14. Скрипка и рояль

14. Скрипка и рояль

Печка работает, дыма нет, но с труб капает сажа. Капает в жестяные банки, подвешенные в местах скрепления труб. Капает и мимо жестянок, на пол, на стол и на рояль, на котором учимся играть брат и я. Этот музыкальный инструмент появился у нас давно, его взяли напрокат родители, когда мы приехали в Москву, в конторе неподалеку. Но началась война, хозяин-немец сгинул, контору прикрыли, и инструмент у нас прижился.

Мы учимся с братом в музыкальном училище Зограф-Плаксиных, в Мерзляковском переулке, у Никитских ворот. Таково страстное желание матери. Начали, вернувшись из Колонии. Брат уже на старшем курсе, так как играет давно, а я только начал. Но зато еще и на скрипке, так как у меня абсолютный слух. Мне девять лет, и поэтому у меня скрипка половинного размера. Кроме класса скрипки, я еще посещаю класс фортепьяно — это для скрипача обязательно. Поэтому из нашей квартиры постоянно слышны то бренчание, то пиликание. Ханоны, гаммы, арпеджии, этюды, пьески, опять этюды, арпеджии, гаммы и Ханоны — бормочет наш коричневый роялик с утра до вечера. Гаммы, арпеджии, первая позиция, вторая, этюды Дубельта, Вогласа — фистулой скрипит моя скрипочка. Какому уху, кроме материнского, эти звуки покажутся терпимыми? Какое

лицо, кроме материнского, не исказится от звуков, подобных тем, что издает гвоздь, проведенный по стеклу?

Кисть левой руки выгнута, глаза устремлены в потолок, смычок расхлябанно елозит по скрипке — вот как эта мелодия создается. Правда, я иногда беру канифоль и натираю волос смычка, но от этого звуки не становятся приятней. Мне, однако, нравится эта операция с канифолью, ибо тогда я не играю, а держу скрипку под мышкой, имея вид заправского концертанта.

Из тех же соображений я люблю настраивать скрипку, держа ее подбородком, без рук, и подкручивая при этом колками натяжение струн. Потом, взяв смычок, натягиваю также и его волос. Я хочу извлечь всю романтику из этих занятий, но, увы, романтика кончается как раз тогда, когда начинается моя игра. Стоит мне провести смычком по струнам, и даже самый неискушенный слушатель поймет, что перед ним не юное дарование, а начинающий, ленивый ученик.

Каждые десять-пятнадцать минут я бегаю в соседнюю комнату к стенным часам. Играть мне положено два часа — час на рояле и час на скрипке. Я честен и не позволю себе закончить минутой раньше. Но меня, как понимаете, заботит противоположное.

Мой преподаватель по скрипке — Анатолий Романович Мальмберг — имеет ровный характер и начисто лишен чувства юмора. Поэтому он не способен шутя отнестись к тому факту, что именно хорошая погода помешала мне приготовить урок. Правда, он не слишком станет ругать меня за это. Нет, скорее он отнесется к этому бесстрастно и так же бесстрастно поставит в моем дневнике единицу или двойку. И попутно сократит свой урок со мной с часу до двадцати минут. Не успею я, сгорая от стыда, пиликнуть смычком, обнаруживая свою неподготовленность, как он, сделав отстраняющий жест рукой, скажет: «Достаточно. Это ты тоже не подготовил. Следующее».

Когда же все в порядке, он все равно особенно меня не хвалит. Просто ставит в дневнике четверку или, крайне редко, пятерку.

Иногда он берет мою половинную скрипочку и сам сыграет мое задание. Эти минуты я люблю больше всего. Я с восхищением тогда слушаю, как моя писклявая скрипка вдруг начинает петь глубокими звуками. Тогда пьеса, которую предстоит разучивать, представляется мне очаровательной, упражнения виртуозными, а игра на скрипке волнующей. После чего я с уважением кладу свою скрипку в футляр, затягиваю ремень, охватывающий его, перебрасываю ремень через плечо и иду домой. Теперь я понимаю, для чего учусь, и буду твердо это знать, пока дома сам не приставлю скрипку к подбородку. Но стоит мне провести по струнам смычком, как первый же звук отрезвит меня, демонстрируя, какая же дистанция отделяет ученика от учителя. И, поиграв немного, я уже иду в соседнюю комнату посмотреть на часы.

Моей преподавательницей фортепьянной игры была Александра Ивановна Державина, добрейшее существо. Она искренно полюбила меня, а потому, хотя нередко ругала, я никогда на нее не обижался. Полная и светловолосая, с очками, за которыми проницательные глаза, она даже не спрашивала меня, приготовил ли я урок. Ей достаточно было увидеть, как я сажусь за рояль, оценить ту задумчивость, с которой гляжу на ноты, чтобы сразу промолвить: «Что? Опять ничего не сделал? Какой же ты лентяй! Господи, когда же ты, наконец, возьмешься за ум?»

Если же мой урок был приготовлен хорошо, она целовала меня, и я каждый раз был этим глубоко тронут. И, что самое интересное, она тоже бывала при этом взволнована. Поблескивая очками, она говорила: «Ишь ты! Скажи пожалуйста, такой малыш, а как хорошо сыграл. Ну передай маме, что ты был сегодня молодцом. Ей будет приятно». И я на самом деле передавал это маме, и ей действительно становилось приятно.

Дважды в неделю я приходил в это училище. Не знаю, как сейчас, а тогда — откроешь парадную дверь — и сразу же на тебя обрушивается поток самой разнообразной музыки. Откуда-то сверху слышатся выпеваемые мужскими и женскими голосами рулады. Эти звуки перепле-

таются с ручейками фортепьянных упражнений, переливами скрипок, виолончелей и просто гомоном гулких голосов. Кажется, что все стены дома источают эти звуки, и они наполняют лестничный проем.

Я поднимаюсь на четвертый этаж, где у меня урок скрипки, а затем спускаюсь на первый. Там в уютной маленькой комнатушке сажусь рядом с Александрой Ивановной за рояль. Она четко отсчитывает мне такты — «и раз, и два, и три, и четыре» — а я, тихо посапывая от усердия и задрав верхнюю губу, аккуратно выстукиваю пухлыми пальцами свой урок.

О моих пальцах особый разговор. Пока было тепло, они добросовестно бегали по клавишам и по грифу скрипки. Но когда наступили холода, они стали пухнуть, кожа на них лопаться. Причина — недостаточное питание. Отец возился с ними, прижигал ляписом, и в конце концов все более или менее вошло в норму. Но следы остались — рубцы.

Каждый раз зимой, перед тем как сесть за рояль, я долго протирал клавиатуру, чтобы она не была такой холодной. А взяв скрипку, леденил себе подбородок о деку. Холодно было и в училище. Александра Ивановна носила перчатки без пальцев, как у тогдашних кондукторов в трамвае. А Анатолий Романович не снимал шубу и кашне. Но занятия продолжались. И требования моих учителей — тоже.