21. Об особенности моей памяти
21. Об особенности моей памяти
Детская память отличается от взрослой, потому что, частенько, в одном видится разное. Для взрослых пожар — беда, а для детей — зрелище. Что до меня, то я вообще
всегда и до сих пор больше запоминаю звуковую сторону: мелодии, слова, интонации, даже паузы. Поэтому годы гражданской войны запечатлелись не только моими обмороженными и опухшими от голода и холода пальцами, но и разговорами о бандитах-«попрыгунчиках», которые, прыгая в белых халатах, грабили по ночам прохожих. Говорили, что специальные тройки, словив «попрыгунчиков», тут же на месте расстреливали их. («Вы слышали? Вчера опять «попрыгунчиков» шлепнули. Прямо на глазах у всех!»)
Нэп не только обрушился изобилием товаров по доступным ценам, но и звуками фокстротов из пооткрывавшихся ресторанов и слухами об астрономических выигрышах и проигрышах в казино. («Вы слышали? Такой-то, выйдя из казино и проигравшись в пух, застрелился! Ну прямо на глазах у всех!»)
Попутно каждый период сопровождался своими куплетами. Поскольку у всех на устах в гражданскую войну были только два имени — Ленин и Троцкий, — то распевали частушки такого содержания:
Ленин Троцкому сказал:
«Пойдем, Троцкий, на базар
Купим лошадь карюю
Накормим пролетарию».
Или с учетом национальных пристрастий:
Ленин Троцкому сказал:
«Лева, я муки достал.
Мне калач, тебе маца,
Ламца дрица хоп-ца-ца».
Военная тематика отражалась так:
Товарищ Ворошилов,
Война уж на носу,
А конница Буденного
Пошла на колбасу.
А международная, поскольку речь шла о наркомин-
деле:
Я своею красотой
Оченно уверена:
Если Троцкий не возьмет,
Выйду за Чичерина.
Вы спросите, а где про Сталина? А о нем тогда вообще ничего не было слышно. Он держался незаметно.
В годы нэпа развернулась эстрада, потребовавшая песни и танцы на разные вкусы. (Рынок!) Начиная от «Джон Грей был смел и ловок, Китти была прекрасна» до «Как удивительно, как замечательно, как занимательно, как ой-ой-ой, ох!»
Даже в нашей школе старшеклассник Володя Дыховичный устраивал для нас концерт, изображая джаз. Он лихо танцевал, напевая при этом сущую абракадабру, которую я, тем не менее, умудрился запомнить. А именно:
Дзумбай квили милитоли коммунадзе.
Дзумбай кви, дзумбай ква!
Энекодема и шервер вумба,
И шервер, шервер, шервер, шервер, шервер ва!
И восторг всеобщий! Не помню, каковы были успехи Дыховичного в школе, но позднее на поприще эстрады и театра его популярность, совместно с Морисом Слободским, была несомненной.
На экранах кинотеатров в это время зачастили иностранные фильмы. Цены для нас, ребят, были высокие, поэтому мы старались, как тогда говорили, «протыриваться». А в зале садились на самые дорогие места — вдруг не продадут. Если сгоняли, мы комплексами не страдали, пересаживались на другие, тоже дорогие. И, как правило, сходило.
В помещении «Метрополя» тогда было три кинозала, но туда и в кинотеатр «Арc» на Тверской (теперь там театр имени Станиславского) «протыриваться» было трудно. Легче удавалось в кинотеатр «Колосс», где ныне Большой зал консерватории.
А в кино «Малая Дмитровка» (здесь теперь Ленком) приходилось покупать билеты. Ничего не поделаешь, стоило того! Там монопольно по шесть месяцев шли фильмы с Дугласом Фербенксом — «Багдадский вор» и «Знак Зерро». Но тут помогал папа, и он даже как-то сходил вместе со мной.
Поэтому, надеюсь, не надо вам объяснять, что делалось с Москвой, когда к нам приехал сам Дуглас с женой, кинозвездой Мэри Пикфорд. И поселились они — где бы вы думали? — в отеле «Савой», на Рождественке.
To есть просто-таки рядом с моей Пушечной! А потому среди толпы, которая сторожила его возможное появление, иногда можно было заметить и мальчишку с оттопыренными ушами и вздернутой пухлой верхней губой. Да, вам не надо гадать — это был я. И, надо же, именно в тот день, когда Фербенкс, проживавший на верхнем этаже, вывесил наружу через окно ноги, — меня не было! Ну!? Бывает же такое невезение!
Зато я не раз посмотрел фильм «Поцелуй Мэри», который тут же скоропалительно был снят, и там Мэри целовала еще совсем юного Игоря Ильинского. Но это уже видели, конечно, все — расспросите своих дедушек и бабушек, они вам это подтвердят.
В школе тогда шла политическая борьба между скаутами и форпостом, который, победив, стал пионерской организацией. Но меня эта борьба не интересовала, тем более, что, хотя в пионеры записывали всех, со мной вышел казус. Съехав на перилах, я угодил прямо в живот зав. учебной части, мужчине тучному, а потому в пионеры был записан значительно позже.
Меня увлекала другая борьба. Почти каждый раз после уроков, на заднем дворе школы мы устраивали драки. Они проходили строго по правилу: «с мордой» или «без морды» и имели благую цель. Дело в том, что время от времени нас навещали «огольцы» — ребята с Арбатского рынка, расположенного рядом. (Там, где теперь наш «Пентагон»). Возглавляли их два парня с кличками «Косой» и «Татарин». Они регулярно приходили «мутить» нас и пощипывать наших девчат. Вот оберегать свою и девчачью честь мы считали себя обязанными. Но неблагодарные девчата, хоть и пользовались нашей защитой, а крутили романы со старшеклассниками, называя нас «мелочь пузатая». Впрочем, нас это мало трогало. Иные ценности имели тогда значение в наших глазах.
Так, всеобщим кумиром был наш одноклассник Ванька Улыбышев, который не вылезал из неудов, но зато совершал то, на что не решался никто в школе. Он прыгал с площадки верхнего этажа на среднюю через проем лестницы! Промахнешься — сломаешь шею! Ну?! Кто из вас способен сделать этакое?!
А вообще у нас в школе царили строгие нравы. Еще в четвертом классе в своих сочинениях мы давали ума недотепе Льву Толстому и буржуазному приспособленцу Пушкину. (В старших классах появились новые учителя литературы, которые поставили нас все-таки на место.) Ношение галстуков было запрещено (кроме пионерских). Шла в Москве даже пьеса «Галстук», где эта мерзкая буржуазная привычка осуждалась. Также — никаких танцев. И если кто-то попадался, то его или ее потом строго прорабатывали на пионерском совете. Я до сих пор с завистью смотрю на танцующих. А теперь мне уже, пожалуй, поздно учиться. Хотя, кто знает? Может, и взбрыкну напоследок.
Зато был такой предмет — обществоведение, из которого мы узнавали о классовой борьбе во всем мире. Это вместо истории, так что кто мы и откуда — пришлось добирать самому впоследствии.
Из-за того, что наша школа находилась рядом с Кремлем, в котором тогда жили вожди, у нас учились их дети. Так в моем классе (группе) была дочка Калинина — Лидка, которая просила называть ее Октябриной, а также Владька Ногин и Павлик Цурюпа. Младше классом — Наташа Рыкова, а до этого школу закончили дочь Семашки Лена и сыновья Троцкого, которые прославились тем, что открывали двери из класса в класс, создавая анфиладу, и стреляли по висящей в дальнем конце карте.
Но отметки — во всяком случае, в моем классе — этим детишкам ставили без скидок, тогда еще учителя холуйством не страдали.
Наверное, раз уж тут их детишки, то к нам захаживали и родители. Помню приходы Калинина и Рыкова. Они встречались с нами в том самом физкультзале, где прыгал Дыховичный, изображая джаз, и расспрашивали нас о наших учебных делах. Не обходилось, разумеется, без столь любимых взрослыми нравоучений. Но искренний интерес они проявляли, когда старались узнать, как мы увиливаем от вопросов учителей, когда отвечать нечего. Полагаю, они это делали с прицелом для себя и своих встреч со всезнающим и общелюбимым учителем. Но наш опыт, видать, им мало пригодился.
Строго-целомудренная атмосфера царила у нас в семье. Хотя врачебная практика вынудила отца дать крен в сторону венерических заболеваний, но только раз мне привелось услышать, как он шепнул маме про своих пациентов: «Они там наверху все прогнили».
Тем не менее и эта сторона жизни не оставалась для меня загадкой. Мой путь в школу мог иметь два варианта. Первый — через наш проходной двор на Кузнецкий мост и далее по Камергерскому переулку, мимо МХАТа по прямой. Тут можно было иногда увидеть роскошного двухметрового артиста Ершова, который, взмахивая палкой, шествовал к себе в театр. Это, доложу вам, был спектакль! Иногда и у МХАТа кучковались артисты, которые театрально похохатывали, делая вид, что не замечают глазеющих на них зевак.
Второй маршрут — с Пушечной, через пассаж (теперь там «Детский мир»), мимо Центральных бань и Охотного ряда до Знаменки, где школа. Вот у бань всегда стояла шеренга дам разных размеров, но одной профессии. Зимой — в пуховых платках, а в другие времена года — в круглых шляпках с желтой лентой, как на тогдашнем такси, что означало «прокат». К ним подходили мужчины, и после кратких доверительных переговоров возникшие пары отправлялись в баню. Именно поэтому наши родители никогда в эту баню не ходили, предпочитая Сандуны. Но еще лучше — нашу домашнюю ванну, для которой, правда, приходилось растапливать колонку, но зато можно было в нее уложить валетом меня и брата.
А вообще мое время было забито школой, музыкой, рисованием и чтением. Изредка мы ходили с родителями в театр. Но если вы спросите, что было для меня самым лучшим, я скажу: поход с отцом в книжные ряды у Китайгородской стены, напротив Политехнического музея! Мы не возвращались оттуда без покупки! Теперь ни этой стены, ни рядов нет. Ну кому они помешали?..