День рождения
День рождения
Но за всем этим не оставалось и часа на то, ради чего, собственно, я и поехал в Одессу.
Я никогда, если не считать младенческих лет, не бывал в родном городе.
Это, конечно, выглядит странно, если учесть, что я гостил бессчетно во многих других городах, скажем, в столь близком отсюда курортном Коктебеле, где отдыхал с семьей почти каждое лето; или в северном городе Сыктывкаре, куда наведывался охотно при любой возникшей оказии; или даже на краю света в Улан-Баторе, о котором уже была и еще будет речь.
Но путь в Одессу мне был как бы заказан.
Объяснить ли это недосугом? Или безденежьем? Или потаенное, глубоко запрятанное в подсознании «табу» мешало мне осуществить такое путешествие раньше, да и, замечу, впоследствии — не знаю.
Книга, за которую я взялся нынче, и должна всё это объяснить. В том числе и мне самому.
То и дело сверяясь с путеводителем, едва взглядывая на классические колоннады и нарядные барочные портики прекрасных зданий, на поредевшие кроны платанов, — мы с Луизой шли Приморским бульваром.
Адрес я знал со слов матери: Гимназическая, 25.
Не беда, что к этой поре улица сменила название и стала именоваться улицей Иностранной коллегии (в честь революционных подпольных групп, ведших агитацию среди солдат и матросов сил интервенции в годы Гражданской войны). Не беда, что прошло уже сорок лет.
Я узнал эту улицу той особенной памятью души, что живет помимо ума и даже заменяет его.
Налево возвышалось здание старинной каменной кладки, которое прежде и было, вероятно, гимназией, давшей улице название. Теперь же, судя по вывеске у входа, здесь размещался сельскохозяйственный институт.
А напротив, через улицу — то, что принято называть южным двориком: невысокие строения, впритык друг к другу, с открытыми верандами, чердачными надстройками, навесами, столами, скамейками — всё это обступает покоем клочок утоптанной земли. Такие дома, такие дворики можно увидеть в Киеве, Харькове, Полтаве, в южных странах — Болгарии, Румынии, Югославии.
В них, кроме хозяев и хозяйской родни, всегда полно приживал, постояльцев, сменяющихся по мере движения самой жизни.
Тут я и родился 25 декабря 1927 года.
То есть, родился я, как и положено, в родильном доме, где-то на окраине Одессы, но этот неказистый домишко на Гимназической улице и был моим первым домом, родительским кровом, — и я отвешиваю ему запоздалый земной поклон.
Мой старший внук Антон с раннего детства проявлял интерес к высоким материям — философии, эзотерике, оккультизму.
Лет десяти, однажды на прогулке обратился ко мне с вопросом, наверное, мучившим его:
— Дед, я не буду спрашивать тебя, как я родился, я про это всё уже знаю… Ты лучше скажи мне: зачем я родился?
Застигнутый врасплох, я хотел было отделаться шуткой, вроде «чтоб хорошо учиться», но потом, всё же, пустился в рассуждения о человеческом назначении, наблюдая искоса вежливую скуку на лице мальчика.
Тогда, рассердившись на него и на себя, я сказал с несвойственной мне жестокостью:
— Зачем? Но природа не знает целесообразности!
— Ну, это хоть толково. Это хоть понятно, — вздохнул с облегчением внук.
Вряд ли моих родителей заворожила эта дата — двадцать пятое декабря, праздник Рождества Христова по новому стилю.
Они не усмотрели в этом повода перечить нравам безбожного времени. В лучшем случае это их умилило, а то и просто позабавило.
Двухнедельная разница между Юлианским и Григорианским календарем позволяет русским людям в охотку справить Новый год и по-новому, и по-старому.
Однако праздник Рождества православная церковь велит справлять неукоснительно по старому стилю. Так и справляют — седьмого января.
Я же всегда испытывал угрызения совести от того, что угодил со своим днем рождения под самый Новый год: и так у домочадцев хлопот полон рот — нужно закупать снедь и питье для новогоднего стола, бегать по магазинам, стоять в очередях, жарить-парить. А тут на тебе: в канун праздника еще и день рождения, вот уж некстати…
Лишь однажды на своем веку я ощутил причастность к величию этого дня.
В декабре 1972 года я оказался в Бейруте.
Вместе с таджикским поэтом Мумином Каноатом и переводчиком Владленом Чесноковым мы уже побывали в Алжире и Тунисе, где наводили контакты с арабскими писателями, а в ливанской столице нам предстояло участвовать в открытии Магазина советской книги.
Это было частью программы празднования 50-летия СССР (уточню: не очередной годовщины Октябрьской революции, а именно пятидесятилетия провозглашения Советского Союза — этой дате придавалось исключительное значение, и не только в родном отечестве, но и во всех странах мира раскручивались торжественные мероприятия).
Однако, как водится, техника подвела. К назначенному сроку оборудование магазина не было завершено, хотя занимались этим делом не русские и даже не ливанские умельцы, а итальянцы.
Пришлось дожидаться, покуда вобьют последний гвоздь и расставят на полках товар.
Но мы, конечно, не томились от безделья, от скуки.
К тому же чрезвычайным и полномочным послом СССР в Ливане был Сарвар Алимжанович Азимов, узбекский прозаик, отнюдь не гнушавшийся своей принадлежностью к писательской братии, а наоборот, с подчеркнутым уважением относившийся к коллегам по перу.
Нас возили к развалинам Баальбека, где в античных пропилеях гулкое эхо взывало к сообразности речей. А тысячетонные плиты Баальбекской платформы заставляли размышлять не столько о том, откуда они, эти плиты, взялись, сколько о том, откуда взялись мы, люди-человеки, на безгрешной до нас земле.
Мы бродили в толчее восточных базаров Бейрута, дивясь пестроте товара, разноликости торговцев, разноязычию торга, где наперебой звучала арабская, армянская, курдская, греческая, французская речь — и вдруг возникала догадка о том, что и до нашей северной разноплеменной державы, празднующей ныне свой полувековой юбилей, существовали ее древние подобия, причем они жили веками, меняя свои названия, уклады, символы веры, обычаи и законы.
Именно здесь, на выжженных солнцем нагорьях: Финикия, Вавилон, империя Александра Македонского, Эллада, Золотой Рим, Византия, Халифат, княжества Креста Господня, империя Османов…
Однажды ночью, гуляя по Хамре, мы встретили знаменитого иракского поэта Мухаммеда Махди Аль Джавахири, коротающего в Бейруте свою политическую эмиграцию.
И на следующий вечер в ресторане «Альказар», где нам приготовили трапезу ливанские писатели, произошло незабываемое: молодой и красивый, как восточный витязь, Мумин Каноат, уступив настойчивым просьбам, поднялся за столом и начал читать на фарси свои стихи, а седовласый старец Аль Джавахири, встав против него, повел синхронный стихотворный перевод на арабском — и мы с Чесноковым, не понимая ни слова (он владел лишь французским), внимали потрясенно музыке персидского стиха, вдохновенному ритму импровизации переводчика.
Пошла последняя декада года, а в книжном магазине еще вовсю стучали молотки.
И Бейрут жил своей обычной жизнью — меж двух огней.
В ночь на 21 декабря из багажника «Опеля», припаркованного в ста шагах от посольства США, шарахнули четыре противотанковые ракеты американского же производства, снеся несколько этажей модерного здания. По сообщениям газет, в машине нашли записку: «За Вьетнам мы будем бить вас везде!»
Украдкой мы ездили смотреть полуразрушенное здание, обращенное к морю.
В лагере палестинских беженцев под Сайдой, который мы посетили, на стене ежевечерне вывешивали фотографии тех, кто накануне ушел на выполнение боевой операции и уже никогда не вернется.
Вокруг нас вились босоногие, с голодными глазами, дети.
Мумин Каноат раздавал им свои последние доллары.
Нам прикололи значки с палестинской символикой и арабской вязью.
«Этот значок я не сниму никогда!» — пылко заявил таджикский поэт.
Но сразу же за воротами лагеря, на пути к кафе, где нам предстояло обедать, машина остановилась: ливанские провожатые весьма настойчиво попросили нас снять эти значки, намекнув, что мы рискуем, не дождавшись десерта, взлететь на воздух вместе с другими ни в чем не повинными посетителями кафе.
На перекрестках ливанской столицы нам то и дело преграждали путь баррикады, сложенные из мешков с песком. За ними, выставив в бойницы дула автоматов, сидели смуглые парни в стальных шлемах: они были готовы встретить огнем и палестинских боевиков, и израильских коммандос.
Из своего окна в отеле «Атлантик» я наблюдал, как истребители «Мираж», подобные стальным наконечникам стрел, оперенных выхлопами, неслись к горизонту, туда, где Южный Ливан, где граница Израиля, где погромыхивали бои, где пахло большой войной.
21 декабря нашу писательскую делегацию принял президент Ливанской республики Сулейман Франжье.
Прием был официальным: у дворца Баабда выстроен караул гвардейцев в синих мундирах с аксельбантами и лихо сдвинутых на бок беретах.
Нас сопровождал посол СССР Сарвар Азимов в парадном, расшитом золотом дипломатическом мундире.
Однако сам президент старался придать встрече не слишком протокольный характер: он был в светлосером фланелевом костюме, мокасинах, шерстяных по сезону носках. Седоголовый, щуплый, очень подвижный. Мы уже знали, что он по рождению горец, христианин-маронит (по конституции Ливана президентский пост всегда занимает представитель христианской общины, а вице-президентом избирается мусульманин).
Сулейман Франжье был подчеркнуто внимателен. Угощая нас кофе, расспрашивал о делах литературных: с кем из ливанских писателей мы успели познакомиться? Есть ли в Советском Союзе авангардистские течения? Мы отвечали, что есть. А Влад Чесноков, переводя, указал на меня пальцем: мол, вот он-то у нас и есть l’Иcrivian d’avant-gard! Президент сделал вид, что очень испуган…
Было ясно, что этот прием на высшем уровне, не запланированный ранее (нам пришлось впопыхах покупать белые рубашки), был знаком уважения того праздника, который предстоял через два дня.
24 декабря, в огромном зале бейрутского центра ЮНЕСКО, вмещавшем четыре тысячи человек, состоялось торжество в честь пятидесятилетия Советского Союза.
Сидя в первых рядах, отведенных для почетных гостей — кроме нас, сюда пожаловала из Москвы целая правительственная делегация, — мы оглядывались на бушующий рукоплесканиями зал, слушали пылкие, страстные речи, видели глаза людей, полные веры и упования. И вот опять — зал поднимается в едином порыве…
Как разительно это отличалось от торжественных церемоний на родине с их откровенной скукой, безразличием, исчерпанностью, со стоглавой гидрой президиумов, тяжеловесными докладами, казенными речами по бумажке, пустыми резолюциями, позвольте на этом, товарищи…
Шли домой пешком.
Был сочельник. К ночи ощущение праздника не тускнело, а нарастало.
Улицы сверкали огнями рождественской иллюминации. Деревья были обвиты гирляндами красных цветов. Зеленые синтетические елки, выставленные на тротуары, были близки очертаниями ливанскому кедру. А белые бороды Санта Клаусов подчеркивали природную смуглость их лиц.
В отдалении от злачной Хамры, запруженной толпами людей, невпроворот забитой автомобилями — маленькая тихая площадь, единственным украшением которой была стоящая торчком мраморная колонна в листьях коринфского ордера. Но это была настоящая античная колонна, и лучшего украшения нельзя было сыскать.
А на высокой скале Нахр-эль-Кальб, поднявшейся над заливом, в свете прожекторов сияла статуя Спасителя, простершего над многоязыким городом руки, благословляя мир, в котором нет ни эллина, ни иудея, ни варвара, ни скифа, ни вольного, ни раба...
Я нес в себе тихое счастье, какое знал только в раннем детстве.
И засыпая в гостиничном номере, ощущал то же, что и в детстве, радостное предвкушение: а что окажется утром, в час пробуждения, под моей подушкой? Какой подарок? Ах, скорей бы утро…
Ожидания оправдались вполне.
Ни свет, ни заря постучались в дверь.
Открыл, не успев даже спросонья ополоснуть лицо, в семейных трусах до колен.
В дверях стояли Юрий Петрович Зайцев, второй секретарь посольства, и Вячеслав Николаевич Матузов, представитель Совета обществ дружбы. Оба чинные, в шляпах. Они держали в руках плетенную из прутьев корзину, похожую на колыбель, полную благоухающих свежих розовых цветов — честно говоря, я и тогда не знал, и до сих пор не знаю, как они называются.
В цветах была визитная карточка Сарвара Азимова.
— Спасибо, спасибо… — растроганно лепетал я.
— Сарвар Алимжанович ждет вас вечером в посольстве, — сообщил Зайцев. — Он хочет лично поздравить вас с днем рождения и праздником Рождества. Такое удачное совпадение.
— Спасибо, спасибо…
— И еще вот это.
— Спасибо, — я благодарно прижал подарок к груди, а затем убрал бутылку подальше с глаз.
Но дипломаты не уходили, переминаясь с ноги на ногу у двери.
— Сарвар Алимжанович поручил нам распить это вместе с вами, — пояснил Зайцев.
Я взглянул на часы: восемь утра.
— Прямо сейчас?
— Да, — кивнул второй секретарь посольства.
Дипломатическая служба сродни солдатской: приказы не обсуждаются.
— Хорошо, — сказал я. — Вот только штаны надену.
Под самый Новый год мы открыли в Бейруте магазин советской книги.
Из Москвы прислали с оказией несколько пачек только что вышедшей в «Прогрессе» книги «Boys who did a-singing go» (так в переводе на английский называлась моя повесть «Мальчики»). Глянцевый покет-бук был отлично оформлен. Я с удовольствием раздавал автографы.
Однако пора была и восвояси: мы тут основательно загостевались. Не опоздать бы на встречу Нового года! Ничего, успеем…
Шли к самолету по бетонке бейрутского аэропорта.
— Дадим телеграмму с борта: «Покидая ваш гостеприимный Пакистан…», — шутил Мумин Каноат, чуя близость родного дома.
Таджикский поэт и витязь шагал, небрежно набросив на плечо ремень «калаша».
Автомат был игрушечный, гонконгского производства, подарок сыну, — но настолько неотличимый от настоящего, что я до сих пор удивляюсь, что нас тогда — в самый разгар воздушного терроризма, — не пристрелили прямо у трапа.
— «Покидая ваш гостеприимный Пакистан…» — всё хохотал Мумин.
Через час полета, выглянув в иллюминатор, я увидел землю, горы и долы, сплошь — от горизонта до горизонта — устланные белой пеленою снега.
То ли это была Грузия, то ли уже Северный Кавказ.
Почему-то вспомнилось, что когда древним римлянам удалось одолеть Карфаген (а ведь мы всего лишь пару недель назад были там, в тунисском Карфагене), они, сравняв его с землей, усыпали всё пространство солью, чтоб тут уж ничего не взросло…
Так о чем бишь я?
Ах, да: про свой день рождения. Как однажды это совпало не только с Рождеством, но и с другим великим праздником.
Совпало и еще раз, девятнадцать лет спустя.
В тот раз я уже не шастал по заграницам, а тихо сидел дома, перед телевизором, смотрел и слушал прощальную речь человека с родимым пятном на темени: мол, так и так, дорогие сограждане…
После его прощальной речи показали, как в зимнем небе, в роях снежинок, опускается на купол кремлевского дворца, будто продырявленный аэростат, государственный флаг Советского Союза.
Было ли это случайностью, или же совпадение дат таило в себе смысл мистический, но это произошло тоже 25 декабря, в мой день рождения. Невеселый выдался праздник.
После распада Советского Союза и гражданской войны в Таджикистане я потерял из виду Мумина Каноата и больше не встречал в печати его стихов.
Влад Чесноков умер.
Что же касается посла СССР в Ливане Сарвара Азимова, то до меня доходили слухи, что он живет в Ташкенте, работает таксистом.