«НИ ОДНОЙ СТРОКИ НЕ МОГ ПОСВЯТИТЬ Я ЧУЖДОМУ»
«НИ ОДНОЙ СТРОКИ НЕ МОГ ПОСВЯТИТЬ Я ЧУЖДОМУ»
Гоголь не собирался долго задерживаться в Петербурге. Он решил снова ехать за границу, чтобы продолжать работу над вторым томом «Мертвых душ».
В Петербург он заехал по делам. Остановился у Прокоповича на Васильевском острове. Повидался с Плетневым, Жуковским, Одоевским. На вечерах у Вяземского и у Александры Осиповны Россет, в замужестве Смирновой, читал «Женитьбу» и из «Мертвых душ». Ездил с художником Брюлловым в Царское Село по железной дороге. Было любопытно увидеть эту первую в России железную дорогу, проложенную от Петербурга до Царского Села и Павловска.
Из Москвы Гоголь писал Прокоповичу относительно «Мертвых душ»: «О книге можно объявить. Постарайся об этом. Попроси Белинского, чтобы сказал что-нибудь о ней в немногих словах, как может сказать не читавший ее».
Белинский не замедлил исполнить просьбу Гоголя и напечатал в журнале «Отечественные записки» такую заметку: «Давно и с нетерпением ожидаемый всеми любителями изящного роман Гоголя „Похождения Чичикова, или Мертвые души“ наконец вышел в Москве и только что сейчас получен в Петербурге. Мы не успели еще прочесть его, спеша окончить эту книжку журнала. Но имевшие случай читать этот роман, или, как Гоголь назвал его, эту поэму, в рукописи или слышать из нее отрывки, говорят, что в сравнении с этим творением все, доселе написанное Гоголем, кажется бледно и слабо: до такой высоты достиг вполне созревший и развившийся талант нашего единственного поэта-юмориста! Вскоре мы отдадим нашим читателям подробный отчет о „Мертвых душах“, в отделе Критики».
И вот теперь в Петербурге Гоголь просил Прокоповича устроить ему встречу с Белинским. Но тихо, без шума. Боялся неудовольствия московских приятелей — Погодина, Шевырева и прочих, которые с некоторых пор возненавидели Белинского за его образ мыслей, обвиняли его в том, что он не любит Россию, и в других смертных грехах. Сами же они считали, что у России особый путь, отличный от Запада, что русскую историю испортил Петр I, и звали вернуться назад к допетровским временам. Встречу Гоголя с Белинским сочли бы изменой. Поэтому Гоголь и соблюдал конспирацию.
В назначенный день Белинский пришел к Прокоповичу, и надо было видеть, с какой нежностью смотрел «неистовый Виссарион», гроза литераторов, на исхудалое, бледное лицо Гоголя, как ловил каждое его слово. Гоголь был для Белинского надеждой русской литературы. Благодаря обличительным творениям Гоголя мог он, Белинский, убедить читателей в гнусности российской действительности и необходимости перемен. «Ваш талант — великий талант, — писал Белинский Гоголю незадолго до этой встречи. — Объяснение всего этого даст мне возможность сказать дело о деле… Конечно, критика не сделает дурака умным и толпу мыслящею; но она у одних может просветлить сознанием безотчетное чувство, а у других — возбудить мыслию спящий инстинкт.
Первая железная дорога в России: Петербург — Павловск Гравюра Л. Тюмлинга. 1830-е годы.
Гоголь. Портрет работы А. Иванова. 1841 г.
Но величайшею наградою за труд для меня может быть только Ваше внимание и Ваше доброе, приветливое слово… Вы у нас теперь один, — и мое нравственное существование, моя любовь к творчеству тесно связана с Вашею судьбою: не будь Вас — и прощай для меня настоящее и будущее в художественной жизни моего отечества».
Главное, для чего Гоголь заехал в Петербург, было издание собрания его сочинений в четырех томах. Он решил их печатать в Петербурге и поручить это Прокоповичу.
Собрание сочинений Гоголя. 1842 г. Титульный лист первого тома.
В собрание сочинений вошло и старое, и новое. Многое из старого совершенно переработал. Он вообще считал, что над каждой вещью надо работать длительно, с перерывами, давая ей отлежаться и потом берясь снова. Однажды он рассказал, как он пишет и как, по его мнению, следует писать:
«Сначала нужно набросать все как придется, хотя бы плохо, водянисто, но решительно все, и забыть об этой тетради. Потом через месяц, через два, иногда более (это скажется само собою) достать написанное и перечитать: вы увидите, что многое не так, много лишнего, а кое-чего и недостает.
Сделайте поправки и заметки на полях — и снова забросьте тетрадь. При новом пересмотре ее новые заметки на полях, и где не хватает места — взять отдельный клочок и приклеить сбоку. Когда все будет таким образом исписано, возьмите и перепишите тетрадь собственноручно. Тут сами собой явятся новые озарения, урезы, добавки, очищения слога. Между прежних вскочат слова, которые необходимо там должны быть, но которые почему-то никак не являются сразу. И опять положите тетрадку. Путешествуйте, развлекайтесь, не делайте ничего или хоть пишите другое. Придет час — вспомнится заброшенная тетрадь: возьмите, перечитайте, поправьте тем же способом, и когда снова она будет измарана, перепишите ее собственноручно. Вы заметите при этом, что вместе с крепчанием слога, с отделкой, очисткой фраз — как бы крепчает и ваша рука; буквы ставятся тверже и решительнее. Так надо делать, по-моему, восемь раз. Для иного, может быть, нужно меньше, а для иного и еще больше. Я делаю восемь раз. Только после восьмой переписки, непременно собственною рукою, труд является вполне художнически законченным, достигает перла создания. Дальнейшие поправки и пересматриванье, пожалуй, испортят дело; что называется у живописцев: зарисуешься. Конечно, следовать постоянно таким правилам нельзя, трудно. Я говорю об идеале. Иное пустишь и скорее. Человек все-таки человек, а не машина».
«Тараса Бульбу», которого все считали шедевром, переписал он заново. Шесть раз переписывал «Ревизора», пока достиг желаемого. Переписал и «Портрет», от которого, по его словам, «осталась одна только канва».
Летом 1837 года Гоголь просил Прокоповича переслать ему с капитаном какого-нибудь иностранного корабля, идущего в Ливорно, оставленные в Петербурге «рукописные книги» и тетради. «Мне очень нужны они, и без них я как без рук. Там у меня выписки и материалы всего». В эти книги и тетради заносил он всевозможные сведения, меткие словечки, выражения, подслушанные разговоры. Например, такие: «Разговор рыбаков, тянущих невод. Один. Слышь, давеча щуку в три пуда вытащили. Другой с другого конца. Сгоните его с того места, оно хвастливо. Первый. Да что, ведь разве в три пуда щук не бывает? Ведь сюда больших пускали. Второй. Какое пускали. Попы черта пускали». Или такое: «Начальника над артельщиками выбрал мастер, и на вопрос: Зачем выбрали, хорош поведением, что ли? — Нет, нехорош. — Не пьет, что ли? — Нет, пьяница. — Умен? — Нет, не умен. — Так что ж он? — Повелевать умеет».
И вот новый «Портрет», переписанный Гоголем за тысячи верст от России, наполнился живыми чертами жизни, петербургской жизни, сбереженными и в памяти и в записях. Взять хоть такой пример. Если в первом «Портрете», напечатанном в «Арабесках», художник Чартков становится знаменитым каким-то таинственным, непонятным образом, то теперь свою известность приобретает весьма обычно. «На другой же день, взявши десяток червонцев, отправился он к одному издателю ходячей газеты, прося великодушной помощи; был принят радушно журналистом, назвавшим его тот же час „почтенейший“, пожавшим ему обе руки, расспросившим подробно об имени, отчестве, месте жительства, и на другой же день появилась в газете вслед за объявлением о новоизобретенных сальных свечах, статья с таким заглавием: О необыкновенных талантах Чарткова».
Зимнее утро. Чиновник. Этюд П. Федотова. 1840-е годы.
Все здесь от начала до конца списано с натуры. «Ходячая газета» — это «Северная пчела». «Любезный журналист», называющий всех «почтенейший», — Булгарин. Иван Иванович Панаев рассказывал в своих воспоминаниях: «Когда Кукольник подвел меня к Булгарину, Булгарин схватил меня за руку и, как-то спотыкаясь почти на каждом слове, скороговоркою произнес, брызгая слюнями. — Очень рад, очень рад, почтенейший!» И объявление о новоизобретенных сальных свечах, упоминаемое в повести, Гоголь тоже видел в «Северной пчеле». Оно было напечатано в отделе «Смесь» двадцатого января 1834 года. Булгарин за известную мзду охотно расхваливал магазины, рестораны, купцов, фабрикантов, их изделия. Чего стоила, например, хвалебная ода кондитерскому магазину «? l? Renomm?e», помещенная в «Пчеле» в том же году: «Ни один магазин в Петербурге не привлекает столько покупателей на праздники, как находящийся в доме Вебера на Невском проспекте, известный под именем „? l? Renomm?e“. Конфекты и различные игрушки, делаемые из сахара и шоколада, превосходят все, что только было лучшего в этом роде… Не говорю о ликерах, о плодах в сахаре и спирте! Если бы древний Лукул, плативший по миллиону сестерций за одно блюдо, заглянул из могилы в этот магазин, то пришел бы в посмертное отчаяние! В этом магазине находится все превосходное для потехи четырех чувств: зрения, вкуса, осязания и обоняния». В таком же духе превозносила «ходячая газета» таланты Чарткова и зазывала к нему заказчиков.
«Шинель». Рисунок Б. Кустодиева. 1909 г.
В третий том собрания сочинений вошла новая повесть «Шинель». Гоголь писал ее более двух лет, главным образом за границей. Но породил эту повесть тот же Петербург. Как-то на Малой Морской один из гостей Гоголя рассказал собравшимся канцелярский анекдот, в основе которого лежало истинное происшествие. Бедный чиновник, страстно любивший охоту на уток, мечтал купить хорошее ружье. Он во всем себе отказывал, трудился сверх должности, накопил наконец нужную сумму и осуществил свое намерение. На маленькой лодочке, на носу которой лежало драгоценное ружье, пустился он по Финскому заливу за добычей. Заплыл далеко и вдруг с ужасом обнаружил, что потерял свое сокровище. Ружье, верно, стянули в воду густые тростники. Поиски были безрезультатны. Чиновник с горя слег. У него началась горячка. Узнавшие об этом товарищи сложились, купили ему новое ружье и тем возвратили к жизни.
Гости Гоголя смеялись.
Гоголь не смеялся. История показалась ему невыразимо грустной.
Но ружье как-никак — предмет роскоши. А шинель…
Гоголь сам одну из первых зим в Петербурге «отхватил» в летней шинели. Он знал, что значило для бедняка чиновника, получающего тридцать рублей в месяц, сшить новую шинель. Известен был случай: в 1831 году петербургский чиновник Жуков подал жалобу на портного мастера, отказавшегося чинить его старую шинель.
Шинель отправили на оценку в петербургский портной цех.
И там заявили, что оценить ее нельзя — уж больно изношена.
А что сшить новую стоит сто десять рублей.
«Шинель». Рисунок Кукрыниксы. 1951 г.
Герой «Шинели» — нищий, забитый чиновник Акакий Акакиевич Башмачкин — с превеликим трудом «построил» новую шинель взамен своего старого изношенного «капота», который портной Петрович отказался чинить. И эту-то шинель отняли грабители. А когда Акакий Акакиевич обратился за помощью к «значительному лицу», генералу, тот так распек его, что несчастный со страха заболел и умер.
Никто еще в русской литературе не потрясал сердца читателей такой мучительной болью за беззащитного, униженного «маленького» человека, за его безотрадную судьбу, как Гоголь в «Шинели»…
Гоголь пробыл в Петербурге всего две недели и снова уехал за границу. Но где бы он ни был, он писал о России, думал о России, принадлежал России. «Ни одной строки не мог посвятить я чуждому. Непреодолимою цепью прикован я к своему».