3. Имени Ломоносова. И погоны

3. Имени Ломоносова. И погоны

Но вернемся к тому времени, когда я, продолжая традиции семьи, поступил в Автотракторный институт.

1930 год и впереди... О, впереди бесконечность. Вокруг меня новые люди, и хотя учение продолжается, но все это уже совсем другое, и педагоги иные, и обстановка — все другое.

И, прежде всего, я едва ли не самый молодой на курсе. Мне всего 17, а среди студентов нашей группы есть даже женатые. Или, во всяком случае, имеющие кого-то более или менее рядом, и менее или более постоянное.

Что до умения, есть предметы обычные — начертательная геометрия, английский язык, но начались и специальные. А педагоги отличаются от школьных тем, что никакого оттенка воспитательности в их отношении к тебе нет. Педагог вызывает, ты отвечаешь, и все. И у него складывается твоя репутация. Но он вовсе не уговаривает ее улучшить. Ему, строго говоря, на тебя наплевать. Ему важно изложить предмет, ответить на вопросы и проставить отметки, выявляющие усвоение. Ну, разумеется, он заинтересован в понимании, но вообще, а не в частности тобой. И никаких Коля, Петя, Миша. Всех по фамилии.

Есть, конечно, исключения. Например, преподавательница английского Александра Григорьевна Милашевская. Весьма миленькая и кокетливая женщина. Она сразу установила с нами особый, личный контакт. Добиваясь от нас правильного произношения, она бесспорно выделила некоторых из нас, заставляя складывать губы и прикладывать язык к нёбу так, а не иначе. И очень симпатично показывала — как. Некоторых она даже приглашала к себе домой (группой, само собой, человека три-четыре), где это произношение мы и отрабатывали. Я было подумал: чего это она, ведь старуха — ей уже 36 лет. Но это только для меня она была старухой, а кое-кто воспринимал ее совсем иначе и млел, когда она подходила к нему.

Так или иначе, но занятия английским у нас выделялись успешностью. В частности, я им обязан тем, что когда потом ездил в Англию и США, то сравнительно свободно понимал и говорил. И даже теперь, хотя уже давно нет никакой практики, с грехом пополам, а как-то по-английски могу балакать.

Были у нас, разумеется, и такие предметы, как диамат и истмат, которые я тянул, при моей тупости к политике и философии, только с помощью зубрежки. А на политбоях — была тогда такая форма вовлечения студентов в общественную жизнь, когда две группы публично шпыняли друг друга вопросами из текущей политики, — так вот на этих политбоях я бывал неизменно «убит». Зато по прочим предметам, в том числе и специальным, даже самым сложным, как, например, сопромат, столь же неизменно имел отличные оценки. И действительно, они давались мне легко.

Ну, а как личная жизнь, спросите вы меня? Или, если не спросите, так подумаете. А она шла своим чередом. Нет, это были не некоторые наши студентки — они почему-то воспринимались как бесполые. По той же, возможно, причине, по которой танцор, крутя перед собой балерину, подкидывая или вообще волоча до седьмого пота, перестает видеть в ней женщину. Пример, может, не абсолютно точный, ибо случались и у нас романы, но все же достаточно верный.

Спрашивается, так кто же? Сейчас, по прошествии длительного времени затруднюсь ответить.

А, вот вспомнил. Одну заметил на отдыхе. В волейбол играла. После игры — то-се, разговорились, ну и встречались некоторое время. Потом, через несколько лет встретил и подумал: что я в ней тогда нашел?

Другую увидел в трамвае. Очень хорошенькая. Но ехал по делу, надо было выходить, и потом всю дорогу досадовал: мимо носа этакое проехало. А на обратном пути сел в трамвай и гляжу — она! Ну, сами понимаете, такое пропустить было нельзя, тем более и она в тот раз меня приметила, ждала дальнейших шагов, а я вдруг вышел. Подплыл к ней и был принят снисходительно. Ну и опять это длилось какое-то время, пока слишком энергичный

напор с одной стороны (ее) не вынудил другую сторону (меня) постыдно смыться, ссылаясь на занятость. Хотя, кстати, ссылка была справедливой.

Дело в том, что где и чем бы я ни был занят, институтом или не институтом, но в голове всегда гвоздем торчала дума об очередном рассказе. Я все время что-нибудь да писал. Почти все из написанного я потом, к счастью, уничтожил. Но иногда замыслы требовали осуществить их в новом варианте, который, как мне казалось, будет наконец «то самое». Вот для этого тоже нужно было время. Я написал «тоже», но по своему личному ощущению, это было не «тоже», а самое что ни на есть аппетитное время. И его жалко было расходовать даже на весьма привлекательные создания с гибкой фигуркой и вроде бы загадочными глазами. А ничего загадочного, как приглядишься. Просто бьют в одну точку и, пропуская мимо ушей твои умные рассуждения, склоняют тебя к тому, чтобы ты разрешил им сесть тебе на шею.

Ну а потом, как я уже отмечал в письмах, нас перевели в Военную Академию, заново созданную, бронетанковую. Так что мы все надели военную форму, затянули ремни, перекинули через плечо портупеи, и от этого наша неотразимость в глазах женского пола, естественно, возросла, и активность того же пола также. Но появилась необходимость ездить вместо Благовещенского переулка в центре Москвы — в Лефортово; это намного дальше и отнимало больше времени. И еще — пришлось носить головной убор (фуражку — для отдачи приветствий на улице), чего я не любил. Не терплю никакой тяготы на голове и руке, даже наручные часы дома всегда снимаю.

Из нас, ломоносовцев, был организован промышленный факультет, который опекал Наркомтяжпром. Зато по окончании Академии мы должны были стать снова гражданскими и идти работать на гражданку, а не по военному ведомству. Несколько студенток, которые с нами перешли, также стали при портупеях, ремнях и сапогах, из-за чего, в наших глазах, потеряли женственность. Так что за ними, в свободное от учения время,

ухлестывали не мы, а слушатели военных факультетов — командного и эксплуатационного.

Например, слушатель командного факультета Черняховский (да-да, тот самый, будущий полководец на войне) дежурил в коридоре около нашей группы, поджидая слушательницу Майку Топоркову. А слушательница из другой группы умудрилась выйти замуж за начальника эксплуатационного факультета генерала Илюхина. Уж не помню, по ком страдал слушатель командного факультета красавец Орловский, потом ставший зам. начальника Академии и генералом, но кого-то выстрадал, это факт.

Нас теперь называли слушателями, а не студентами (считая, очевидно, что именовать академиками преждевременно). А вообще учиться в нашей Академии (позже — имени Малиновского, а тогда — имени Сталина) считалось почетным. Так, вместе со мной ее закончили сыновья Осинского и Свердлова, а когда я уже кончал, поступил сын Ворошилова (приемный, как будто). Для него в раздевалке, вернее, для его шинели, чтоб не спутали, вбили специальный гвоздь, и рядом сидел охранник (стерег шинель).

Кое-кто из наших штатских педагогов также перешел в Академию. Но будучи всю предыдущую жизнь гражданскими людьми, они выглядели в военной форме нелепо. Она сидела на них, по нашим неприхотливым остротам, «как лошадь на седле коровы». За качество шутки не отвечаю — общественное изделие.

На преподавательниц, слава богу, форму не надели, и они на общем фоне от этого только выиграли. Некоторым удалось даже свершить матримониальную карьеру: выйти замуж за генералов из руководства Академии.

Я не утерпел и стал публиковать фельетоны под прозрачным псевдонимом «Некотляр» в нашей многотиражке. Это хоть и дало мне популярность, но вызвало повышенную требовательность педагогов. Однако я учился с удовольствием и по предмету «тактика», которую вел военный преподаватель, единственный на всем промышленном факультете (гражданском!) получил «5».

Окончил я Академию вторым, и мой дипломный проект так одобрили, что пришлось показательно его по-

вторить перед командующим бронетанковыми войсками Халепским. Он специально приехал на наш выпуск в 1935 году. Причем отвечал я, по его указанию, по-английски.

После чего мне сделали предложение остаться в кадрах, сразу получить повышение в звании (две «шпалы» — майора; а я и так уже имел одну «шпалу» — капитана, это получили немногие, остальные — «кубари») и высокий по тем временам оклад — 200 рублей. Место работы — танковый полигон в Кубинке.

Но я отказался. Воспользовался правом вернуться в штатское состояние. На меня уже была заявка по линии Наркомтяжпрома — в НАТИ, Научный Автотракторный институт, на оклад 90 рублей.

В мозгу у меня сидело только одно: максимум свободы, чтобы писать! В Академии мне предлагали остаться на кафедре и рисовали чарующее будущее: адъюнкт (одно слово чего стоит!), кандидат, доктор и звания, звания. При условии, разумеется, в погонах. Но и тут я отказался. Свободы хотел, свободы!

Что-ж, попав в НАТИ, я ее получил. В той мере, в какой это у нас было возможно. А вот в какой именно, будет видно из дальнейшего.