окружение, считая это мнение несущественным, безответственным и, прежде всего, неприятным. Депутаты от Земгора во главе с князем Львовым казались императору мошенниками с революционными взглядами, которые, пользуясь военными трудностями, вмешиваются не в свое дело.

Дабы обезопасить себя от подобных ситуаций в будущем, он решил немедленно отправить в отставку либерально настроенных министров, которых сам недавно назначил, и вернуться к прежней реакционной системе. Это решение встретило искреннюю поддержку императрицы.

3

Армия продолжала отступать по всему северному фронту, постепенно сокращая расстояние между Псковом и передовой. Летом нам пришлось выселить церковно–приходскую школу из ее здания и увеличить количество мест до шестиста. Однако число врачей осталось прежним, и Красный Крест прислал нам всего пять медсестер. Таким образом, работы у нас прибавилось, и мы очень уставали.

Той же зимой, зимой 1916 года, я организовала общежитие для фронтовых медсестер. Это общежитие стоило мне многих трудов и неприятностей. В то время медсестрой могла стать любая девушка независимо от общественного положения; среди них попадались весьма неординарные личности, особенно девушки из провинциальных отделений Красного Креста. Кроме того, очень часто авантюристки облачались в платье медсестры и отправлялись на фронт, где, похоже, никому не приходило в голову проверить их документы. Многих из них отсылал ко мне главный штаб или военный комендант вокзала.

Ко всему прочему, я по просьбе местных властей передавала практический опыт болтливым девчонкам, проходившим обучение под эгидой Красного Креста. Они всегда падали в обморок при виде крови; постоянно делали ошибки и всем мешали. Они вносили страшный беспорядок в работу нашего госпиталя, и в конце концов врачи уговорили меня отказаться от занятий с ними.

4

В октябре в церкви я потянулась за стулом и почувствовала резкую боль под левой лопаткой. Я так и осталась стоять с протянутой рукой, боясь пошевелиться. Оказалось, у меня сухой плеврит с небольшой температурой, и Тишин велел мне лечь в постель, но я отказалась. В тот вечер через Псков должен был проехать император в сопровождении моего отца и Дмитрия, который наконец получил прощение. Меня пригласили на обед в императорский поезд, и я не хотела его пропустить. На встречу я отправилась покрытая толстым слоем йода и обложенная ватой.

После чудесного обеда — пока император слушал доклад командующего северным фронтом — отец и Дмитрий вместе со мной отправились в госпиталь. Мы все втайне надеялись, что император нанесет нам визит, поэтому никто не спал. Увидев всеобщее разочарование, отец зашел в палату офицеров и поговорил с ними. Я была счастлива, что могу показать ему свой госпиталь. Но он, привыкший к красивой обстановке, не мог понять, как я живу в таких условиях. Он слушал мои рассказы о работе с учтивым изумлением и скрытой брезгливостью, беспрестанно восклицал, что у меня нет даже удобного стула. В его присутствии моя комнатушка казалась скромной и жалкой.

В то время сам отец не мог принять активного участия в войне из за возраста и слабого здоровья. Потом он окреп настолько, что принял командование армией, состоящей из гвардейских полков, и провел несколько месяцев на фронте, но в ту зиму он так болел, что однажды его жене пришлось срочно вызвать меня в Царское Село.

Никогда не забуду, как он плохо выглядел, когда я приехала, и как сжалось мое сердце от любви к нему. Выйдя из комнаты, где он лежал изможденный и слабый, я бросилась к себе и долго плакала. Сама мысль о том, что я могу потерять его, казалась невыносимой — он слишком много для меня значил. Хотя впоследствии я много раз пожалела, что он не умер тогда.

Мой плеврит никак не проходил. Всю зиму у меня поднималась температура, и на протяжении двух лет я страдала от периодического воспаления и приступов боли. Но я оставалась на своем посту. С начала войны я ни разу не сняла серую униформу или белую косынку, даже когда уезжала из госпиталя. Для удобства я коротко подстриглась, это было в 1916 году; отец пришел в ужас, когда увидел меня. Мои руки огрубели от постоянной работы с дезинфицирующими средствами, лицо привыкло к холодной воде, я давно забыла о кремах и пудрах. Я никогда не проявляла особого интереса к своей внешности, а теперь попросту о ней не думала. Мои серые платья выцвели от стирки, на туфлях стерлись каблуки. Я не знала никаких развлечений и не скучала по ним. Я была полностью довольна своей жизнью.

Теперь, оглядываясь назад, могу со всей искренностью сказать, что военные годы были самыми счастливыми в моей жизни. Каждый день приносил мне многостороннее общение, свежие впечатления, новые возможности сбежать от прежних запретов. Я потихоньку расправляла крылья и испытывала свою силу; в толстых стенах, которые отгораживали меня от реальности, наконец то появились просветы.