Евгений Петров Самая теплая ладонь

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Евгений Петров Самая теплая ладонь

«Евгений Петров был одним из лучших людей, которых я знал в своей жизни». Этими словами я начал свои заметки о нем в 1963 году. С тех пор прошло почти сорок лет, а я могу эти слова повторить.

Не сомневаюсь, что Илья Ильф был, наверное, также превосходнейшим и благородным человеком, с иным Евгений Петров не стал бы соавторствовать. Но, к сожалению, я видел Ильфа всего один раз, да и то при обстоятельствах, которые мало что о нем сказали.

А было это так. В начале тридцатых годов я учился в Бронетанковой Академии (тогда она называлась Военной Академией Мото-Мех). И так как дома мне работать было негде, то приезжал в библиотеку Центрального Дома Красной Армии. Там в голубой гостиной время от времени устраивали встречи с известными писателями. Вот на встречу с Ильфом и Петровым я и пошел.

Народу собралось — полная гостиная. Ильф и Петров сидели за столиком, а мы все вокруг них.

Оба высокого роста, Ильф, если не ошибаюсь, в пенсне со стеклами такой силы, что через них глаза виделись увеличенными вдвое. У него были толстые, четко очерченные губы и короткая стрижка. У Петрова — шевелюра и хотя очень молодое лицо, но подглазники, почти как мешки под глазами. Ильф все время молчал, а когда мы задавали вопросы, то, пошептавшись с ним, отвечал только Петров.

Причем, как мне показалось, избегал острить, даже если вопросы давали для этого повод.

Так я тогда и не услышал голоса Ильфа. И потом также не привелось услышать: в 1937 году Ильф в возрасте всего сорока без малого лет умер.

А следующая встреча с Евгением Петровым состоялась в самом конце 1940 года, когда я по совету моего учителя, известного литературоведа Леонида Ивановича Тимофеева, пошел относить в «Огонек» мои юмористические рассказы. До этого я в течение пяти лет толкался с ними в разные издательства и журналы и всюду получал отказ. «Огонек» тогда возглавлял Евгений Петров, и в этом Леонид Иванович усмотрел для меня некоторый шанс.

Но важно было, чтобы рассказы попали именно к Петрову, так как мне осточертело выслушивать мнения сотрудников разных редакций, которые вправе были лишь отказывать и оберегать руководство от «самотека».

На этой почве и возникла у меня перепалка с секретаршей, когда вдруг распахнулась дверь кабинета главного редактора и оттуда вышел он сам.

Кто тут хочет, чтобы его рукопись прочел только Евгений Петров? — зловеще спросил он.

Это я.

— Давайте, — сказал Петров, взял папку и добавил: — Позвоните мне через неделю. — А затем скрылся в своем кабинете. И мне стало ясно — я пропал.

Однако точно через неделю, день в день, час в час (я вообще отличаюсь тягостной для окружающих точностью), я позвонил в редакцию. «Кто говорит?» — спросила секретарша. Я назвался. «А по какому делу?» — «Мне назначил позвонить Евгений Петрович». Пауза. А затем, после удивленного возгласа секретарши: «Соединяю» — послышался голос Петрова: «А, это вы, — протянул он. — Это хорошо, что вы мне напоминаете. Напоминайте, напоминайте. Я еще не прочел, но позвоните мне через три дня». И положил трубку.

Я был в восторге! Ожидал услышать, что рукопись можно взять в мусорной корзине или в лучшем случае внизу, у вахтера. И вдруг — это, оказывается, хорошо, что позвонил! И надо напоминать! И всего через три дня? А не в ближайшее время. И не «что-нибудь в конце месяца». И не в начале будущего столетия! Ну, друзья-дебютанты нынешнего призыва, вы-то можете оценить, какие фанфары запели тогда в моих ушах. Часто ли вам приходилось слышать что-либо подобное? Я понимаю,

вежливыми и даже задушевными заверениями у вас битком набиты уши. Но решительное «нет» или реальное «да» — сколько раз вам довелось получить такой подарок?

А через три дня, уж будьте покойны, тютелька в тютельку, я позвонил и снова услышал голос Петрова.

— А, это вы, — опять протянул он. — Где вы находитесь?

— В Москве.

— Это я понимаю. Можете приехать?

Когда?

— Да хоть сейчас?

Через пять, нет, десять минут я буду у вас.

А вы что — у нас на крыше или в подъезде?

Нет, я на Пушечной (а редакция «Огонька» находилась тогда на Страстном бульваре).

— Ничего страшного, — сказал Петров. — Не торопитесь. Я буду у себя. И вообще, передвигайтесь по городу нормально, — добавил он.

Очевидно, секретарша все-таки заронила у него кое-какие сомнения относительно моей персоны. А может он просто вспомнил свои собственные первые литературные шаги.

Нет, мне не нужно было никакого транспорта. Он бы меня только сковал. Я поглубже вздохнул, стремглав скатился по лестнице у себя на Пушечной, а выдохнул уже только в кабинете Петрова, сидя около его стола.

Сколько лет вас не печатали? — вот первый вопрос, который он мне задал.

Пять.

Что же, нормально. Теперь, пожалуй, станем печатать. Вот это, для начала. — Он показал на рассказ «Мучения стилиста». И добавил без улыбки: — Есть смешное. Приходите ко мне домой в воскресенье. В десять. Вам удобно?

Нет, я не ослышался. Он спросил — удобно ли мне. Да если бы Петров назначил мне встречу на шпиле высотного дома в три часа ночи под проливным дождем, так и то мне было бы удобно!

Ну и вы, конечно, догадались, что в воскресенье, когда часы на Спасской башне били десять, в ноль-ноль

минут, ноль-ноль секунд я уже нажимал кнопку звонка в квартире Петрова в Лаврушинском. Когда мы уселись, он сказал:

— Подредактируем. Тут у вас упоминается мать. А мы заменим ее на бабушку. А то иногда получается двусмысленно. И придумаем вам псевдоним.

— А это зачем?

Обязательно. Станем печатать, начнут вас ругать. На работе перед сотрудниками будет неловко.

Ничего, стерплю, — сказал я, обуреваемый тщеславием.

Вы недооцениваете своих сослуживцев, — заметил Петров. — Раз вы пишете рассказы, а они нет, скажут, что вы плохой инженер.

Пусть говорят! — Блеск возможной славы уже ослеплял меня.

Вы женаты? Вашей жене будет неприятно. На нее начнут коситься. Даже будут над ней посмеиваться.

Пусть терпит! — Я был безжалостен. — Знала, за кого шла!

— А маму вам не жалко? — спросил Петров. — Мама будет страдать. Она ведь не знала, кого родила.

Оказалось, что маму мне жалко.

Значит, псевдоним необходим, — заключил Петров. И, посмотрев на мои щеки, добавил: — Что-нибудь вроде «Румянцев», а?

Но мы выбрали другой псевдоним, который я потом тоже переменил.

А затем, уже прощаясь со мной, он сказал: «С новым годом!» И протянул мне, как мне тогда показалось, очень теплую ладонь.

Итак, эта решающая встреча с Петровым произошла 31 декабря, всего за несколько часов до наступления нового, 1941-го. Никто из нас тогда не знал, что наступает год войны. А потому, приходя каждый раз к Петрову с новыми рассказами и видя их потом напечатанными, я начал строить всяческие радужные планы, которые он поддерживал. Так, например, когда число опубликованных рассказов стало побольше, то забрезжила возможность выпустить их отдельной книжечкой «Огонька».

Петров, читая мои рассказы, обычно не смеялся. Он говорил: «Это смешно», — или: «Это не очень». Иногда тут же редактировал, а подчас давал какой-нибудь общий совет. Например: «Только не старайтесь специально сделать как можно смешнее. Самое смешное — когда у человека на сцене вдруг падают штаны. Этого не перешибешь. Смешное должно возникать естественно, как бы само собой. И не подряд. Иначе утомительно». Или так: «Если хотите, чтобы читатель вас любил, — а это необходимо, — пишите о нем».

У него дома я познакомился с его старшим братом, Валентином Катаевым, и поразился одновременно и сходству и несходству братьев. Словно черный и белый лебедь. Петров — само доброжелательство и мягкость. Катаев — язвительность, даже желчность и убийственно точные оценки.

Как-то во время моего очередного посещения Петрова к нему пришел известный чтец Эммануил Каминка. Он выступал на эстраде с рассказами Ильфа и Петрова и попросил внести кое-какие поправки. Евгений Петрович не согласился. Он сказал, что, поскольку эти рассказы написаны совместно с Ильфом, он не вправе в них что-то менять. И тут же порекомендовал Каминке читать также и мои рассказы, что тот потом и стал делать.

Простота и естественность — вот качества, присущие Петрову. Такова была и обстановка его кабинета в Лаврушинском переулке. Ничего вычурного. У окна наискосок стоял обычный письменный стол. А от окна по стене справа в глубь комнаты тянулась полка с книгами произведений Ильфа и Петрова, изданными на разных языках. Длинная полка. Слева же у стены стоял большой шкаф и на ней скульптура — золотой теленок.

И простая мебель. То есть все, что наработано и необходимо для работы.

Я как-то спросил его, а зачем он при фамилии Катаев взял псевдоним, да еще такой обыденный, как Петров («Иванов, Петров, Сидоров»). Оказалось, чтобы не задевать репутации старшего брата. И, насколько я понял, чтобы не опираться на нее, а строить свою судьбу самостоятельно. Что до обыденности псевдонима, то потому и пришлось к нему сделать добавку «Евг.».

Уходя на войну в июле 41-го года, я попрощался с Евгением Петровым. «Главное — не теряйте головы, — сказал он мне в напутствие. И добавил, после паузы: — Сразу, как появится возможность, давайте знать».

Мои военные передвижения (Орел—Майкоп—Сталинград), однако, не позволили это осуществить. Да и он не сидел на месте. Однако, когда Бронетанковое управление в 1942 году отозвало меня в числе окончивших Академию в Москву, я зашел к Петрову в гостиницу «Москва» №626, где он тогда проживал.

Я был так худ после сталинградских харчей (кипяток, который мы называли «чай без заварки», и крупа, загаженная и еле очищенная от мышиного помета), что Петров, взглянув на меня, немедленно заказал завтрак. И лишь накормив, стал расспрашивать о военных злоключениях.

От него я узнал, что только два автора — он и Эренбург — оказались способными давать ту информацию с фронтов, которая была приемлема для зарубежной печати. Меня это не удивило. Многословие и неумение сразу перейти к сути дела — привычная болезнь нашей прессы.

Петров сказал, что на днях опять вылетает на фронт, и мы договорились, что, вернувшись, он обязательно даст о себе знать.

Как всегда, Петров выполнил свое обещание. Дал о себе знать. Раскрыв вскоре газету, я натолкнулся на его фото в траурной рамке; Еще не в состоянии поверить, я прочитал, что он погиб в авиакатастрофе при полете из осажденного Севастополя.

Горькое совпадение: как и его соавтор, он не дожил даже до сорока лет.