Прибежище в Румынии

Прибежище в Румынии

После нашего бегства из Петрограда в конце июля 1918 года и мучительных месяцев в Одессе, где свирепствовала «испанка», наш последний рывок доставил нас через границу. В промозглый и хмурый ноябрьский вечер мы с мужем сидели в румынском поезде. Позади осталась Россия, и мы не загадывали, что ожидает нас впереди. Рассудок мой оцепенел.

Я едва помню дорогу от границы до Кишинева, бессарабской столицы и резиденции военного губернатора. Последние силы ушли на прощание с русским конвоем и уяснение себе того, что это значит для меня. В Кишинев мы приехали очень поздно, и с вокзала нас отвезли в резиденцию губернатора, где мы намеревались переночевать. Назавтра предполагалось отправить нас дальше, в Яссы, провинциальный городок в Молдавии, где многие месяцы после оккупации немцами Бухареста томились румынские король и королева.

Дом, в котором обитал губернатор, помнится, стоял на невысоком холме. Он принадлежал богатому купцу из местных и был довольно вычурной архитектуры, с огромной мраморной лестницей, занимавшей чуть не все внутреннее пространство. Нас ждал ужин. Хозяева, генерал Войтаяно с женой, отсутствовали, и по дому хлопотали их дочь и губернаторская прислуга, но я так устала, что думать не могла о еде и запросилась к себе в комнату. У меня зуб на зуб не попадал, я вся продрогла от холода, мучительно ныла каждая косточка. Русская старуха–горничная, которую я вывезла из Одессы, помогла мне раздеться, кто то просунул через дверь чашку горячего супа, я выпила и отправилась в постель. Последнее, что я запомнила, были ледяные негнущиеся простыни, я словно лежала между мраморными плитами.

Когда через несколько дней я пришла в себя, то была в другой комнате и явно на другом этаже, изолированная от окружающих. В углу тихо переговаривались мой муж Путятин и невысокого роста бородатый господин в форме. Я была по пояс запелената, во рту сильный и крайне неприятный металлический привкус, от которого я не избавилась до конца болезни. Я позвала мужа, он подошел с бородатым господином, это оказался врач.

Потянулись долгие изнуряющие дни. Коротышка румынский врач настаивал, чтобы в комнате поддерживалась температура не ниже 30 градусов, и я была накрыта несколькими теплыми одеялами. Внешний мир перестал существовать для меня. От боли раскалывалась голова; грудь давила тяжесть; все тело ныло, я без роздыха металась в постели. По ночам меня душили кошмары. Меня не отпускал жар, я страдала от мучительной жажды, мне было по–настоящему трудно дышать. Хотя я очевидным образом боролась за жизнь, боролась я, не сознавая этого, без мысли о том, насколько опасно мое положение.

Миновал кризис, и я быстро пошла на поправку. Мне говорили, я чудом выкарабкалась. С ясным сознанием вернулись заботы и тревоги, отложенные болезнью. Положение в самом деле было серьезным. Моего отца арестовали большевики, с начала августа он был в тюрьме, а сейчас уже был ноябрь; родители мужа, на которых мы вынуждены были оставить нашего маленького сына, не решившись подвергнуть его опасностям нашего побега, смогли двумя месяцами позже уйти в городке Орша от большевиков к немцам — в том самом месте, где переходили границу и мы. Тогда мы еще были в Одессе. Мои расчеты подтвердились. За них ручались правильные документы, и их скитания были менее опасны, чем наши; люди они пожилые и особого внимания к себе не привлекали, могли передвигаться без спешки, малышу это только на пользу. Они благополучно добрались до Киева, и было решено, что там они задержатся, пока мы не подыщем в Одессе поместительное для всех нас жилье на осень. Но пришлось отказаться от этого плана. У нас не было денег, чтобы зажить своим домом, да к тому же выяснилось, что для постоянного местопребывания Одесса не подходит — слишком зыбкой была политическая обстановка. Мужчинам невозможно было подыскать себе занятие, и не могло быть и речи, чтобы обосноваться там.

И тут, опередив наши худшие ожидания, случилась последняя напасть. Когда мы и без того были рассеяны и разлучены с семьей, родителей мужа и нашего мальчика отрезали от Одессы украинские националисты, действовавшие на линии Одесса—Киев. Алек, брат мужа, бежавший с нами из Петрограда, раньше нас оказался в Румынии, но где он точно находился — мы не знали.

После болезни первым из внешнего мира ко мне донеслось сообщение о перемирии. Это была важная новость — и по множеству причин. Прежде всего, длившаяся долгое время и уже ставшая привычной тупая бойня наконец прекратилась. Но и для каждого из нас лично окончание войны могло значить чрезвычайно много. Происходившее в России должно было найти отклик у цивилизованных государств; положение было слишком опасным, чтобы просто отмахнуться. С другой стороны, где то наступят большие перемены, возврат к мирной жизни. Но каким образом эти перемены затронут нас, войдут в нашу жизнь? Как нам вернуться к мирной жизни? Мы плохо сознавали тогда, что мирная жизнь не про нас и что наша борьба за существование только начинается.

Было самое время привлечь внимание союзников к страданиям оставшихся в России, оставшихся верными ей. Моей первой мыслью всегда была мысль об отце, о котором я ни на минуту не переставала тревожиться.

В глубине души я понимала, что раз он в большевистской тюрьме, у него мало шансов вырваться, и все же я надеялась. Я верила, что, выслушав меня, союзники не откажутся помочь. Разумеется, я знала, что признанное союзниками правительство Керенского сделало все, чтобы опорочить Романовых перед всем миром. Тем не менее я не теряла надежды, надеялась на чудо.

Я еще поправлялась после инфлюэнцы и не выходила из спальни, когда в Кишинев вернулся военный губернатор с женой. Они сразу же нанесли мне визит. Побывавший в Яссах генерал Войтаяно доставил послания от короля и королевы. Как только немцы оставят Бухарест, их величества предполагали вернуться в столицу и пригласить нас в качестве гостей, сначала разместив в отеле, а позже, наладив жизнь, у себя во дворце. Генералу было также поручено передать нам некоторые деньги, но это предложение мы были в состоянии отклонить, поскольку перед отъездом из Одессы заняли у друга небольшую сумму. Не говоря о том, что только благодаря им мы смогли выбраться из России, приглашение в Румынию и это новое предложение румынских коронованных особ было лишь началом доброжелательного к нам отношения. Из всех венценосных семей, сохранивших свои троны и в той или иной степени породненных с нами, только здесь мы встретили искреннее сочувствие и понимание. Не оставляли нас вниманием и генерал Войтаяно с семьей.

Как только я достаточно окрепла, нас отправили в Бухарест. Когда это произошло, от слабости я еще едва держалась на ногах. Расстояние было невелико, но мне переезд показался бесконечно долгим. Мы проезжали край, только что покинутый немцами; сообщение было разлажено; вагоны не топились, шли без света. Грела только железная печурка в конце вагона, и когда в купе становилось невыносимо холодно, к ней тянулась разношерстная публика — кондукторы, сопровождавшие нас адъютанты губернатора, проводники, крестьяне–попутчики в овчинных тулупах, набегавшие из соседних вагонов, и мы наконец.

В Бухаресте мы направились в отель; такой я увидела впервые за много лет: высокие, до потолка зеркала, по бокам вазы с пожухлыми пальмами, красные ковры, всяческая снедь, ресторан с оркестром, множество офицеров и дам в вечерних туалетах — невиданная роскошь, отголосок ушедшей жизни. Странно было видеть без опаски разгуливающих по улицам русских офицеров в форме, при погонах и с оружием, тогда как дома страшно было просто держать в чулане что либо военное. Удивительное это чувство — свободно ходить. В России, шагнув за порог, вы ступали на неприятельскую территорию, всякий смотрел на вас подозрительно либо враждебно. На улицах почти не было движения, их не мели, некому было следить за порядком. А Бухарест поражал опрятностью, витрины магазинов ломились от товаров, улицы кишели веселыми людьми, автомобилями и пролетками. На каждом углу стоял вежливый умиротворяющий жандарм. Оживление и беззаботная веселость царили в Бухаресте, наводненном иностранными представительствами всех толков. Война кончилась, но мир еще не наступил. Несмотря на отдаленность, в Бухаресте чувствовалась связь с Европой, почти утраченная в России с началом войны и окончательно пресеченная в годы революции.

Между тем, встреченные ликованием, в столицу вернулись король и королева; сразу по приезде королева серьезно заболела гриппом. Невзирая на это, она пригласила меня прийти, но я, боясь утомить ее, появилась всего на несколько минут. У нее была весьма примечательная спальня в византийском стиле, стены и окна испещренены резным камнем, каменный пол устлан медвежьими шкурами, над широкой низкой постелью нависал каменной же резьбы балдахин. В комнате было темно, и я лишь смутно различала светловолосую голову на взбитой кружевной подушке. Насколько можно было сердечно и кратко, я выразила ей мою глубокую благодарность.

Несколько раз в отель приходил с двумя старшими дочерьми король. Последний раз я видела его с королевой Марией за десять лет до этого, когда в 1908 году выходила замуж за принца Вильгельма Шведского. Король постарел и пополнел, в его стриженной по немецкой моде бобриком голове прибавилась седины. Он выглядел утомленным и при этом изо всех сил старался скрыть усталость даже от самого себя. Позже я пришла к заключению, что мне редко встречались столь же ответственные люди. Немец по рождению, преданный своей семье и отчему краю, он решительно отвернулся от них, когда пришло время выбирать и стало ясно, что Румынии по пути с союзниками. Он просто выполнил свой долг, и мало кто знал, чего ему это стоило. Мудрый, бескорыстный, скромный человек, кроме блага Румынии, он не чаял иного.

Внешность никоим образом не льстила ему, и мне кажется, он это понимал и, наверное, страдал от этого. Низкого роста, с несоразмерно большим торсом на коротких тонких ногах, с нелепо торчащими ушами, он не был красноречив, ни даже просто разговорчив, не держал осанку, конфузился. Зная свои недостатки, король и не думал выделяться, всегда полагаясь на жену, королеву Марию, чьи обаяние, красота и живой ум исполняли все ее желания. Король оставался в тени, подвигая ее действовать. Направляемая им, она скоро принесла немалую пользу своей стране. В Париже, куда Мария выезжала на сессии мирной конференции, она, по ее собственному выражению, «вернула Румынию на карту мира», не уставая напоминать союзникам о страданиях своего народа и понесенных жертвах, добиваясь для Румынии всяческих послаблений, что было не под силу даже опытным дипломатам.

Однако свет рампы в конечном счете ослепил ее; слишком занятая собою, она не умела заглядывать вперед и желала лишь блистать в первых ролях. Имея между собою мало общего, король и королева отлично дополняли друг друга на благо своего народа. Увидев его сейчас впервые за много лет, я поразилась, как же он, с его золотым сердцем, непривлекателен внешне.

Его дочери, принцессы Елизавета (впоследствии замужем за королем Георгом Греческим) и Мария (она станет королевой Югославии) были еще барышни. Старшая, с белокурой головкой и точеными чертами лица, была чересчур полная. Очень интересная девушка, очень талантливая. У нее был прекрасный голос, она рисовала и писала красками, была отличная колористка, с богатым воображением. Из нее вышел бы превосходный книжный иллюстратор; ей многое было по силам, но из за полноты она вконец разленилась.

Я потом заметила, что, большую часть времени проводя у себя в комнате ничем не занимаясь, она порою и ненадолго вдруг загоралась каким то делом. То это была вышивка, и тогда на низком широком диване она обкладывалась кулечками с мотками цветных шелковых ниток и серебряной пряжей и без кальки и даже рисунка расшивала домотканое полотно или вуаль румынским орнаментом, очень восточным по духу. Или это было монисто из мелкого бисера, какое носят крестьянки, в работе только пальцы и игла, все разноцветье подсказывают руки, и выходит всегда совершенная прелесть. Или ее охватит желание изготовить какое нибудь необычное блюдо. Она была прирожденный кулинар, ее стряпня была восхитительна. Наверх, в гардеробную, приносили керосинку и ставили на мраморную плиту умывальника; за какими то продуктами посылали на кухню, что то она отыскивала у себя в шкафах среди туалетных принадлежностей, духов и мыла. Она смешивала и помешивала, что то подливала и что то подсыпала, пробовала свое варево и снимала с керосинки, потом снова ставила на нее прокипятить. Был один восторг смотреть на все это, а потом отведать.

Елизавета любила литературу, много читала, была блестяще образованна, причем собственными усилиями. Но подлинной ее страстью были наряды и духи. Ее матушка однажды сказала мне, что она в каком то смысле восточная принцесса. Между нею и отцом было большое и нежное понимание.

Принцеса Мария, или Миньон, как ее звали в семье, была прелестна, по–детски круглолицая, голубоглазая. Для своих лет и она была полновата, но много живее старшей сестры. Особыми талантами она не блистала, тоже была с ленцой, очень покладистая, относилась к себе с юмором. Они с матерью прекрасно ладили.

В этом дружеском кругу мы впервые вкусили изгнание.