Будни

Будни

Успех вышивок настолько превзошел мои ожидания, что буквально оглушил меня. По неопытности я переоценила и собственные свои силы, и рабочие возможности моей маленькой мастерской. Посыпались заказы, а как их было выполнить, если нас всего трое или четверо? Несколько недель мы работали без передыху, особенно я и свекровь. Случалось, я заполночь давила педаль машины, с единственной мыслью в усталой голове: завтра отдавать. Свекровь всегда была рядом, готовила мне работу либо завершала ее, а последнее было самым трудным. Прежде чем вышивать, нужно было приметать к материи муслин, обработанный для прочности химическим составом. По окончании муслин удалялся горячим утюгом, оставалась одна копоть. Копоть висела в воздухе, заползала в ноздри, в легкие, оседала на волосах — все было в этой копоти. От работы свекровь отрывалась только за тем, чтобы пойти к примусу, где постоянно клокотал кофейник, и для поддержания сил налить нам по чашке крепкого черного кофе.

Стояло лето, в тихую темную улицу были открыты окна. Парижский сезон еще не кончился. Где то, может в Булон–ском лесу, дамы в моей вышивке танцевали или ловили прохладу под сенью деревьев.

Когда наконец я возвращалась домой и ложилась в постель, то, засыпая, еще вела крючок по контуру нескончаемого, фантастического узора.

А утром я опять в мастерской, где до прихода мастериц свекровь и приходящая уборщица оттирали копоть. К обеду я уже настолько выматывалась, что стелила на полу в своей комнатке шубу, ложилась и моментально засыпала. Однажды в комнату по ошибке зашел старинный друг Путятиных, нарушив мою сиесту. Я разом проснулась, села и уставилась на незваного гостя. Он, в свою очередь, в немом изумлении смотрел на меня. Потом его глаза увлажнились, и, не сказав ни слова, ни даже попросив извинения, он вышел.

Работалось трудно, я уставала, но все равно была довольна как никогда. Чего то я уже добилась, а еще в меру сил разделила трудную участь моих соотечественников здесь. Увы, все наши усилия были успешны только в одном отношении: мы освоили искусство вышивки, но с деловой стороны наше предприятие страдало отсутствием организации, мы совершенно не представляли, как распределить силы. Из за прибывающих заказов мы расширили мастерскую, увеличили число работниц, но все они были новички: немного поучились на фабрике, а больше у них не было никакого опыта. Конечно, мне говорили, что дела пойдут лучше, найми я профессиональных работников, но я упрямо держалась мысли, с какой начинала дело: по мере возможности помочь своим русским. И потом, за профессиональным работником потребуется профессиональный же контроль, а где мне найти такого специалиста и как вообще с ним работать?

Ко всем этим трудностям прибавилась еще одна, и самая изрядная. Когда мы обсуждали издержки на нашу затею, в расчеты входили аренда, приобретение оборудования и жалованье нескольким работницам. Мы не предусмотрели бюджет и начали без капитала. В результате чем успешнее мы действовали, тем дороже нам это обходилось. Значит, опять продавать драгоценности, а тогда ради чего я начинала все это? У меня всего и остались то жемчуг и изумрудный гарнитур, с которыми я не хотела расставаться. Поразмыслив, я решила, что изумрудами придется пожертвовать. Хотелось быть умнее, чем я была в Лондоне, когда начала продавать свои драгоценности, и я решила продать весь гарнитур сразу. Больно вспоминать обстоятельства этой сделки. Мои изумруды были известны, и перекупщики сговорились взять их задешево. Я поняла это при первой оценке, еще даже не предлагая на продажу. В конце концов я вынуждена была продать их много ниже стоимости, но хотя бы сумма была немаленькая. Немедленно распространилась весть о том, что у меня на руках большие деньги, и понабежали всякие дельцы. На мужа стервятниками накинулись былые компаньоны свекра и не отстали, пока он не пообещал сделать вложение в их дело в Голландии. Путятин был игрушкой в опытных руках, новая игра сулила ему массу удовольствий, а я, мало что понимая в делах, не воспротивилась его планам, он так верил в успех.

Мало–помалу голландское предприятие поглотило все вложенные деньги, ничего не вернув моему собственному делу. Естественно, они скоро прогорели, и я потеряла почти все, что у меня было. Я не представляла, как устоять после такого удара, положение было отчаянным. И все это время мастерская должна была работать, не сбавляя темпа.

Когда заработал «Китмир», Путятин ушел из частного банка, где прослужил больше года, и назначил себя бухгалтером в моей мастерской. Он был бесконечно рад, что представился случай развязаться с вызывавшей у него одно отвращение конторской службой, поскольку если он и служил прежде, то совсем в ином качестве. К работе он был готов еще хуже меня, молодому человеку, каким он был тогда, война предстала в ореоле геройства и азарта. Он не понимал значения сосредоточенных усилий, и скучная рутина канцелярской работы никак не могла увлечь его. Он приходил и уходил, словно отбывая роль в ненавистной ему комедии; он не мог всерьез отнестись к ней.

Между тем он с поразительной легкостью схватывал новое. В Лондоне бегло заговорил по–английски, в Париже быстро припомнил французский, который подзабыл без практики, и на обоих языках замечательно хорошо писал. У себя в банке он вел бухгалтерию и чрезвычайно скоро усвоил все ее премудрости. Работу он выполнял в немыслимо короткий срок. На новом месте, у меня в мастерской, он обложился книгами и так преуспел, что пришедшему помочь бухгалтеру Шанель уже нечего было подсказать. Ясно, что прежней службе в банке он предпочел «Кит–мир», куда мог являться, когда ему заблагорассудится, но и эта работа была не по нему. Он был беспокойный человек, ему было нужно живое, рискованное дело, и этим пользовались личности, превозносившие его предпринимательский талант. Его легко убеждали советы людей, которых он считал своими друзьями, а на деле они использовали его в своих интересах. И скоро «Китмир» стал для него лишь отвлечением от всего, что по–настоящему увлекало его.

Последовавший шесть месяцев спустя второй сезон был даже успешнее первого, но и трудности соответственно возросли. Снова я подготовила слишком много моделей, и хотя число работниц увеличилось, их было недостаточно, чтобы успевать со всеми заказами. Продавщицы у Шанель были сущие мегеры, они обрывали телефон, торопя нас с образцами. Нам твердили, что клиенты жалуются и даже снимают заказы. Приходя к Шанель, я выслушивала столько неприятных вещей и так допекали меня продавщицы, что, случалось, я пряталась от них в чулане в студии Шанель.

Работая для Шанель, мы стали получать заказы от покупателей, желавших иметь повторение вышивок с ее моделей. Нам разрешалось это делать только для иностранных покупателей, распространять копии во Франции мы не имели права. Заказы отдельных покупателей были выгоднее, нежели от модельных домов, поскольку с них было принято запрашивать дороже.

В основном это были покупатели из Америки, и благодаря им я впервые завела там деловые связи. Припоминаю, что первый заказ пришел от Курцмана из Нью–Йорка. Просили несколько дюжин готовых блузок. Задача для меня была новая, а времени давалось в обрез. Искать кого то на стороне сшить эти блузки? Вдвоем с горничной англичанкой мы сшили их сами.

Несколько недель спустя я получила от фирмы Курцмана вырезки из нью–йоркских газет и поначалу даже не поняла, что это такое. Потом уже я узнала, что это «реклама». Фирме Курцмана не терпелось известить свою клиентуру, что она первой продает в Америке мои вышивки. Чтобы выигрышнее представить их, само оповещение было выполнено с большим тщанием. Текст был заключен в рамку, во всех четырех углах выставлены мои инициалы, увенчанные короной. В тексте же, поименованная, с полным титулом, я объявлялась автором этих блузок. Я была возмущена и подавлена. Ничего не зная о рекламных трюках, я не могла пронять, зачем вообще понадобилось связывать мое имя с вещами, которые я продаю; и потом, подумала я, читая такое, люди решат, что сами по себе вещи ничего не стоят — так надо ли их покупать?

Еще одной клиенткой в те давние годы была известная нью–йоркская модистка Фрэнсис Клейн, лучшая и сговорчивая заказчица, сохранявшая верность «Китмиру» во все время, пока я его возглавляла. Когда я распрощалась с Парижем, я увиделась в Нью–Йорке с мисс Клейн, и представился случай поговорить о моем былом коммерческом предприятии. Она быстро уяснила себе все обстоятельства и угадала тогдашнюю меня, а мне в новом свете предстали мои дерзания. В ее отношении ко мне были и жалость, и умиление. Она понимала, что я слепо лезла напролом, а трудности были неодолимые. У меня было мало шансов уцелеть, хотя мое дело само по себе не было безнадежным, что потом и подтвердилось.

Бывали случаи трогательные, бывали и забавные. Продавец из меня плохой, и переговоры с покупателями я переложила на свекровь, а позже на управительницу. Но как то я была одна, явился американский покупатель, и пришлось самой заниматься им. Я спросила, что ему угодно посмотреть; вышивки его не интересовали, тогда я снова спросила, что ему, собственно говоря, нужно.

— Понимаете, — сказал он, — тут, говорят, начальницей великая княгиня. Как думаете, ее можно увидеть?

— Конечно, — сказала я, сохраняя серьезный тон, — я и есть великая княгиня.

Сильнее поразить его мог только удар молнии. Совершенно потерявшись, он стал рыться в карманах и наконец извлек пачку «Лаки страйк».

— Хотел подарить вам что нибудь. Возьмете пачку американских сигарет?

Долго потом зеленая пачка «Лаки страйк» лежала нераспечатанной на моем столе.

Были и такие покупатели, что норовили обойти правила и купить вышивки, не заказав у Шанель оригинальную модель. Отлично помню полноватого господина с сигарой в углу рта, который тянул меня в свою аферу. Убедившись, что словами меня не пронять, он прибегнул к другому средству: достал пачку долларовых ассигнаций и пролистнул ее перед моим носом, словно колоду карт. Другой покупатель, наоборот, имел право на копии, но очень спешил и потому взял узоры на бумаге для двух жакетов и пару образцов по цене готовых вещей. Я совсем не была уверена в том, что это справедливая сделка, но жертва, похоже, была удовлетворена.

По–прежнему все нужное для мастерской я закупала сама. Я ходила по оптовым магазинам и товарным складам, подыскивая материалы для вышивок, подбирая шелка и ткани для образцов. Я теряла время, уставала, но мне нравились эти закупочные походы. Мне удавалось заглянуть в мир совершенно новый для меня, и при этом такой древний в рассуждении французской торговли, все еще исполненный своеобразной поэзии.

Определенно кружили голову гигантские склады, где я покупала штуки китайского шелка на больших деревянных бобинах. Пол был заставлен тяжелыми тюками шелка–сырца с Востока, на рогожках — китайские иероглифы. На полках — богатейший выбор высокого качества шелков для вышивки. Все пестрело многоцветьем, словно попала в огромную коробку с красками. Мне нравилось трогать шелка, подбирать оттенки в тон и по контрасту. Я встречала ткани, словно пришедшие из моего прошлого. Однажды набрела на бледно–желтую крученую нить, примерно с такой работали в монастырях в Москве, где я училась у монахинь вышивать лики святых, оттеняя запавшие щеки поперечными стежками. Были там и настоящие, не тускневшие от времени золотые и серебряные нити для золотого выпуклого шитья корон и орлов по набивке из картона и хлопчатой бумаги. Используют ли сейчас эти дорогие материалы? Когда они мне попадались, я испытывала острое желание вернуться к пяльцам, к спокойной и кропотливой работе.

И еще были величественные и затхлые склады с лионским шелком; на стенах и в альбомах — клочки тканей столетней и старше выделки, а станки на фабриках и сегодня тогдашние. Некоторые образцы я узнавала, как старых друзей, я помнила их по драпировке кресел и парчовым занавесям в дворцах Царского Села и Петергофа. Теребя теперь парчу и шелка, я восхищалась вкусу, искусности и мастерству, накопленным поколениями. Это ремесло удержалось на старых парижских улицах, и работали там по старинке. Там мало что менялось на протяжении веков, рекламы они не знали, о конкурентах не тревожились — просто корпели над работой, как встарь.

В ногу со временем шли склады, где я брала шерстяные ткани. Продавцы здесь были моложе и расторопнее, во всем ощущался предпринимательский зуд.

Новые обязанности заставляли меня жить совершенно по–новому, но я вовсе не ожидала, что одним разом переломится и моя природа. Я по–прежнему терялась из за пустяков и, сознавая это, старалась избегать ситуаций, где могла обнаружить свою бестолковость. Но все равно попадала в такие ситуации, и тогда я старалась скрыть неуверенность за напускным равнодушием. Разумеется, никого, кроме меня, это не обманывало, и в большинстве своем мои партнеры наживались на моей наивности. Было мучительно, когда это открывалось, и я совсем падала духом.

Внешне я вполне приспособилась к новым занятиям, прониклась незнакомой жизнью, наблюдала ее обычаи. Я видела, как ведется дело, знала внутренние пружины главнейшей в Париже отрасли, производящей роскошь. Я сама была к ней причастна. Но шло время, открывались глаза, и в душе начался разброд. Я гордилась тем, что сама создала себе положение, но по каким правилам вести дело, я так и не могла уразуметь. Всю жизнь я была покупательницей, а теперь оказалась по другую сторону прилавка, и это сбивало с толку. Я не могла привыкнуть к пересудам за спиной заказчиков. Мешало и то обстоятельство, что у меня был очень бесхитростный, если не глуповатый взгляд на вещи, чему, полагаю, надо дать объяснение. Я была воспитана в убеждении, что не совсем правильно уделять много внимания одежде и тратиться на нее, что, в сущности, это дурно, а тут я поощряю порочные наклонности — тщеславие и мотовство! Но я скоро убедила себя в том, что мои высокие чувства расходуются на особую категорию людей — завсегдатаев дорогого модельного дома, а эти особы способны сами защитить себя. Я и не представляла, что настолько узнаю женскую психологию за годы работы модисткой.

Я по–прежнему поддерживала близкие отношения с Шанель, и она не уставала учить меня жизни. Я утратила массу иллюзий, но по крайней мере научилась видеть вещи, как они есть, а не в свете былых представлений, и за это я ей благодарна. И еще одну важную вещь она для меня еделала: научила внимательнее относиться к своей внешности. Не так давно мне были не по средствам богатые туалеты, но я особо не жалела об этом. Еще раньше, в войну, редко случалось задуматься о внешнем виде, а в революцию и вообще было не до того. Первые два года в изгнании я почти не снимала траур. Я забыла думать о нарядах. Опытные камеристки, некогда занимавшиеся мною, остались в прошлом. И Шанель с обычною прямотой остерегла меня от небрежения внешностью.

— Вы совершаете большую ошибку, щеголяя в виде беженки, — учила она. — Не рассчитывайте возбудить к себе сочувствие, люди просто станут избегать вас. Если вы думаете заводить собственное дело, извольте являть собою процветание.

Меньше всего я хотела возбуждать к себе жалость и потому прислушалась к ее совету. Мало–помалу она приодела меня, научила пользоваться косметикой, которой я прежде почти не знала. Она даже прислала шведскую массажистку и заставила сбросить лишний вес.

— Вы сознаете, что выглядите сейчас много моложе той, кого я увидела в первый раз? Вам тогда можно было дать за сорок, — сказала она, когда я уже несколько месяцев исполняла все ее указания.

И лишь одно по–прежнему приводило ее в отчаяние: мои волосы. Сама я не умела привести их в порядок, их было так много, что, как я ни силилась, они всегда выглядели неприбранными. У Шанель тогда была уже короткая стрижка.

— Нет, я не могу вас больше видеть с этим безобразным пучком на затылке, это нужно убрать, — объявила она однажды, когда я пришла к ней в студию. Я не успела толком понять, что происходит, как она повыдергала из моей головы шпильки, полной горстью захватила волосы и отхватила их ножницами. Поглядевшись потом в зеркало, мы обе содрогнулись. Но дело было сделано, и с того дня уже больше десяти лет я ношу короткие волосы. Правда, мой парикмахер еще долго приводил голову в приглядный вид.

И к делу Шанель побуждала меня относиться более профессионально — она ни в чем не переносила любительства, попахивающего благотворительностью. Дело, считала она (и справедливо считала), не следует мешать с благотворительностью, но мне еще предстояло доспеть до этой мысли. Чем тогда она, и только одна она, могла меня действительно выручить, так это подыскав мне человека, который поставил бы мое дело на профессиональную основу. В целом же ее советы сводились к самым общим предписаниям, и я не могла их применить без активной помощи.

Все, что исходило конкретно от меня, Шанель встречала с интересом, и хотя обычно была скуповата на похвалы, временами весьма поощряла меня. Отдаваясь какой нибудь одной задаче, мое воображение увлекалось и было вполне продуктивно, хотя в конце каждого сезона я бывала настолько опустошена, что совершенно не верила в возможность придумать в дальнейшем что нибудь новое. Но наступит новый сезон, потребуются новые идеи, и будьте уверены — они придут.

С каждым новым сезоном полагалось обновлять ассортимент, поскольку коммерчески невыгодно застревать на достигнутом. В поисках вдохновения я обращалась к какому нибудь периоду в истории искусства, но почерпнутые из документов идеи следовало приноровить к модельному делу и совершенно иному материалу. Я проводила весьма основательное изучение предмета. Постепенно у меня составилось порядочное собрание книг, альбомов, рисунков и чертежей непосредственно по моей новой специальности.

В один сезон я вдохновилась восточными коврами, в другой — персидскими изразцами. Я использовала орнамент с китайских ваз и коптских тканей. Однажды повторила в ручной вышивке индийские ожерелья и браслеты. Вспоминаю пару мулов, пришедших с персидской миниатюры. Несмотря на дороговизну, эти мулы принесли «Кит–миру» огромный успех.

Не только новые узоры заботили меня: я возвращала к жизни старые материалы, по–новому используя их, например забытую синель. Она шла у меня на отделку шляпок, которые первой стала продавать Шанель, а потом они разошлись по всему миру. Первый образец шляпки я сделала со знакомым, работавшим на Шанель, бессчетные же варианты производили мои вязальщицы. Много сезонов подряд тысячи этих шляпок сбывались во Франции и за границей.