5. Арест брата

5. Арест брата

Лето 1936 года, как уже не раз до этого, я провел у брата. Каждое утро, когда брат уходил на завод, я отправлялся к Волге, брал на лодочной станции однопарку и греб вверх по течению, стараясь обогнуть остров, отделяющий рукав от основного русла. Иногда высаживался на этот остров, а иногда заплывал еще дальше. Потом, лежа и покрыв голову носовым платком или трусами, нежился под солнцем. А лодка тем временем плыла сама вниз по течению обратно.

Вечером, когда брат приходил с завода, мы либо отправлялись погулять по высокому берегу вдоль реки, либо бродили по саду, расположенному неподалеку, либо сидели в этом саду близ большой клумбы, на которой рос одуряющий, сладкий табак.

О чем могут говорить молодые люди? Брату было тогда 28, мне 22, и мы оба были полны планов. Я к этому времени вел теоретическую работу в НАТИ, а по вечерам писал юмористические рассказы. Кроме того, меня заинтересовала природа смеха (вот что значит научная жилка), и я периодически просиживал в Ленинке по вечерам до закрытия, читая все, что кто-либо писал о сатире, юморе, комическом и остроумном — философов, практиков, кого угодно. Создавал свою «теорию смеха». Ну и, конечно, крутил так называемые романы. А еще ходил по редакциям, предлагая к печатанью свои рассказы, и всюду получал под разными соусами отказы. Но не унывал. Просто удивительно, как в молодые годы для всего находишь время!

А брат тогда уже руководил всей технологической службой гигантского завода и тоже, имея подругу в Сталинграде, находил время туда съездить. Вот обо всем этом мы и беседовали.

Но в 36-м году ситуация резко изменилась. Волна арестов докатилась и до Сталинграда, до завода. Арестовали и, по слухам, расстреляли директора завода Иванова, человека с боевым, революционным прошлым. Исчезали самые разные люди — рядовые рабочие и инженеры. Понять ничего было нельзя. Из друзей брата двое, от греха подальше, уволились и уехали в другие города. Взяли и одного инженера из их круга, Васю Сазонова, незадолго до того женившегося.

Уже в прошлый приезд, да и в письмах, я писал брату — уходи. Но ему жалко было бросить завод, на котором он вырос в большого специалиста. Кроме того, он всегда был далек от политики, любил технику, и она целиком занимала его интересы и мысли. Но после ареста Сазонова брат подал, наконец, заявление об уходе.

Когда я приехал, он уже уволился, распродал вещи, и в этот день, о котором пойдет речь, на полу стояли у стены — шкафчик, за которым должны были зайти, его баул, мой чемодан, и у нас уже были билеты в купе на двоих в поезд Сталинград—Москва.

И все же это произошло неожиданно. Брат паковал в баул последние вещи, а я зашел в ванную, принял душ и, завернувшись в мохнатое полотенце, стал обтираться. Как вдруг постучала соседка и сказала, что кто-то дожидается меня на лестничной площадке. Быстро одевшись, я вышел. Там стоял человек лет тридцати, белокурый, со свежим и круглым лицом. На нем был серый костюмчик. Самый обычный парень, похожий на футболиста.

Вы Котляр?

— Да.

Он назвал имя-отчество.

— Нет. Это мой брат.

— А где он сейчас?

— Дома. Вот, пройдемте.

И я направился в комнату.

Одну минуту, — сказал парень и кому-то кивнул вниз головой. И сейчас же поднялся другой человек,

постарше, седоватый, в кепке, с серым лицом и продолговатым газетным свертком под мышкой. Он также был в сером костюме.

— Тут к тебе пришли, — сказал я брату, входя в комнату. Я так и не догадался, кто это. Было еще светло, и эти люди имели такой будничный вид, что я принял их за заводских работников. Я еще обтирал лицо полотенцем, но когда отнял его от лица, то понял все. Брат бледный стоял у стола, белокурый глядел на брата, а тот, что постарше, смотрел по сторонам.

Вы такой-то? — повторил имя, отчество и фамилию белокурый.

Да, — несколько нервно ответил брат.

Я должен произвести у вас обыск, — сказал белокурый и показал брату свое удостоверение и ордер.

Пожалуйста, — сказал брат несколько успокоившись и сел у стола.

Это ваш брат? — белокурый показал на меня.

— Да.

— Паспорт, — сказал мне белокурый. Посмотрел его и вернул. — Тогда надо позвать понятого из посторонних.

Позови! — обратился он к своему спутнику.

Тот вышел и вернулся с соседом. Лицо соседа было испуганным, и он стал переводить глаза с одного на другого.

Ваша фамилия, имя, отчество, — спросил его белокурый. Тот назвался. — Сейчас вы будете присутствовать в качестве понятого при обыске. Садитесь.

Тот автоматически опустился на стул. Видно было, что испуг не покидает его, и он не может сообразить, связано ли его присутствие с какими-либо неприятностями для него самого или нет. Но постепенно на его физиономии начал проявляться интерес к происходящему и появилось даже нечто вроде чувства ответственности.

— Разрешите расположиться тут? — белокурый также присел к столу.

Да, — лицо брата было спокойным, но бледным.

Приступай, — сказал белокурый спутнику, и тот, положив на стол сверток, в котором что-то звякнуло, подошел к шкафчику и стал вытаскивать полку за полкой. Почти все, что там оставалось, было бросовым, но

он тряпки кидал в угол, а каждую бумажку откладывал и затем стопкой положил перед белокурым. Найдя спичечную коробку, открыл ее, заглянул внутрь, высыпал спички и забросил их обратно. Затем стал просматривать кипу газет, сваленных в другом углу. Дошло дело и до баула. Все носильные вещи были оттуда вынуты, перетряхнуты и вложены обратно.

После этого спутник прошел в ванную и принес оттуда зубную щетку, порошок и баночку с лекарством. Все это положил перед белокурым, который просматривал бумажки и что-то заносил в лист, лежащий перед ним на столе.

Постепенно на столе перед белокурым образовалась из отложенного небольшая кучка разных листков, записных книжек и блокнотов. Паспорт брата и железнодорожный билет он положил сверху. Затем все завернул в газету, паспорт положил в карман, а билет пододвинул мне.

Одевайтесь, — сказал он брату. — Вы поедете с нами.

Почему? — тихо спросил брат.

Я же вам показал ордер на арест.

— Там стояло — на обыск.

— И арест. Вот. — Белокурый снова вынул бумагу и на месте, которое он раньше зажимал пальцем, рядом со словом «обыск» стояло «и арест».

— Вы можете идти, — кивнул белокурый понятому. — А вы, — сказал белокурый брату, — можете взять одеяло, подушку и смену белья. И зубную щетку с гребешком.

Баночку с мазью и зубной порошок он отодвинул.

Но мазь мне нужна, — промолвил брат. — Это лечебная мазь. У меня шрам.

Все равно, оставьте.

Книги и кое-какие вещи были вынуты из баула, а подушку с одеялом и прочие разрешенные вещи туда засунули. Наконец нехитрый багаж брата был собран, и все это время белокурый со спутником терпеливо ожидали, внимательно, однако, следя за тем, как и что мы укладывали.

Пошли? — вроде бы даже не спросил белокурый, когда все было закончено.

Брат взял баул, и мы молча спустились с четвертого этажа. Стоял теплый вечер. Август. Кругом зелень, листва. Брат закинул голову и оглядел все это. Вдалеке за домом виднелась машина. Когда мы подошли к ней, шофер выглянул оттуда, молча оглядел нас и завел двигатель.

Мы еще раз поцеловались, вернее, просто ткнулись сухими губами друг другу в щеки, в шею, в губы, еще раз в щеки. Ткнулись крепко и как-то задумчиво поглядели друг на друга, точно глядели вперед. Потом они сели в машину — сначала спутник, затем брат, а затем белокурый. Машина тихо тронулась, взяла куда-то вбок и исчезла. Я остался один.

Долгое время мы не знали, где он и что с ним. Кузнецкий мост, 24 — рядом, но и оттуда никаких сведений. И так прошло немало посещений и дней. Потом стали приходить письма — раз в три месяца. Затем — через два месяца. От него, но совершенно на него непохожие. Словно нарочно обесцвеченные. В них только и было от брата, что его почерк, да некоторые словесные обороты. По этим письмам можно было проследить, что, находясь в Воркуте, он побывал за это время шахтером, рудокопом, дровосеком и работал в мастерских. Узнав адрес, мы добились разрешения на посылки: еду и носильные вещи.

За потерю бдительности (а как же — я просмотрел родного брата и отказался признать его виновным) меня исключили из комсомола и перевели в другой отдел. Спасибо, не выгнали с работы.

По НАТИ также прокатилась волна арестов. Посадили директора, иноспециалистов и еще кого-то из начальства. Но я был тогда рядовым инженером, мелкая сошка, что с меня взять. Потом даже стали намекать, что могут восстановить в комсомоле, если я подам заявление. Ну уж — извините!

А в 41-м началась война и я пошел на фронт. И, надо же, после Орла и Майкопа как раз угодил в Сталинград на Тракторный, в 21-й особый танковый батальон. Но находясь там, я на дом, где брат жил всего пять лет назад, даже не пошел взглянуть.

А в 44-м, после того как меня вызвали в Бронетанковое Управление в Москву, удалось вернуть из эвакуации маму и Таню. Пришла телеграмма и от брата: освобождают! Вернее, разрешают кратковременный визит в Москву. А потом переводят в Ворошиловград, на паровозостроительный завод — налаживать производство. Практически — ссылка, так как выезд оттуда не разрешался, но и то — хлеб!

Отправившись на вокзал его встречать, я только об одном и думал: семь с половиной лет — как он жил? И кого встречу?

Поезд опаздывал на полчаса, и эти полчаса я ходил по перрону взад и вперед, поминутно глядя на часы. И вспоминал сцену ареста, как если бы она состоялась только что. Наконец вдали показался поезд, и я стал искать себе место на платформе. Номер вагона 11-й. Паровоз с шумом прошел мимо, но за ним, как назло, было три или четыре вагона без номера. Затем шли вагоны 9, 8, 7, и я не стал смотреть дальше, а побежал назад, к тем, что были без номеров. Однако, когда я подбежал к тому, который, по моим расчетам, мог быть 11-м, проводник сказал, что 11-й и 12-й в самом конце состава, и я помчался обратно.

Состав уже стоял, и из него повалили пассажиры с багажом, но я бросился им навстречу, пробиваясь к хвосту поезда. Я бежал, задевая людей, расталкивая их, ни на кого не глядя, смотрел только вперед.

И вдруг меня окликнули моим детским именем. Но это был чужой, сдавленный голос. Я обернулся, и кто-то в полушубке, оленьей шапке и в очках облапил меня. Я понял, что это брат, и, не разглядев, обхватил его также. И вот так мы, двое взрослых мужчин, тыкались друг в друга лицами, произнося не слова, а какие-то обрывки, перемешанные сдавленными рыданиями. Я почувствовал под губами его небритую щеку и мокрое, горячее лицо. Горло перехватило, брызнули слезы, и стало легче дышать. Так и стояли мы несколько секунд, что-то бормоча и всхлипывая.

Потом взглянули друг на друга, чуть отодвинувшись, и я не узнал брата. Он стал меньше ростом, у него были другие глаза, и он чуть шепелявил. Нет, он не казался

старше своих лет. Ему было 36, и он так и выглядел. Может, чуть старше. Просто стал другим. Иначе улыбался, иначе вел себя, иначе глядел на меня — не хуже, не лучше, а иначе. Совсем иной человек. На ходу и в метро по дороге домой мне казалось — везу чужого человека и думал — узнает ли его мама?

Но мама узнала. Не могу точно описать ее лицо, когда она увидела сына. Тут был и испуг, и жалость, и такая любовь, что, казалось, при ней человек испытывает боль. Они ринулись друг другу в объятия — седенькая, маленькая старушка и ее несчастный сын — и целовали друг друга, целовали, а я стоял поодаль, и меня всего трясло.

Брат получил пять лет — по тем времени и меркам это давали «ни за что». Правда, потом они превратились в семь с половиной, а потом и вообще в 18. Но тогда мы не знали, что, выехав в Ворошиловград и наладив там производство паровозов, он тут же получит еще дополнительно десять с лишним лет и отправится отбывать их уже в Норильск, где ему придется налаживать опять что-то. Только после смерти Сталина, да и то не сразу, а в 54-м, его освободят.

И он снова вернется в Москву, женится в 46 лет, но детей у него уже не будет, и он прильнет к моему сыну, как к своему. К счастью, наша мать будет жива и проживет с нами еще два года. И они смогут ходить на спектакли по моим пьесам. Он будет реабилитирован. Станет работать в том самом НАТИ, который переименуют в НАМИ. (Эта патологическая страсть переименовывать и переставлять — часто без смысла, а подчас и с уроном для дела — существует у нас в стране до сих пор и выдается за реформы и перестройку.)

И опять брат начал в НАМИ что-то налаживать, хотя я и уговаривал его после пенсии уйти на покой. Вот так до самой своей смерти в 1991 году, в возрасте 83-х лет, он все налаживал и налаживал, а государство ему за это...

Конечно, подобное происходило не только с ним, а имело массовый характер. Но это был мой брат, Ноля, Нолястик, а потому его страдания и крах надежд я ощущал почти физически. Нет, разумеется, не в десятую и даже не в сотую долю как он, но все же.