«ДОСТОИНСТВО»
«ДОСТОИНСТВО»
Когда-то давно мне попалась в руки какая-то обыкновенная цветная открытка, изображающая трапезную в Троице-Сергиевой лавре.
Я это место хорошо знала и открытка меня поразила. В ней все было натурально: сам храм, деревья, облака, люди — но отпечаток был сделан с перевернутого негатива. Все, что было справа, было изображено слева. Все было абсолютно так, как бывает на самом деле, до малейшей полутени, это не было нафантазировано или нарисовано по памяти, это было настоящим — но этого нигде никогда не существовало! Я отчетливо представила себе Того, кто попутал несчастного фотографа, и ни на секунду не усомнилась, что передо мной — единица греха, создание, противоположное божественному замыслу, пародия на него, насмешка, забава Хама.
Конечно, кому не надо — тому такая открытка в руки не попадет. Но разговор не про меня, а с Анной Андреевной я хочу разобраться так: она вывернула наизнанку всю свою жизнь и, зная своей хитростью всю правду, выворачивала свою биографию наоборот, чтобы мы поверили в то, чего не было никогда.
Она придумала в своей жизни несуществующее достоинство и заставила поверить, что оно было на самом деле.
Сталину написал Пастернак. Он писал, что знает Ахматову давно и наблюдает ее жизнь, полную достоинства.
ЛЕТОПИСЬ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА. Т. З. Стр. 15
Это — главный перевертыш ее жизни. Ее жизнь не была полна достоинства.
Каждый шаг, который определяется нравственным выбором, она делала не в ту сторону.
Если сравнить жизни Константина Федина и Осипа Мандельштама, то для Анны Ахматовой «жизнь, полная достоинства» — это у Федина, а не у Мандельштама. Во-первых, у Федина есть эта жизнь, а у Мандельштама — нет. Стало быть, не о чем и говорить. Да если бы и была, маловероятно, что она была бы равна по «достоинству» фединской. «Достоинство» по-ахматовски — это то же, что «номинал».
Федин впервые поздоровался с Надеждой Яковлевной Мандельштам после утверждения выхода в свет сборника Мандельштама в «Библиотеке поэта».
До этого он четверть века не здоровался со мной, хотя мы часто попадали вместе в лифт, а один раз он остановил Ахматову, когда мы с ней шли вместе по переулку, выходившему в Лаврушинский, и долго с ней разговаривал. Ахматова не назвала меня, чтобы не смущать благородного деятеля литературы, и мне пришлось отойти в сторону и ждать, пока они не кончат разговор.
Надежда МАНДЕЛЬШТАМ. Вторая книга. Стр. 127
Не переполнила ли такая сцена чашу «достоинства», которым была полна ее жизнь?
Вот мелкие делишки юности Анны Андреевны. Не по части стяжательства, пожалуй: она, как всегда, движется целым клубком мотиваций.
Письмо А. Ахматовой — Штейну в 1906 году.
Так как скоро я собираюсь покинуть Россию очень надолго (разумеется, она никуда не собиралась — никогда не было таких планов, да и не на что было — мать одна с детьми, отец в отставке, с новой семьей. Но ведь так пишут в романах: «собираясь покинуть Россию надолго… очень надолго…»), то решаюсь побеспокоить вас просьбой прислать мне что-нибудь из Инниных вещей на память о ней. Тетя Маша хотела бы передать мне дедушкин браслет, который был у Инны, и если вы исполните ее просьбу, я буду вам бесконечно благодарна. Дело осложняется тем, что это вещь ценная. И я очень боюсь, как бы вы не подумали, что я хочу иметь украшение, а не память. Не пишите тете Маше, что я говорила вам о браслете. Так ведь она просит «исполнить просьбу тети Маши», как же «ничего не писать»?!
Из переписки А. А. АХМАТОВОЙ. Стр. 325–326
Это она пишет в 1906 году: умерла от чахотки ее сестра, мужу было не на что хоронить, просил ссуду на похороны. Сейчас она просит у него браслет.
Однажды утром Анна Андреевна опустила руку за брошкой в бочонок-коробку. Эта брошка носила название «Клеопатра» и надевалась довольно редко. Я знала, что брошка — подарок от Гаршина, она хранила ее как память о нем.
А. Каминская в записи О. И. Рыбаковой.
Анна Ахматова в записях ДУВАКИНА. Стр. 133
(Если брошка — то «Клеопатра», «Орлов», если редакторша болгарского отдела — то болгарская королева, это — как всегда.)
Когда Гаршин перед смертью просил прощения за то, что не женился на ней, она отказала «презрительно». Брошку же — хранила.
Зачеркнув посвящение, отсылают и брошку.
Она не была стяжательницей, не копила добро, но брошку не могла не удержать — «подарок жениха», всегда можно предъявить. Хотя вообще-то от женихов ценные подарки не принято нехористкам и небалетным принимать.
Против человеческого достоинства только то, что она переделала написанное Гаршину
Ты мой первый и мой последний
Светлый слушатель темных бредней.
На:
Ты не первый и не последний
Темный слушатель светлых бредней…
И написала о нем же такой вот выкрик фабричной девчонки о коварном соблазнителе:
А человек, который для меня теперь — никто…
Брать, вымогать или красть любые ценности — личное дело каждого… Стихи — это как-то строже; украсть, но написать очень прочувствованно, что не крала, хуже, чем просто украсть.
Такие вещи — браслет, брошь — для утонченного поджимания губок: «Фамильная ценность, прабабка, княжна Ахматова…» «Подарок жениха» лучше спокойно купить у антиквара и назвать «игрой» (если уличат), а вдового деверя оставить в покое (пусть он хоть и продаст браслет в скудноватый день). А не захотевшему жениться жениху — возвращают почти безоговорочно. Оговорка же такая: если убрала посвящения и назвала «безумным, с оскалом волчьим…» и т. д. (разнообразные эпитеты см. в посвященной В. Г. Гаршину главе) — то возвращают однозначно. Если не убирала и не называла — то по строгим правилам тоже надо бы возвратить. А по-настоящему — именно этот жест кажется жеманным и мелодраматичным — так что можно оставить. Но про волчий оскал — уже категорически не-пи-сать!
С почестями покинув Ленинград — место трусости и стыда, Ахматова приезжает в Москву — по пути бегства дальше.
Меня удивило, что она совершенно не беспокоилась обо мне. Ее приветствовали здесь как олицетворение мужества и твердости. Эти дни все волновались, как ехать, куда, кто повезет? Очевидно, эта тревога дошла до кульминации, когда я к ней пришла. Там собралось много писателей. Говорили только об эвакуации. Где будет лучше?
Пастернак был чрезвычайно возбужден. Рассказывал Анне Андреевне, как обучался в ополчении, Анна Андреевна лежала на диване и обращала к нему слова чеховского Фирса: «Человека забыли». Это означало: «Я хочу ехать в эвакуацию вместе с вами, друзья мои». Обо мне она как-то не задумывалась. Но Пастернак, уже отойдя от нее, несколько раз тревожно взглядывал на меня и наконец подошел и тихо спросил: «А вы как едете?»
Вечером Анна Андреевна сообразила, что я не принадлежу к «золотому запасу» страны и поэтому ни в каком эшелоне мне места не предусмотрено. И тут оказалось, что ей ничего не стоило бы заявить в Литфонде, что ей нужна сопровождающая и указать на меня. Она была настолько уверена в успехе, что мы успели условиться. Я должна была прийти к ней очень рано утром, взяв с собой только маленький узелок с самыми необходимыми вещами.
В восемь часов утра я звонила в дверь квартиры Берггольц. Мне открыла хозяйка и сказала, что ночью прибежал Пастернак и объявил, что состав уже стоит на платформе и надо немедленно явиться на посадку. И они уехали.
Я шла по улицам и плакала.
Эмма ГЕРШТЕЙН. Мемуары. Стр. 303
Просить за кого-то — растрачивать кредит, который можно было бы потратить на себя. Не оскудеет рука дающего у того, кому есть что давать. Чтобы заставить себя протянуть свою дающую руку, надо быть немного больше покорной Господней воле, чем громко распевающая об этом Анна Ахматова.
Ахматова всегда беспокоится, что у дающего убудет и не хватит именно ей.
Замечательно эгоцентрична Ахматова. Кини попросил меня составить совместно с ней список нуждающихся русских писателей. Думала, думала, и не могла назвать ни одного человека!
К. И. ЧУКОВСКИЙ. Дневник. 1901–1929. Стр. 269
Кини — это тот, кто снабжал британской благотворительной помощью Анну Ахматову — то 3 фунта стерлингов, то 15, то брюки Шилейко.
Но это на другую тему.
6 апреля 1942 г.
АА — Харджиеву.
Живу в смертной тревоге за Ленинград, за Владимира Георгиевича. Видаетесь ли с Бриками?
ЛЕТОПИСЬ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА. Т. 3. Стр. 84
«Смертная тревога за Ленинград» подробно описана в главе «Я была с моим народом». Цинизм может быть явственнее надрыва. Но и «смрадный эстрадник» (Ахматова знала, как назвать лицемерные спектакли на публику, но не любила глядеться в зеркало при плохой игре) целомудренно отстранится от изображения «смертной тревоги» — такое лучше, пожалуй, не трогать.
Лиля Брик была дама влиятельная и со связями.
12 марта 1942 года.
Письмо А.А. — Н. И. Харджиеву в Алма-Ату.
Привет Шкловскому, Зощенке и Лиле Брик.
ЛЕТОПИСЬ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА. Т. 3. Стр. 69
Волков: Лиля Брик вспоминала, что уже после смерти Маяковского Ахматова иногда заходила к Брикам на обед. Я помню, как я удивился, услышав об этом. Потому что Анна Андреевна о Бриках высказывалась довольно резко.
Бродский: Это точно. К Брикам у Ахматовой отношение было сугубо отрицательное.
Соломон ВОЛКОВ. Диалоги с Бродским. Стр. 251
Например, 6 июня 1941 года в календаре Лили Юрьевны записано: «К обеду Ахматова».
Василий КАТАНЯН. Прикосновение к идолам. Стр. 129
«Алексей Толстой меня любил. Когда мы жили в Ташкенте, он ходил в лиловых рубашках ? la russe (а Маяковскому даже о стираной возбранялось мечтать) и любил говорить о том, как нам будет вместе хорошо, когда мы вернемся из эвакуации. Он был удивительно талантливый и интересный писатель (не Платонов, это точно), очаровательный негодяй (см. ниже), человек бурного темперамента. Его уже нет. Он был способен на все, он был чудовищным антисемитом; он был отчаянным авантюристом, ненадежным другом. Он любил лишь молодость, власть и жизненную силу».
Исайя БЕРЛИН. Встречи с русскими писателями. Стр. 443–444
Ни говорить, ни писать без штампов Ахматова не может, и «очаровательные негодяи» — образчики великой ахматовской прозы. А нравственная планка — она вот на этой высоте.
21.2.42.
Только что вернулась из «Ленинградской консерватории» — слушала квинтет Шостаковича. В первом ряду Толстые, Тимоша и пр., а также А.А.
Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1938–1941. Стр. 398
Тимоша — это та самая невестка Горького, которая ездила с ним любоваться красотами Соловков. Генрих Ягода (здесь треугольник — четырехугольник — такого шика, что не мог оставить Анну Ахматову равнодушной) снабдил ее в этом сафари гепеушной формой.
Черная кожаная фуражка, кожаная куртка, кожаные галифе и высокие узкие сапоги. Она была ослепительно хороша — еще ослепительнее, чем обычно.
Аркадий ВАКСБЕРГ. Гибель буревестника. Стр. 228
О посещении ГУЛАГа Тимоша оставит свои воспоминания, по которым видно, что «говорить» ее научила Анна Ахматова.
«Знакомимся с жизнью Соловецкого лагеря. Вода в озере холодного темно-синего цвета, вокруг озера — лес, он кажется заколдованным, меняется освещение, вспыхивают верхушки сосен, и зеркальное озеро становится огненным. Тишина и удивительно красиво».
Аркадий ВАКСБЕРГ. Гибель буревестника. Стр. 228
Это — все. Других впечатлений не было. Такая судьба пьянит Анну Ахматову, она обратится к образу Тимоши еще не раз, она покажется ей воплощением трагизма эпохи — эстетика Лени Рифеншталь принята буквально. Без хлыстика и перчаток для Ахматовой любовь — не любовь и эпоха — не эпоха.
Короткий визит Марии Игнатьевны Будберг (Лондон). При мне прочла «Requiem». Всплакнула. Поцеловала меня. Сказала, что книга в Париже разошлась.
Анна Ахматова.
Михаил КРАЛИН. Артур и Aннa. Стр. 123
Пристрастие Анны Ахматовой к кронпринцессам Горьковской мужской истории — Тимоше, баронессе Муре Будберг — это подкладка презрения к «нищенке-подруге» Надежде Мандельштам и demod? Марине Цветаевой (без счета — дамам помельче). Это то, что приближает ее к «ландо» и «Я похожа на жену посла, который…» — и далее следует начало третьесортного романа.
Поцелуй Муре Будберг Ахматова уступила без большой любви — «авантюристку» якобы презирала, — но ведь это была не безымянная поклонница, бросившаяся с поцелуями «Анночка Ахматова!». Анне Андреевне следовало бы или писать поэзию другого сорта, не приманивающую карамельно-гнилостным ароматом поклонниц только соответствующей категории, или иметь выдержку не высказывать вслух сомнительные сведения о своей чистоплотности.
Слово в скобках — «Лондон» — обозначает название города, из которого (даже и оттуда!) приезжают к Ахматовой посетители.
Когда высокие персоны — «в законе», она подчиняется и лебезит, когда можно оспорить — рвется в бой.
Свою приятельницу Наталью Ильину Ахматова считала осведомительницей. Свое мнение Анна Андреевна объясняла весьма убедительно и просто: «Все те люди, которые вместе с нею вернулись из Китая, отправились или в тюрьму, или в ссылку. А она поступила в Литературный институт на Тверском бульваре <…>».
Некоторые осведомители тоже отправились после Китая в тюрьму или в ссылку, это не доказательство. Но безнаказанно назвать кого-то агенткой — это хлебом не корми, особенно хорошенькую женщину, поступившую в Литературный институт.
Ум и интуиция редко подводили Анну Андреевну. Возникает совершенно законный вопрос: если Ахматова догадывалась об этом, то по какой же причине она столько лет терпела Ильину в своем окружении? Причин тут несколько: веселый и легкий нрав Натальи Иосифовны. Она была остроумным и живым собеседником, любила застолье, <…> еще одна причина: опубликовав свой роман «Возвращение», Ильина получила солидный гонорар, и это позволило ей купить автомобиль. Водить машину она умела еще с шанхайских времен и охотно возила Ахматову. А та любила прокатиться то в Коломенское, то просто на природу.
Михаил АРДОВ. Вокруг Ордынки. Стр. 76, 78
Причины более чем уважительные и достойные, особенно если принять во внимание главную — что и скрывать ей перед осведомительницей было абсолютно нечего. Остается одно — то, что она считала свою приятельницу осведомительницей и сообщала об этом другим.
Ардов в те годы жил хорошо, водил Леву в «Метрополь», катал на такси. Дом Ардовых импонировал ему своей, как ему казалось, артистической светскостью. Там бывают только блестящие женщины: Вероника Полонская, или дочь верховного прокурора, или жена Ильфа. <…> Над тахтой Нины Антоновны портреты влюбленных в нее знаменитых поэтов, например, Михаила Светлова… Вероятно, мое изображение этого дома — кривое зеркало, но таким я его получила из рук Левы, Нади (Анна Андреевна говорила об Ардовых иначе — смрадный эстрадник, — но тоже с неспокойным пристрастием). Нина Антоновна кокетничала с Левой, и он откровенно признавался: «Я не могу оставаться равнодушным, когда она лежит с полуоткрытой грудью и смотрит на меня своими блестящими черными глазами».
Эмма ГЕРШТЕЙН. Мемуары. Стр. 230
А Фрост за свои сосновые карандаши мог позволить себе не лизать блюда в столь изысканном обществе и не пускать дочь в сомнительные дома…
Соблазнительный образ лежащей Нины Антоновны — вот что должен был воспеть Толстой вместо своей Анны Карениной с ее ужасно непередовыми «прелюбодеяние — не прелюбодеяние».
Замечательная актриса, Нина Ольшевская.
Аманда ХЕЙТ. Анна Ахматова. Стр. 104
Анна Андреевна кормится в этом доме и для потомства оставляет ценное и правдивое свидетельство.
Я соглашалась, когда речь шла о Раневской, действительно хорошей актрисе, но хвалы, расточаемые киноактеру Баталову (Баталов — сын Ольшевской), сердили меня. Впрочем, Ахматова напирала не на игру, а на то, что Баталов самый знаменитый актер в мире. Сомневаюсь, но допускаю. Только какое нам дело, кто и почему знаменит? Внешний успех трогает меня, как прошлогодний снег, и меня огорчает, что даже Ахматова в старости поддалась этой слабости. Рассмешила меня и неумеренная оценка Райкина, которого Ахматова на сцене никогда не видела, разве что в телевизоре.
Надежда МАНДЕЛЬШТАМ. Вторая книга. Стр. 262–263
Когда у Ахматовой арестовали мужа (на самом деле — любовника) и сына (это было менее важно), Борис Пастернак заступился за них — просто-напросто, то есть напрямую рискуя собой, написал Сталину. Сталин отпустил их.
Ахматова не поблагодарила Пастернака — не умела быть благодарной, слов благодарности физически не могла произнести, не знала — хоть как ее облагодетельствуй, была уязвлена: как это так, не сама она, Анна Андреевна, мановением пальчика Сталина строит, а кто-то там более значительный нашелся, Пастернак… Автор книги о Пастернаке, тонкий, знающий — но также знающий, что Ахматову лучше, не вдаваясь в подробности, превозносить, выкручивается самым перетонченным образом. А по сути, подтверждает то же самое — да, была черно неблагодарна, потому что оберегала свою чванливость с тщанием, поистине достойным лучшего и более благородного применения.
…Следов признательности Пастернаку в ее воспоминаниях не заметно. <…> Почему она ни слова не рассказывала об участии в этом деле Пастернака? Назвать это неблагодарностью не поворачивается язык — скорей всего дело было в ином: Ахматова при ее врожденном и гипертрофированном чувстве собственного достоинства крайне болезненно переживала ситуации, в которых выступала просительницей.
Дмитрий БЫКОВ. Борис Пастернак. Стр. 506
Отец Маши Мироновой, капитан, комендант Белгородской крепости, погиб, защищая престол и отечество от злодейского самозванца. Императрица Екатерина Великая не посчитала, что его подвиг умаляет ее достоинство. Наоборот, он — доказательство ее величия.
«Я в долгу перед дочерью капитана Миронова».
А. С. ПУШКИН. Капитанская дочка
Константин Симонов — член советской делегации на Сицилии.
Анна Андреевна испытала разочарование, когда почувствовала и поняла не слишком большую литературную весомость этой премии. Не этим ли объяснялась ее отчужденность, некоторая скованность человека, не желающего слишком щедро духовно заплатить за ту меру внимания к себе, которая, в сущности, не заслуживает слишком щедрой благодарности.
К. Симонов — письмо В. Я. Виленкину.
Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1963–1966. Стр. 441
Щедро — это щедро, это или да или нет. Не слишком щедро — это хуже, чем скупо: здесь и просчитанная показная щедрость, и непримиримая решительная скупость. Такое сочетание называется одним словом: мелочность.
NN — это Ахматова.
NN несколько раз звонила к Толстым, которые страшно огорчены — и не скрывают — так как премия не ему. NN решила сделать визит сочувствия. «Это правильно», — сказала Беньяш. «Я всегда знаю, что следует делать», — сказала NN, а я вновь огорчилась.
Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1938–1941. Стр. 426
Так называемое «достоинство» Анны Андреевны Ахматовой было тщательно высчитанным.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.