Мать и сын

Мать и сын

В целом первая зима в Париже не была богата событиями, если не считать мою благотворительную деятельность, да и она не слишком разнообразила жизнь. По вечерам я все так же шила, мы виделись с теми же людьми, что всегда.

К тому времени я изнемогала от желания увидеть сына. Ему шел двенадцатый год, и хотя я понимала невозможность для нас быть вместе, я стремилась восстановить отношения. При моем втором замужестве шведский двор отнюдь не хотел, чтобы Леннарт встречался с моим мужем, а нынешние мои обстоятельства совсем не отвечали условиям его жизни, так что мне нечего было ему предложить. Все это я прекрасно сознавала, но от этого не делалось легче.

На несколько дней с частным визитом в Париж прибыл шведский король Густав V, мой бывший свекор, и была оговорена наша встреча — первая после моего отъезда из Стокгольма. На ней должна была решиться возможность моего воссоединения с сыном. Никогда не забуду, с какой открытостью встретил меня король, как замечательно он меня принял. Расцеловавшись, он, как в былые времена, заговорил со мной по шведски. В беседе, особенно с лицом старшим по возрасту, шведы используют форму третьего лица либо титулование. Будучи замужем за его сыном, я всегда обращалась к королю «отец», но теперь, ввиду происшедшего, я потерялась и спросила по–английски:

— Как вы хотите, чтобы я называла вас, сэр, — причем выделила голосом это слово: сэр.

— Конечно, отец, — сказал король и добавил: — Если ты сама не против. Ты знаешь, как я любил твоего отца; его больше нет, и мне будет только приятно, если ты будешь звать меня так же. Надеюсь, ты меня понимаешь.

Я до такой степени была тронута его добротой, что от переполнявших чувств не нашлась, что ответить. За последнее время благополучная родня отнюдь не баловала нас вниманием, и я была более чем благодарна ему за эти слова.

После такого начала наши переговоры, естественно, пришли к удовлетворительному итогу. Король согласился на мою встречу с сыном. Правда, встретиться мы должны на нейтральной почве: мне нет пути в Швецию, а мальчику нечего делать в Париже. Позже будет решено, что лучшее место для встречи — Дания. У нас там с обеих сторон родственники. Дмитрий захотел ехать со мною, мы можем остановиться у Марлингов, они теперь в британской миссии в Копенгагене. Леннарт приедет со своей старухой няней и моим бывшим конюшим Рудебеком, жить будут у Марлингов либо в отеле. Такой распорядок всех устраивал, а мне было тем более приятно в первый раз увидеться с Леннартом в доме Марлингов. От первой встречи многое зависело в будущем, и я рассчитывала, что чуткость и здравый смысл леди Марлинг очень помогут мне.

В начале лета 1921 года мы с Дмитрием отправились в Данию, упиваясь буквально каждой минутой пути. В Копенгаген мы прибыли заблаговременно, чтобы подготовиться к приезду сына. В назначенный день мы с Дмитрием пришли в порт. Когда судно из Швеции уже подходило к причалу, я так разволновалась, что для надежности прислонилась к стенке. С палубы парохода нам махал рукой крепыш в матроске. Как же он вырос! Рядом в сером костюме и черной шляпке стояла его верная нянюшка; такое родное лицо, такие горькие воспоминания оно навеяло. Я будто снова видела, как она снует в детской; никогда слова не скажет, а потом выяснится, что она была добрее остальных и лучше них все понимала.

Корабль причалил, Дмитрий взял меня под руку и повел. Наши спускались по сходням. Я обняла сына, расцеловалась с няней, тут же обе залились слезами, между тем отлично владевший собою двенадцатилетний подросток степенно беседовал с дядей. Мне радостно и горько вспоминать эти минуты.

Леди Марлинг не могла разместить у себя всех спутников Леннарта, и, поскольку разлучать его с ними не полагалось, они всей группой отправились в отель. Впрочем, миссия располагалась прямо напротив отеля, и я каждое утро проводила с сыном в его комнатах. После завтрака в миссии мы всей компанией, включая детей Марлингов, катались на автомобиле, посещали интересные места. Вдовствующая императрица Мария Федоровна проводила лето в своей вилле на берегу моря, неподалеку от Копенгагена, мы часто навещали ее. Эти посещения были особенно хороши тем, что, несмотря на изгнание и перенесенные горести, старая императрица до последней мелочи сохранила уклад своей прежней жизни. Понятно, от былой парадности не осталось и следа, все было скромно, даже бедновато; но вы дышали старорежимным воздухом, вкушали сладость былого. В ее простодушии и безучастности к окружающему было столько внутреннего достоинства, что и в этом потертом темном платье была видна российская императрица, и старый домишко казался дворцом. Меня поражало, до какой степени выдержанно и царственно принимала она свою судьбу. Она держалась ровно так же, как всегда: так же заинтересованно воодушевлялась нашими делами и так же была далека, на старый манер, от сегодняшних тревог и по детски наивно вникала во все.

Наше пребывание в Копенгагене совпало с проходящим там смотром шведской конницы, и понаехало много военных, кое–кого я знала. Приехала и несколько дней провела с нами моя любимица фрейлина Анна Гамильтон, теперь уже мать троих (или четверых?) детей. Все они опекали меня, и я чувствовала себя совершенно счастливой.

Как быстро летело время, совсем мало оставалось этих восхитительных дней. Мне предстояло прощаться с Лен–нартом, а ведь между нами протянулась новая и такая нежная связь. Сохранится ли она к следующей встрече? Мы только–только начали понимать друг друга. Трудно поверить, что мы опять разлучимся, что он вернется в общество, которое я раз и навсегда оставила и где мне нет места даже как матери. Я никогда не увижу, как он живет там, у себя в Швеции, не узнаю, кто его окружает, и что ему на пользу, и как на него влияют. И мне, страннице, негде его принять, а как хотелось, чтобы он полюбил Россию, с каким восторгом я бы открывала ее для него. Впредь мы будем видеться, как цыгане, в отелях, в чужой обстановке. Лишенная родного угла, чем я располагала? — кроме житейской умудренности, каковой и делилась, усевшись с ним на жесткий плюшевый диванчик в общей гостиной или теснясь в такси. Это было тяжелое испытание: моя впечатлительная натура бунтовала, слова застревали в горле, я чувствовала себя глупо и скованно. В такие минуты я, всегда с грустью думавшая об уходивших годах, с радостью перескочила бы через несколько лет, чтобы застать Леннарта уже взрослым и свободным.

В последовавшие семь лет, что я жила в Европе, мы виделись только дважды. Переговоры о встрече занимали столько времени и готовились с такой тщательностью, словно речь шла о проведении международной конференции, а не о свидании матери с сыном. Вся эта подготовка чрезвычайно усложняла дело. Правила придворного этикета давно потеряли для меня всякий смысл, и когда теперь мне навязывали их, я чувствовала себя отброшенной в другую эпоху.

В следующий раз мы виделись с Леннартом в Висбадене, в Германии. Ему уже было четырнадцать лет. Я никогда не смогу освободиться от грустных воспоминаний о тех жарких и невыносимо скучных днях, что мы провели вместе, о моих отчаянных попытках занять и развлечь его. Я постоянно чувствовала себя не в своей тарелке, я боялась, что у него останется тягостное впечатление от нашей встречи и он будет вспоминать меня с ужасом. Право, в таких условиях лучше совсем не встречаться, подождать, когда все само наладится.

В тот раз мы часто устраивали автомобильные прогулки и однажды выбрались в Дармштадт, резиденцию великого герцога и герцогини Гессенских. Великий герцог Эрнест доводился братом покойным императрице Александре Федоровне и великой княгине Елизавете Федоровне, тете Элле. В детстве мы часто наезжали в Дармштадт с дядей Сергеем и тетей Эллой, и у меня остались самые лучшие воспоминания об этих поездках. Помимо удовольствия встретить после стольких лет великого герцога и его жену, в их доме, я знала, многое напомнит мне о прошлом. Сестры, императрица и тетя Элла, обожали брата и родительский дом. Представился редкий случай показать Лен–нарту место, по крайней мере косвенно связанное с моим прошлым, с детством, когда не надо было мыкаться по свету.

Как я и ожидала, поездка была одновременно грустной и радостной. Спустя целую вечность увидеть некогда такие родные места было то же, что читать эпилог романа. Та же обстановка, и люди те же, а сюжет ушел вперед, дети выросли и постарели родители.

Революция в Германии лишила великого герцога официального положения и некоторых владений, но личного имущества в основном не тронула. Как частное теперь уже лицо он по–прежнему пользовался уважением бывших подданных, был свободен в передвижениях, а главное, его и семью оставили в стране, в родных пенатах.

Правда, окружающая обстановка потускнела. Дом показался чересчур большим, не по нынешним запросам. В залах не было ливрейных лакеев, не было караула, у въездных ворот не стояли часовые. Дорожки дворцового парка поросли травой. Казалось, все здесь, включая дворец и сам город, долгое время томилось взаперти. Прохожие напоминали осоловелых осенних мух, да и сами герцог с герцогиней недалеко ушли, они словно укрыли мебель чехлами и тем удовлетворились.

Своей жизнью они были вполне довольны, и частное существование их устраивало. Дядя Эрни всегда живо интересовался искусством и даже теперь находил себе занятие. Наши беседы в основном вращались вокруг ужасной судьбы его сестер, но никакими новыми сведениями он не располагал, знал все то же, что и я.

После Висбадена я увидела сына только через три года. Время шло, он приближался к возрасту, когда будет свободен распоряжаться собой. Теперь ему было семнадцать. На сей раз мы сговорились встретиться в Брюсселе, где он будет проездом из Италии, где навещал бабушку, шведскую королеву. Та была к нему очень привязана и все эти годы старалась держать его подле себя. Обстоятельства моего отъезда из Швеции не оставили у нее добрую память обо мне, и правильно, что в ее присутствии мое имя не упоминалось. Но в окружении Леннарта еще оставались люди, не дававшие ему забыть меня, — в первую очередь его старая нянюшка. После моего отъезда она регулярно писала мне в Россию, продолжала говорить с ним обо мне, освежая его память. Сейчас, когда он вырос, она была на пенсии, жила в своей квартирке в Стокгольме, Леннарт часто проведывал ее. Как в детстве, он так же не чаял души в ней, и для его духовного развития эта женщина сделала гораздо больше, чем все, кто окружал его. В Висбадене она еще была с ним, но на этот раз путешествовать с няней уже не годилось. Его сопровождал граф Левенгаупт, исполнявший какую то придворную должность и мой старинный доброжелатель.

Чтобы не терять драгоценного времени, отпущенного нам на встречу, я приехала в Брюссель на день раньше, номер в отеле уже был заказан. Горничная распаковала вещи, мы вдвоем переставили мебель в гостиной, сглаживая казенный вид. Я расставила какие то безделушки, побросала на пол подушечки и отправилась в город за цветами. Управившись с приготовлениями, я решила немного отдохнуть, тем более что страшно разболелась голова. И только я прилегла в шезлонг, как в дверь постучали. Вошел коридорный и подал на подносе карточку. Граф Левенгаупт просил принять его. К радости примешалась тревога, отчего он приехал на день раньше своего подопечного. Через малое время открылась дверь и вошел граф. Мы не виделись с самого моего отъезда из Швеции, а тому было много лет, и первые минуты мы просто глотали слезы.

— Когда же приезжает Леннарт? — спросила я, справившись с чувствами.

— Принц Леннарт уже здесь, — ответил он.

— Здесь?! Отчего же мы не виделись? Где он?

— Во дворце, на приеме у кузины, кронпринцессы Астрид.

Оказывается, Леннарт тоже надумал приехать на день раньше. Граф Левенгаупт видел, как я подъехала к отелю, но не решился застигнуть меня врасплох и не подошел. Он счел, что будет правильнее дать мне отдохнуть с дороги (а это пять часов из Парижа), а Леннарт тем временем пусть повидает кузину. Хотя им двигали самые добрые намерения, я не была в восторге от такой щепетильности.

Мы ждали Леннарта и говорили о нем. Еще мальчиком он был дружен с детьми Левенгаупта, и граф принимал в нем большое участие. Он был откровенен со мной и многое порассказал о его отрочестве, чего я ни от кого больше не слышала. Нелегко узнавать о сыне от постороннего человека, но я утешилась уже тем, что он был в хороших руках.

Наконец Леннарт пришел. За три прошедших года он подрос, совсем молодой человек; и как же я радовалась, что долгожданная минута настала. Мне стало ясно, что тревожиться не о чем. Еще три года, и он будет совершенно свободен, и меня поразило, а еще больше обрадовало, что он думает так же, как я.

Как мы давно были разлучены, как скверно складывались обстоятельства, но непостижимым образом он прилепился ко мне. Эта его тяга ко мне напомнила меня самое в прошлом: то же чувствовала я к отцу после его второго брака и высылки в Париж. Что бы ни говорили вокруг, как ни склоняли на свою сторону, ничто не поколебало моей любви к нему, и чем дольше мы были в разлуке, тем дороже он мне был.

Я часто взглядывала на Леннарта с замешательством, поражаясь, что этот крупный юноша мое собственное дитя, зато для него я была в порядке вещей. В этот раз наши отношения быстро приняли легкий и близкий характер, словно мы всегда были вместе, и прекрасно было то, что он видел во мне не родительницу, но подругу почти его лет. Я в самом деле была моложе многих из его окружения, но он явно не ожидал, что я так моложава. Когда мы выходили, он ревниво присматривался, как реагируют на нас прохожие; его восхищало, каким контрастом смотрелся на невзрачных брюссельских улицах мой парижский туалет.

Я старалась понять моего сына. Разборчивое воспитание усугубило его возрастные неопытность и наивность, а сиротское отрочество питало самостоятельность. Непосредственный и веселый мальчик, он не забывал правил, в которых его растили. Это был настоящий шведский принц.

Я гадала, как устроится его будущее в нынешние времена, ведь никто, включая самого принца, не мог знать, когда жизнь обратит к нему свой страшный лик. Пока что к встрече с действительностью он был готов едва ли лучше меня в его годы. Я долгое время страдала от того, что его убеждения формируют другие люди, что я не могу быть сколько нибудь полезна его развитию, а теперь впервые поняла, что на сегодняшний день даже лучше, что меня не было в его окружении. Позже мой опыт может действительно представить для него какую то ценность, он скорее доверится ему. И может так случиться, что я еще посодействую его счастью.

Теперь это был молодой человек, отвечавший за свои поступки, и утешала мысль, что мы вольны встречаться где и как нам захочется. Для меня многое значило, что в 1932 году я смогла приехать в Лондон, когда он женился на девушке простого звания, хотя и огорчилась его далеко зашедшей самостоятельности, выразившейся в отказе венчаться в церкви.

В Брюсселе мне наконец представилась возможность повидать королеву Елизавету и короля Альберта. По приезде я отправила королеве просьбу удостоить меня аудиенции, и она пригласила меня с Леннартом на обед. Я давно питала к ней самые восторженные чувства, она олицетворяла для меня истинную королеву. Я благоговела перед каждым ее действием. Она устроила свою жизнь безотносительно своего высокого положения и, что уже совсем редкость в наших кругах, оставалась в этом положении самой собой и королевой. Издалека радуясь ее выдержанности и вкусу, при всей основательности ее интересов, я ценила в ней прежде всего человека, мне нравились ее улыбчивая открытость и элегантная строгость туалета.

Увы, мой визит во дворец был слишком кратким, чтобы сойтись с ней поближе. До и после обеда мы переменно сидели на диване и вели разговоры пусть и не скучные, но без которых вполне можно было обойтись. Право, с другими людьми мы были бы раскованнее.

Возвращаясь тогда в Париж, я не тревожилась о Леннарте.