Эжен Ионеско «А человеческое достоинство?»

Эжен Ионеско «А человеческое достоинство?»

В конце марта 1994 года на 82-м году жизни умер Эжен Ионеско.

Передо мной несколько статей о нем — от 60-х годов и до последних, с сообщением о смерти. Любопытно проследить за их тоном, если взять даже одну и ту же газету разных лет. Боже ты мой, как он меняется! Вспоминается пресловутая смена заголовков французской газеты по мере продвижения к Парижу вернувшегося с Эльбы Наполеона. От «чудовища» до «обожаемого императора».

Так и тут. То на Ионеско выливают помои, то еле терпят, то берут почтительно интервью, а то не хотят даже поверить в возможность его смерти.

Что же происходило с этим человеком? Что побуждало его так меняться, коль скоро даже хамелеон мог бы ему позавидовать?

Да не менялся он вовсе. Это газеты совершали кульбиты в соответствии с поворотами курса политики. Ну а как же тогда с чувством собственного достоинства газет, спросите вы? Ишь чего захотели! Этой «роскоши» газеты не только не могли себе позволить, но не стеснялись демонстрировать отсутствие такового. Чтобы не быть голословным, приведу пример.

В свое время предстоял приезд к нам тогдашнего президента США Эйзенхауэра в ответ на состоявшийся перед этим визит в США Хрущева. Вот «Литгазета» и спросила Хемингуэя, не будет ли он сопровождать своего президента, как до того сопровождал Хрущева Шолохов? И тут же приводился ответ Хемингуэя, что нет, не будет. Дескать, Эйзенхауэр — скучный парень, а вот если бы такого-то тореадора, то с превеликим удовольствием.

На одном из совещаний я привел этот случай как пример разного понимания человеческого достоинства. На что из зала раздалась реплика: «так напечатали же!» Но в том-то и беда, что газета напечатала это не как пример для подражания, а в укор Хемингуэю.

Однако шесть лет после того, как его знаменитая пьеса «Носороги» с грандиозным успехом обошла театры мира, она, наконец, была опубликована и у нас (в журнале «Иностранная литература», № 9, 1965 год). Ее захотели поставить многие режиссеры, но разрешения не получили. Антифашистская, антитоталитарная пьеса оказалась под запретом.

Однако, поскольку пьеса все же была напечатана, то от Ионеско ждали ответной любезности. А он не оправдал ожиданий. Отказался подписать что-то наше «прогрессивное», за что его, как водится, критикнули. Ну, а когда он посмел осудить наше вторжение в 1968 году в Чехословакию, то уж тут, сами понимаете, — скажи еще спасибо, что тебя всего лишь обхамили.

Но вместо «спасибо», он почему-то даже обиделся. А вот это оказалось совсем невпопад к очередному повороту нашего курса. Тем более, что Ионеско — академик, то есть «бессмертный», знаменитый драматург и уважаемая личность, к голосу которого многие прислушиваются. Впрочем, у нас не привыкли загадывать на шаг вперед.

Теперь немного отвлечемся. За некоторое время до упомянутого вторжения в Чехословакию в Союз писателей пришло приглашение из Франции на имя Розова и мое от председателя общества французских драматургов Армана Салакру (за точность его статуса не поручусь, подзабыл, как это у них там тогда называлось). Но наша родная Инкомиссия Союза писателей положила это приглашение под сукно, а вместо нас решила направить кого-то из своих функционеров. Однако номер не прошел. Как раз случились чехословацкие события, и никто с нашими официальными лицами видеться не захотел. И кого только Инкомиссия вместо меня с Розовым не совала, французы отказывались принимать. Это тянулось до тех пор, пока кто-то в Инкомиссии вдруг не вспомнил, что

звали-то все-таки нас. Запросили французов, и те ответили: а в отношении Алешина и Розова приглашение остается в силе.

И мы поехали.

Но вот нас пригласили в советское посольство и попросили встретиться с Ионеско. Зачем? А затем, что при очередном повороте курса (уже шел 1969 год) возникла необходимость попытаться наладить отношения с прогрессивными деятелями. К этому моменту уже не упоминали, что Ионеско реакционер, а поскольку Ионеско драматург, и мы — драматурги, то, может, нам удастся найти с ним общий язык.

Искать с ним общий политический язык мы напрочь отказались. А встретиться охотно согласились, так как он действительно был одним из самых интересных современных драматургов, пишущий абсурдистские пьесы. Пьесу «Стулья» я, кстати, за рубежом видел, и она мне очень понравилась. Что до «Носорогов» — это вообще шедевр. Так что, если нам помогут со встречей, то с удовольствием.

И вот в договоренное время мы к нему поехали. Мы — это Розов, я, наша переводчица из Инкомиссии и приставленная к нам французская переводчица, мадемуазель Шанталь — высокое, худое, сравнительно молодое, не шибко женственное, деловитое создание. Весьма умелое за рулем автомобиля.

Ионеско оказался мужчиной с очень измученным, чтобы не сказать помятым, лицом и явно выглядел старше своих тогдашних 57 лет. Он был любезен, быстр в движениях, даже суетлив. Усадил нас вокруг низенького столика, на котором моментально появились бокалы и бутылки вина. Налил. Я выпивоха плохой, Розов тоже непьющий, но в отличие от меня все же может сделать вид, что составляет компанию. Наша переводчица лишь пригубила для приличия, а француженка — за рулем — оставила бокал нетронутым. Что до Ионеско, то было видно, — он выпить не дурак. Сразу налил себе полный бокал, выпил, снова налил и далее уже подкреплялся, не дожидаясь гостей, по собственному распорядку.

Но головы не терял. И сперва устроил нам нечто вроде перекрестного допроса. Цель: определить, действительно ли мы драматурги, а не подосланные посольством

работники известной службы. Так что разговор он повел сугубо профессиональный. (Приходится признать, что наши фамилии ему ничего не сказали.) Речь пошла о наших прогнозах на развитие возможностей театра, об абсурдистском и традиционном направлении в драматургии, о реакции зрителей и учете их восприятия. И — ни слова о политике.

Мадемуазель Шанталь сразу же как переводчица скисла. В ее словарном багаже не было соответствующих понятий. Да и вообще она не вполне понимала, о чем идет речь — безразлично, по-французски или по-русски. К счастью, тут нас выручила наша переводчица, которая оказалась на высоте. Все же, кроме службы в Инкомиссии, она еще занималась переводом художественной литературы.

Убедившись, что мы на самом деле драматурги, Ионеско сразу повеселел, оживился, и разговор уже пошел по другому руслу. Он искренне недоумевал, почему у нас обиделись на него, когда он не подписал наше воззвание.

Но ведь я не подписал и противоположного! И вообще, почему я должен подписывать что-то, написанное не мной? И еще объяснять, почему я не подписываю! И почему я обязан иметь то же мнение, что у вас? Я вообще могу менять свое мнение, когда хочу, на то, которое мне сегодня кажется приемлемым. Сегодня одно, завтра другое. Я ведь не член вашего Союза. Я сам по себе!

Выяснилось, что он обижен, но не на ругню в газетах по его адресу, а на то, что ни одна из его пьес так и не была поставлена.

— Ну, хорошо! Допустим, что некоторые пьесы слишком для вас необычны. Но уж «Носороги»-то?! Опубликовали, обещали и не поставили!

Все верно. Есть основания обидеться. Нормальная реакция драматурга, который пишет пьесы для того, чтобы их ставили, а не морочили голову. Он ждет спектакля, а ему вместо этого — подпишите воззвание. Тьфу... Если не понимаешь, с кем имеешь дело, то не удивляйся, что настраиваешь человека против себя.

«Носороги», конечно, следовало поставить. Я уверен, спектакль имел бы оглушительный успех. Но вот поди,

объясни ему, что именно потому и не разрешили постановку. А, кстати, напрасно боялись. Кроме театрального успеха, больше ничего не случилось бы. Ведь идут же сейчас и «Стулья», и «Король умирает», но никаких землетрясений, даже в зрительном зале, не происходит. Правда, вроде бы, времена не те. Однако «Носорогов» на нашей сцене что-то до сих пор не видно. Так что, времена хоть и не те, но...

Мы выразили Ионеско полное понимание, причем от души. Мы с ним повозмущались («Всюду мои пьесы идут, кроме вашей страны!»), а потому разговор далее пошел сердечнее, тем более, что он себе все подливал и подливал.

Он искренне заинтересовался, а как идут дела у нас с нашими пьесами. И узнав, какие нам приходится преодолевать препоны, в свою очередь посочувствовал и, естественно, выпил за наше здоровье. Но тут наша переводчица напомнила, что мы приглашены смотреть «Сирано де Бержерак» в «Комеди Франсез», а значит, пора закругляться.

— Не делайте это! Не ходите туда! Это мертвый театр и мертвый спектакль! — вскричал Ионеско. И стал уговаривать нас провести весь вечер у него. Он был мил и выказывал нам самые дружеские чувства, утверждая, что «ради такой дивной беседы он готов пренебречь всем на свете».

Даже если отнести три четверти столь лестной оценки встречи за счет гостеприимства и всего сопутствующего, приятно, что она вызвала у него подобную эмоцию. Да и я получил немалое удовольствие от общения с едва ли не наиболее свободным человеком, которого мне привелось встречать.

Ионеско был прав. Спектакль оказался на редкость плох. Но мы заранее были на него приглашены и не пойти значило бы обидеть.

Сердечно распрощавшись с Ионеско, мы ушли. А по дороге в театр заметили на улицах большое оживление. Из проезжающих автомобилей раздавалось по три гудка. Это звуковое сочетание здесь почему-то называли «хо-ши-мин».

Поскольку все-таки мы не были приговорены смотреть скучный спектакль до конца, то незаметно улизну-

ли с него в антракте. И увидали, что оживление на улицах приобрело праздничный характер. Повсюду можно было заметить валяющиеся листовки, а люди, явно незнакомые между собой, весело и радостно приветствовали друг друга возгласами и жестами.

Используя свой несовершенный английский, я рискнул обратиться к одному из прохожих, тем более, что он приветливо помахал нам рукой.

Что происходит? — спросил я.

— А мы его выбросили!

Кого?

— Де Голля!

Оказывается, в прошлом 68-м году, во время студенческих волнений, де Голль попросил дополнительных полномочий. Так как эти волнения вызвали дискомфорт в жизни французов, а они не любят, чтобы привычный распорядок хоть как-то нарушался, то эти полномочия президент получил.

Но в этом году, хотя никаких волнений не было, он опять потребовал расширения полномочий. Причем поставил условие: провести референдум, и если ему полномочий не дадут — уйдет в отставку. И вот сегодня референдум состоялся.

Не дали!

Он нам надоел! — восторженно воскликнул прохожий. — Вот мы его и прогнали!

То есть, действительно, прогнали своего национального героя. Всего лишь за то, что тот вознамерился чуть-чуть покуситься на их свободы и возмутил их человеческое достоинство.

...Хемингуэй, прохожий-француз на парижской улице, наконец, Ионеско, — как же естественно для них ощущение собственного достоинства. Уверенность, что оно незыблемо. Что на него можно опереться и надо требовать к нему уважения. Собственно, почему требовать? Просто того, кто только посмеет на него посягнуть — кто бы он ни был! — в отставку! На место!

«Мы его прогнали!»

Эх, дожить бы до этого!