Передышка

Передышка

Я по–прежнему делилась своими идеями с отцом Михаилом и доктором Тишиным и подолгу разговаривала с ними. Я чувствовала, что цель, к которой я стремилась с детства, уже близко. Теперь, по крайней мере, я узнала другую сторону жизни и другую точку зрения, о которой никто из нашего круга не имел ни малейшего понятия.

Но чем шире открывались мои глаза, тем отчетливее я понимала, как мало я на самом деле знаю; мне потребовалось много времени и сил, чтобы прийти к настоящему пониманию вещей.

Приподнялся лишь краешек завесы, но у меня начинала складываться вся картина целиком. Я увидела, что Россия больна, определила это, так сказать, по биению ее сердца; больше я ничего не могла понять. Повсюду я видела противоречия между действительностью и теми идеалами, в которых воспитывалась. Это сбивало с толку. Я не знала, куда идти в поисках правды; каждый день приносил разочарование и крушение старых идеалов.

Но, во всяком случае, начало было положено, и вся жизнь была впереди. Эта мысль придавала мне силы. Одним словом, после всех этих лет я наконец то получала настоящее образование.

Русская литература, которую, как оказалось, я знала лишь поверхностно, приобрела для меня новое значение. Она описывала чувства и эмоции, которые я, по крайней мере, могла понять. Я попросила Тишина подобрать мне авторов, которых я раньше не читала. Сам Тишин читал превосходно, у него была хорошая дикция и приятный голос; кроме того, он увлекался пьесами. Мы с отцом Михаилом провели немало вечеров, слушая его чтение; иногда читали классические пьесы, распределив между собой роли, или обсуждали какого нибудь автора, которого в прошлом держали от меня в секрете.

Я также заинтересовалась историей своей страны. Эта тема с детства меня привлекала; но нас учили лишь официально принятой истории, равно как и религии, никогда не отклоняясь в сторону.

Среди древних реликвий Пскова русская история и русское православие заиграли для меня новыми красками. Они стали моим развлечением, отдушиной, передышкой после напряжения и страданий; может быть, и читатель отдохнет, если я расскажу об удивительных вещах, которые узнала.

2

Псков появился в результате смещения торговых путей. В конце тринадцатого века, когда Киев как политический центр первого периода русской истории утратил часть своего влияния, народ стал мигрировать; одни отправились на запад в сторону Карпат, другие переселились на север в лесные районы.

Так на окраинах России образовались новые княжества. Самым крупным было княжество Великого Новгорода. В тринадцатом–четырнадцатом веках Великий Новгород обладал огромным могуществом, и его земли простирались от Финского залива до Белого моря.

Для защиты от набегов врагов на западе и юго–западе Новгорода построили несколько крепостей. Псков был самой крупной крепостью.

Новгород стал центром торговли; из центральных районов России на запад везли сырье в обмен на мануфактуру, металл и вино. Первыми иностранцами, которые приехали в Новгород, были купцы из города Висбю на острове Готланд.

Новгород имел республиканскую форму правления — вече, то есть народный совет, в котором принимали участие все домовладельцы Новгорода и его окрестностей. Когда в четырнадцатом веке Псков приобрел торговую и во–енную силу и отделился от Новгорода, он взял за основу такую же форму правления; и псковское вече было даже более организованным, чем новгородское.

Время его почти не изменило, и в 1916 году он оставался таким же прекрасным городом. Он вырос на скалистом мысе в том месте, где река Псков впадает в широкую и глубокую реку Великую. До сих пор сохранились величественные руины стены, возведенной вокруг внутреннего укрепления, детинца, древней крепости. В древние времена вокруг этой крепости построили город, обнесенный внешней стеной. В центре детинца возвышается огромный и немного неуклюжий Троицкий собор. Он был построен в двенадцатом веке и много раз горел дотла. Восстановили его в период правления Петра Первого.

Гуляя по старому городу, я всегда высматривала древние церкви. Архитектура их была весьма своеобразной — приземистые, с неровными стенами и срезанными углами, они расширялись у основания; будто бы неуклюже выползали из под земли. Стены церквей всегда были побеленными, крыши и купола — как правило, зелеными.

Рядом с церквями, словно прямоугольные колонны, возвышались колокольни, и под их зелеными крышами сквозь продолговатые отверстия можно было увидеть колокола всевозможных размеров. Стены старых церквей были такими толстыми, что внутреннее помещение оказывалось удивительно маленьким; свод поддерживали две или четыре массивных колонны, оставляя совсем мало места для прихожан.

Зимой Псков был особенно красив. В это время года он почему то выглядел менее провинциальным; может быть, благодаря снегу, который скрывал грязь. За госпиталем на высоком берегу реки Великой раскинулся старый фруктовый сад, который когда то принадлежал древнему поместью. Этот сад, казалось, прислонился к развалинам городской стены, за которой открывался восхитительный вид на широкое русло реки, сверкающий белый простор и на сам город — погребенный под тяжестью снега. Золотые кресты церквей на обоих берегах реки весело блестели на солнце; а на острове посередине реки стоял одинокий монастырь, окруженный почти разрушенной стеной. Там жили лишь несколько седовласых древних монахов, которые вели нищенское существование.

Я полюбила этот чудесный вид, и он стал неотъемлемым атрибутом моей псковской жизни.

В старых церквях я находила давно забытые произведения искусства. Однажды на заброшенном кладбище у церкви неподалеку от Пскова я обнаружила фреску двенадцатого или тринадцатого века, покрытую побелкой. В некоторых местах побелка облезла, открывая великолепно сохранившуюся фреску. Я была в восторге от своей находки; до сих пор помню свою радость и заостренные силуэты святых, изображенных на ней. После войны я намеревалась привести в порядок эту церковь.

Я посещала женские и мужские монастыри, в которых бережно хранили древние традиции и обряды. Иногда я вставала очень рано, чтобы до работы в госпитале успеть на утреннюю службу в близлежащем женском монастыре. Зимой в это время было еще темно, и в тускло освещенной церкви почти никого не было.

Монахини бесшумно скользили по церкви, меняя свечи в огромных подсвечниках под иконами, и пели в хоре детскими восторженными голосами. Их лица обрамляли черные апостольники, поверх которых были надеты черные шапочки, руки скрывались под широкими рукавами. Служба проходила торжественно и размеренно — ведь кроме молитв им почти нечем было заняться. После окончания службы ко мне подходила послушница и от имени настоятельницы приглашала на чай. Я выходила из церкви, и послушница провожала меня до домика настоятельницы, расположенного наискосок от церкви. Мебель в гостиной была закрыта белыми чехлами, на подоконниках стояли небольшие пальмы. Стол был уже накрыт; во главе стола дымился самовар, вокруг него стояли чашки, тарелка с горячими вафлями и варенье.

Придерживая широкий рукав рясы, настоятельница приглашала меня к столу. Бесшумно ступающие послушницы с опущенными глазами приносили и убирали подносы и шептались в дверях.

Иногда настоятельница посылала за матерью–хранительницей и просила ее принести из мастерской вышивку, которой она особенно гордилась.

И каждый раз, когда чаепитие подходило к концу, она жаловалась на тяжелые времена, высокие цены на муку и бедность монастыря. Казалось, многие поколения настоятельниц до нее произносили те же слова и думали так же.

Я собирала древние иконы и реставрировала их — отыскивала среди пыли и паутины, а потом бережно несла свои находки в госпиталь. Специалист по искусству научил меня очищать эти потемневшие от времени доски. Медленно, очень осторожно я соскабливала толстый слой грязи, и на иконах оживали святые, переливались яркие краски орнамента.

Священнослужители не понимали ценности предметов старины, они не вызывали у них благоговейного трепета. Когда они выходили из употребления, их просто выбрасывали. Священники по–варварски относились к этим бесценным сокровищам, часто ломали их и уродовали до неузнаваемости.

Отсутствие систематического исследования древностей Пскова и опасность их полного уничтожения побудили меня составить каталог, иллюстрируя его по возможности фотографиями и моими собственными рисунками. Я получила разрешение местного епископа и принялась за дело. Фотографировать иконы и фрески приходилось на месте; я делала это сама, а потом аккуратно проявляла пластины. Вышивку и мелкие предметы я брала домой и перерисовывала у себя в комнате.

К концу своего пребывания в Пскове я собрала большую коллекцию, но не могу сейчас ею воспользоваться, потому что она осталась в России.

Вначале я была неопытным археологом и испытывала некоторые трудности, но в Пскове было Археологическое общество, и я обращалась туда за помощью. Потом я переписывалась с Петроградом и периодически устраивала лекции по истории и археологии в местном Археологическом обществе. Я чувствовала, что могу не беспокоиться о будущем; работы, причем интересной работы, мне хватит до конца дней.

3

Разнообразие интересов привело меня в неведомый до сих пор мир старообрядцев. Раскольники, с которыми я познакомилась, принадлежали к секте беспоповцев, контролирующей торговлю пшеницей. Члены этой секты придерживались древних традиций, вели размеренную и уединенную жизнь.

В Пскове они жили большой колонией. Узнав о моем интересе к иконам, местный староста, богатый торговец пшеницей, пригласил меня в их молельный дом и в свою личную часовню.

Вера раскольников основывалась на традициях далекого прошлого. До введения печатного дела на Руси церковные книги писались от руки, и в результате возникали ошибки и неточности. Кроме того, эти книги переводили с греческого языка, и в переводах тоже было много ошибок. В середине семнадцатого столетия московский патриарх Никон поручил греческим и русским богословам проверить переводы и исправить все ошибки в церковных книгах. _/

Некоторым людям этот шаг показался святотатством. Они были фундаменталистами, и все воспринимали буквально, не вникая в значение слов. Когда исправления, несмотря на все протесты, были приняты, многие люди остались верными старым обрядам. С течением времени эти раскольники в свою очередь разделились на множество небольших групп и сект, некоторые из них отказывались признавать священников. Однако все секты старообрядцев бережно хранили не только древние церковные книги, но и старые иконы и церковную утварь.

Несмотря на гонения, которым подвергались раскольники после отделения от государственной церкви, они всегда оставались крайне консервативными и были преданы престолу.

Этот псковский пшеничный купец, староста, сначала показал мне общий молельный дом. Здесь меня встретили низким поклоном несколько почтенных бородатых купцов. На них были длинные балахоны, перетянутые поясом, волосы были ровно подстрижены в «кружок». Их прислужницы одевались в черные сарафаны с белыми кофтами, на голове — черные платки. На стене напротив входа висели иконы в порядке, напоминающем иконостас; но ни одна из икон меня не заинтересовала.

Частная часовня в доме этого старовера выглядела совсем по–другому. Там чувствовалось дыхание подлинной старины. Весь дом с его толстыми стенами и зарешеченными окнами напоминал убежище — но убежище, в котором привыкли к уюту, процветанию и созерцанию.

К моему приходу вся семья собралась в гостиной. Женщины были одеты в плотные шелковые платья с узким лифом, застегнутым до самого горла, и широкой юбкой, собранной в складки на талии. Головы и плечи покрывали старомодные шелковые шали.

В часовне, небольшой сводчатой комнате, пахло ладаном, курившимся из древнего кадила. Там были поистине замечательные иконы, написанные знаменитыми московскими иконописцами еще до семнадцатого века. С потолка на цепях свисали старинные масляные лампы. Перед иконами горели сделанные вручную свечи. Стену украшали кресты и четки. В тусклом свете посверкивала церковная утварь. На высоком аналое лежал древний манускрипт в темном кожаном переплете с металлическими застежками.

Хозяин с любовью и благоговением показывал мне эти реликвии. По его словам, они передаются в семье из поколения в поколение.

После часовни подали чай, и хозяин не без горечи говорил о политике и отношении властей к этой общине старообрядцев. Несмотря на гонения, они остались верными своему государю и во всем обвиняли чиновников.

За несколько лет до войны в Пскове проходили крупные военные маневры, на которых должен был присутствовать император. По русской традиции старообрядцы хотели встретить своего монарха хлебом и солью на великолепном серебряном блюде. Но губернатор, узнав об их намерениях, помешал им явиться к царю. Блюдо не пригодилось, и староста, показав его мне, умолял принять его в подарок. Я отказалась взять его себе, но пообещала передать лично императору.

Весной 1916 года я решила провести отпуск не в Царском Селе, а в Новгороде и продолжить свои исследования прошлого. Я остановилась в женском монастыре, потому что в гостиницах было очень грязно, и осмотрела все достопримечательности города.

Самое большое впечатление на меня произвел Софийский собор, построенный в десятом веке Ярославом Мудрым. Неумелая реставрация нанесла серьезный ущерб этому собору, но, тем не менее, он сохранил свое величие как внутри, так и снаружи. В нижнем ряду иконостаса было несколько очень старых икон, написанных, как утверждали, в Византии. Вдоль стен стояли серебряные усыпальницы, в которых покоились мощи святых — князей, которые в старину защищали город от врагов, епископов, усмирявших варваров. По обычаю я обошла все усыпальницы и поцеловала все мощи, с содроганием заметив, что почти все тела прекрасно сохранились.

Я также посетила близлежащее село Михайловское, в котором сто лет назад жил наш знаменитый поэт Пушкин. Дом Пушкина давно сгорел, но на его месте теперь стоял точно такой же, с мебелью и вещами, принадлежавшими поэту. Я провела ночь в этом доме и спала на огромной старинной кровати красного дерева с колоннами и бронзовыми медальонами.

Вечером мы сидели на веранде, с которой открывался вид на бескрайние поля. Заходящее солнце отражалось в заросшей ряской реке. Все вокруг дышало миром и покоем; словно бы ничто не изменилось за сотню лет и никогда не изменится. У меня сохранились чудесные воспоминания об этой поездке.

Разумеется, я посвящала своим увлечениям только свободное время. Я не пренебрегала работой в госпитале, думаю, лишь благодаря моим разносторонним интересам наша провинциальная жизнь не казалась мне скучной.

Но мой персонал изнывал от тяжелой, нудной работы, и я попросила перевести наше отделение на фронт, а пока отправила передвижную часть на фронт в Двинск, город, расположенный километрах в ста двадцати от Пскова.

Эта небольшая медицинская часть работала главным образом в окопах, но ей нужно было место в городе для тяжелораненых солдат, ждущих отправки в наш псковский госпиталь. Раненых из Двинска в госпиталь перевозил медицинский поезд, который носил мое имя и находился в полном моем распоряжении.

Зимой 1916 года я поехала в Двинск и нашла здание для нашего подразделения. Я не была на фронте с 1914 года, и меня поразили произошедшие перемены. Изменилось все — начиная от лиц солдат и кончая сложными оборонительными сооружениями. Эти сооружения напоминали крепости, построенные на века. Город был наполовину разрушен после воздушных обстрелов. Солдаты не казались молодыми и бравыми; наоборот, они словно бы сжались и выглядели жалкими и убогими. Никто не пел и не смеялся. Все вокруг было серым, скучным и унылым.

В тот день, когда часть начала работать, я вместе с сестрами пошла в окопы и трудилась до самой ночи. Обстановка в окопах произвела на меня страшное впечатление. Тяжело было смотреть на несчастных мужиков, неделями сидящих в грязи и холоде, не знающих положения на фронте, не понимающих, что от них хотят. Они несомненно устали от войны, ничего о ней не знали и не хотели знать. Они стали ко всему безразличны, и когда над ними появились германские самолеты, ни один из них даже не поднял головы.

Я несколько раз ездила на передовую, и каждый раз огорчалась все больше.

Принцессе Люсьен Мюрат, с которой я в свое время познакомилась в Париже, каким то образом удалось пробраться в Россию, чтобы ознакомиться с нашими военными условиями. Я пригласила ее в Псков; было очень странно слышал ее бойкую французскую речь в русской глубинке. Ей все было интересно, и ее поразило мое новое, более серьезное отношение к жизни. (Как ни странно, но эта жизнерадостная парижанка, которая никогда меня толком не знала, была единственным человеком, который заметил во мне эту перемену.)

На следующий день после приезда я повезла ее в Двинск в машине с открытым верхом. Стоял сильный мороз, и мы с трудом пробирались по снегу, но я довезла ее в целости и сохранности. Мы переночевали в железнодорожном вагоне; местные чиновники приходили выразить нам свое почтение. Мы находились на передней линии фронта, и моя гостья с нетерпением ждала волнующих впечатлений, но ни в тот вечер, ни на следующий день, когда мы вместе отправились в окопы, не прозвучал ни один выстрел, не пролетел ни один вражеский самолет. Принцесса явно была разочарована столь негостеприимным приемом.

Некоторое время до приезда в Псков она провела в Петрограде и рассказала все последние слухи. Из любопытства она встретилась с Распутиным и была потрясена его взглядом, внушающим благоговейный трепет.

Помню, меня очень удивляло, что кому то могло прийти в голову искать встречи с Распутиным. Я много о нем слышала, но ни мой отец, ни брат, ни я никогда его не видели. Мы просто презирали его, и я тогда не могла понять, как образованная женщина может добиваться знакомства с ним. До самой смерти его всегда окружали возбужденные истеричные женщины, над которыми он, как говорили, имел необъяснимую власть.

Я не придавала особого значения всем этим слухам, считая их небылицами. Мне казалось, что его влияние на императрицу носит исключительно личный характер и объясняется ее постоянной тревогой за здоровье царевича, которому, по ее твердому убеждению, может помочь только Распутин.

Но благодаря словам принцессы Мюрат все эти разрозненные слухи и сплетни приобрели законченную форму. Принцесса — здравомыслящая, несмотря на несдержанность, женщина, иностранка, бесстрастный наблюдатель извне — всерьез верила, что Распутин действительно имеет влияние на императрицу, а через нее на политику государства. Я была ошеломлена.