Совершенно секретно

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Совершенно секретно

Я поднимался от Крещатика к Владимирской по узким улочкам, спотыкаясь о булыжины старой мостовой, то и дело озираясь, узнавая и не узнавая лики зданий.

Вдруг вспомнил, что именно здесь, где-то здесь, должна быть Костёльная и дом, в котором жил отец в свои последние годы.

Я тоже там жил некоторое время, когда мама, вновь выходя замуж, отослала меня к отцу.

Где же она, Костёльная? Как она теперь называется? То ли Челюскинцев, то ли Папанинцев, то ли Чкалова… Где тот дом?

Шел в раздумьях.

Не скрою, что я долго колебался, прежде чем написать письмо в Комитет госбезопасности.

Я слишком хорошо знал (не понаслышке, а по собственному опыту), чем заканчиваются эти наивные запросы.

Еще совсем молодым пареньком, написал подобное же письмо в обком партии: «Прошу выяснить, где мой отец…» Выясняли месяца два. Всё выяснили. Враг народа. Шпион иностранных разведок. Расстрелян.

Сказали — уже мне: партийный билет на стол, журналистское удостоверение на стол, свободны… пока свободны…

Есть что вспомнить.

Но тогда я был молод.

А теперь возраст диктовал: поторопись, старче!.. Уже поздно откладывать на завтра. Есть ли у тебя в запасе это завтра? Да и есть ли оно вообще?..

События последних месяцев взбудоражили страну. Горластые миллионные демонстрации у самого порога Красной площади в Москве. Палатки пикетчиков, хоругви бандеровцев на главной площади Киева. Танковые гусеницы в Вильнюсе, саперные лопатки в Тбилиси, автоматные очереди в Алма-Ате…

Крутые времена. Чуть что — всё вспыхнет синим пламенем.

И в том мятежном пламени могут сгореть невзначай секретные архивы государственных служб. Останется куча пепла. Вот тогда, уж точно, ничего и никогда не узнаешь.

Я написал.

Председателю

Комитета государственной безопасности СССР

ВЛ. КРЮЧКОВУ

Многоуважаемый Владимир Александрович!

Прошу Вашего указания о предоставлении мне возможности ознакомиться со следственным и судебным делами, делом по реабилитации, а также личным делом и послужным списком моего отца РЕКЕМЧУКА Евсея Тимофеевича, арестованного 4 июля 1937 г., осужденного Постановлением НКВД СССР от 8 октября 1937 г. и реабилитированного (посмертно) Военной Коллегией Верховного Суда СССР 11 июня 1957 г. (копия документа о реабилитации прилагается).

Мой отец работал в системе НКВД и, по рассказам людей, знавших его, был разведчиком. Я допускаю, что некоторые данные его личности и биографии являются «легендой».

В связи с этим прошу сообщить мне уточненные анкетные данные отца: дату и место его рождения; сведения о его родителях; данные об образовании; о его службе в русской армии и пребывании на фронте в период первой мировой войны; о его жизни и работе в эмиграции во Франции; о его первом браке с Чинаровой и рождении дочери — известной на Западе балерины Тамары Тумановой; об обстоятельствах его возвращения в Советский Союз и роде занятий в последний период жизни.

Здесь для меня слишком много загадок, противоречий, несовпадений в хронологии.

Ведь мне было сообщено лишь о том, что отец был «штабс-капитаном царской армии» и «агентом иностранных разведок».

Хотел бы знать — в пределах возможного — о том, что связано с его подлинной деятельностью советского разведчика.

Со слов моей матери Лидии Андреевны ПРИХОДЬКО (умерла в 1984 г.), которая к моменту ареста Е. Т. РЕКЕМЧУКА была с ним в разводе, я знаю, что она дала показания по его делу — хотел бы ознакомиться с ними.

У меня нет ни одной фотографии отца (по словам матери, они были изъяты у нее уже в послевоенное время). Прошу Вас дать мне возможность получить хотя бы копии фотографий, которые имеются в личном деле, в делах, связанных с его арестом.

Я внутренне готов к тем психологическим травмам, с которыми связано ознакомление с этими документами. Но сыновний долг повелевает знать правду, сделать всё возможное, чтобы снять покров безвестности и «легенды» с личности отца.

Насколько мне известно, материалы о моем отце РЕКЕМЧУКЕ Евсее Тимофеевиче находятся в Киевском архиве КГБ.

Я готов выехать туда для ознакомления с документами.

С глубоким уважением — А. РЕКЕМЧУК, член Союза писателей СССР, профессор Литературного института им. Горького.

г. Москва

29 ноября 1989 г.

Вскоре пришел ответ на бланке Комитета государственной безопасности Украины.

Уважаемый Александр Евсеевич!

Ваше письмо внимательно рассмотрено. Мы готовы ознакомить с интересующими Вас архивными материалами в удобное для Вас время. О приезде в г. Киев просим заблаговременно уведомить нас письмом на имя начальника подразделения КГБ УССР Пшенникова Александра Михайловича (252003, г. Киев, ул. Владимирская, 33). По прибытии в г. Киев обратитесь в Приемную Комитета госбезопасности УССР.

Начальник подразделения

A. M. Пшенников

А тут, до чего кстати, звонок из Киева: литературно-музыкальный театр «Academia» хочет организовать встречу московских писателей с общественностью украинской столицы. Очень интересуется народ: что за такой «Апрель»? Показывали недавно по телеку, как крушила его банда чернорубашечников в зале Центрального дома литераторов… Вот и у нас, в Киеве, есть похожие хлопцы, только рубашки у них другого цвета… Я сказал: приеду.

Хотя и не очень внятно представлял, какая роль отведена мне на сцене театра «Academia». Впрочем, своей сцены у театра не было, арендовали зал Института инженеров гражданской авиации.

Хорошо Саше Городницкому: выйдет к рампе, кивнет гитаристу, тот ударит по струнам, и Саша запоет: «…Православный глянь-ка с берега народ, погляди, как Ванька по морю плывет!» — и уже весь зал подпевает барду.

А я что буду делать?

Серозеленая картонная папка лежала передо мною на столе.

Я развязал тесемки, откинул крышку.

Дело № 693

по обвинению РЕКЕМЧУКА Евсея Тимофеевича

Начато 1 июля 1937 г.

Внезапно, помимо воли, всё мое тело напряглось, как перед прыжком, как перед рывком в побег — не разбирая дороги, не видя цели, петляя, сторожко оглядываясь, хоронясь. Главное — успеть убежать подальше, а еще, главнее главного, не выронить спрятанное второпях за пазухой — вот эту картонную папку…

Полно, одернул я самого себя. Успокойся. Никто за тобою не гонится. Никто и ничего у тебя не отнимет.

Ведь сами же пригласили, прислали письмо, вежливо побеседовали. Сами отвели в чей-то пустой кабинет на первом этаже, сказали, куда обратиться, если возникнут вопросы.

Но то ли от самих стен казенного здания на Владимирской улице исходила особая энергетика (чего только ни повидали, чего ни слыхали эти стены!..), то ли во мне самом пробудился дремавший в генах азарт отчаянного риска, данный далеко не каждому человеку, но уж кому дано — тот и выбирает в жизни эту авантюрную стезю.

Я вдруг почувствовал себя в роли.

В одной из тех ролей, которых вдоволь насмотрелся на киноэкранах еще в раннем детстве — разинутый от восхищения рот, округленные от страха глаза, — да и позже, после войны, все эти забойные боевики про советских шпионов. Павел Кадочников в «Подвиге разведчика», где он играет майора Алексея Федотова, а Федотов выдает себя за немецкого офицера Генриха Эккерта, а прообразом Федотова был настоящий советский разведчик Николай Кузнецов, а сценарий этого фильма написал Михаил Маклярский, сам не только писатель, но и матерый ас разведки — и я был знаком с ним лично, он всегда подчеркнуто благоволил ко мне — вероятно, знал моего отца, либо знал о нем то, что мне вот сейчас предстоит узнать…

А в середине 60-х на советских экранах появился фильм «Кто вы, доктор Зорге?» — о немецком журналисте, работавшем в Японии на нашу разведку. Имя было новым, фильм воспринимался как сенсация. И однажды, когда мы с Верой Павловной Строевой чаевничали в моем мосфильмовском кабинете, она вдруг сказала заговорщицким шепотом: «Зорге был щенок по сравнению с вашим отцом!..» Я не верил собственным ушам — ведь я еще не знал ничего, — и смотрел на нее, озадаченно моргая. А она подняла на меня свои фиалковые глаза, столь неожиданно молодые на обрюзгшем лице — глаза навек влюбленной женщины, — и подтвердила кивком: да-да…

Впрочем, я повторяюсь. Я уже рассказывал об этом. Но это от волнения.

Ведь тогда еще передо мною не было серозеленой картонной папки, тесемки которой я только что развязал…

Ну, а потом были «Семнадцать мгновений весны», был Штирлиц.

Вообще-то я сдержанно отнесся к этой ленте.

Уж слишком ладно, как родные, сидели в этом фильме гестаповские мундиры, эсэсовские фуражки на актерах с хорошими русскими лицами — на Тихонове, Броневом, Табакове, Куравлеве, — не сразу и разберешь, кто свой, а кто чужой, кто на самом деле фашист, а кто лишь переоделся.

Я старался подавить в себе эту отчужденность, стыдную для человека, который сам ведь причастен к высокому искусству. А что-то всё равно настораживало…

Но и я, в конце концов, был покорен этим сериалом.

И сейчас всё это вдруг взыграло во мне.

Я тоже почувствовал себя в схожей ситуации.

Что вот мне случайно — то есть с превеликим трудом, смертельным риском, — досталась совершенно секретная архивная папка, серозеленая, как сукно вермахтовской шинели. И у меня в запасе есть всего лишь несколько минут, каких-то семнадцать мгновений на то, чтобы всё переворошить, прочесть торопливым взглядом, запечатлеть в памяти, как на пленке шпионской микроскопической фотокамеры — щелк, щелк, — или, выражаясь уже языком компьютерного века, моментально отсканировать эти архивные листы, один за другим — чик, чик, — всё сложить обратно, как было, запереть в бронированном сейфе — на ключ, на код, — тенью выскользнуть за дверь, унося ноги, унося тайну…

Конечно, в реальности эта процедура была бы не столь картинной.

И, всё же, я сознавал, что сперва нужно всё перелопатить в темпе — страницу за страницей, от начала до конца, — прикинуть полный объем информации, вычленить главное, не упустить деталей, а уж потом — блокнот и ручка…

Всему этому отнюдь не помогало волнение, сжимавшее горло.

Нач. ИНО ГПУ

тов. ТРИЛИССЕРУ

По рекомендации тов. Аусема, к нам явился приехавший из Франции РЕКЕМЧУК Евсевий Тимофеевич, использовавшийся тов. Аусемом в Париже. Кроме того Рекемчук сотрудничал в «Парижском вестнике» под псевдонимом «Иванов». Так как Рекемчук является румынским подданным и имеет обширные связи в политических кругах Румынии, мы намереваемся использовать его по закордонной работе в Румынии.

При этом просим срочно проверить и сообщить нам данные, как о личности РЕКЕМЧУКА, так и о его деятельности в Париже…

Будучи в Румынии, РЕКЕМЧУК сумеет периодически выезжать в Константинополь, Прагу и Вену…

Как интересно! Нужно будет вернуться к этому документу. А пока…

По коридору приближались шаги. Нет, они не проследовали мимо, а задержались как раз у двери кабинета — в щели под дверью отчетливо обозначились две тени. Они были нерешительны, топтались на месте, будто бы раздумывая… ноги раздумывали? но так это выглядело…

Сейчас ключ полезет в ячейку. Я, замерев, следил за тенями.

Рука, как бы сама собой, потянулась к карману. Но, потоптавшись еще несколько секунд, ноги вдруг двинулись в ту сторону, откуда пришли. Световая полоска под дверью очистилась.

Я облегченно вздохнул. Щелк, щелк… Перевернул страницу.

С анкетного листа, из квадратика, похожего на окошко тюремной двери, куда суют миску с баландой, на меня смотрел отец.

Я узнал это лицо, хотя не видел его с детских лет — с той самой поры, когда приезжал к нему на побывку в Киев. И даже на фотографиях не видел позже, ведь они пропали, сгинули, все до одной, как сгинул он сам.

Однажды подросший сын Андрей спросил меня:

— Папа, а как он выглядел — твой отец, мой дед? Вот я ношу его фамилию, но даже не знаю, каким он был… прадеда на фотке видел, а деда нет.

Я напрягся, пытаясь вспомнить, но лишь беспомощно развел руками.

— Ну, хоть примерно… на кого, скажем, из киноактеров он был похож?

— На Алена Делона, — сказал я.

Мальчик расхохотался.

Я взглянул на него удивленно, даже обиженно. Что тут смешного?

Он поспешил объяснить:

— Есть такой анекдот: «Папа, тебе никто не говорил, что ты похож на Алена Делона?» — «Нет». — «Меня это не удивляет…»

Я подхихикнул вежливо.

Теперь я всматривался в лицо, появившееся в квадратике анкетного листа, как в окошке тюремной камеры.

Он был острижен наголо. Исчезли темные пряди волос, смягчавшие абрис головы, исчезли интеллигентные залысины, уши стояли торчком, острые, как у меня — хоть в чем-то я на него похож, — и карие глаза, обычно хранившие в глубине усмешку, тут были остры, колючи. Они отнюдь не просили пощады, но и не сулили ее никому… Решительно сжатые губы.

Он был в белой рубашке, в каких выводят на эшафот. Почти на всех фотографиях, какие остались — я увижу их позже, — и на той, где он фехтует со мною на рапирах в одесском дворике, — он всегда в белоснежной рубашке. Может быть, как боевой офицер, он не терпел пиджаков…

Так что же — он и взаправду на этой фотографии сидит за решеткой, в камере смертников?

Нет, это — еще тридцатый год. Он готовится к очередной ходке за кордон. Очередной псевдоним: на сей раз — Сергей Владимирович Раковицкий… а были еще Киреев, Миртов, Анри Дюран, Гайяр, Васильев, Стась…

Не скажу, чтобы мне очень нравилась эта фотография с наголо остриженной головой. Изменивший ради конспирации внешность, изменивший имя и фамилию, не говоря уже о профессии, — он был мне скорее чужд, нежели близок, я хотел бы видеть его иным… Но что поделаешь, если других фотографий нету, если не осталось вообще никаких?

Что я предъявлю сыну, вдруг заинтересовавшемуся дедом?

Моя рука воровато ощупывала ящик письменного стола. А что, если он не заперт? Там могут быть ножницы, их держат обычно в ближнем ящике, чтобы всегда были под рукой… Итак, я достаю ножницы — и аккуратненько: чик-чик. Уголок анкетного листа вместе с заветной фотографией оказывается в моем кармане… а если спросят, скажу, что так и было.

Кстати, в своем письме на имя председателя Комитета госбезопасности я просил: нельзя ли получить хотя бы копии фотографий, имеющихся в его личном деле? И это как бы подразумевало, что не откажусь и от подлинника…

Обернув кисть носовым платком (так полагалось в фильмах про шпионов), прикоснулся к ручке левого ящика.

Резкий звонок телефона заставил вздрогнуть. Еще звонок, еще…

Снять трубку? Но ведь этим я тотчас обнаружу себя. Нельзя, ни в коем случае… Ну, а если звонят именно мне? Если у них ко Мне есть вопросы? Тогда, не ответив на звонок, я как бы обозначу свое исчезновение. Будто бы я сделал ноги вместе с секретной папкой…

— Алло. Слушаю.

В трубке несколько секунд длилось молчание. Затем басовитый голос произнес с оттенком назидания:

— Пожалуйста, не снимайте больше трубку.

Мне показалось, что это был голос генерала, который час назад беседовал со мною на втором этаже.

Так это он же только что подходил к двери?.. Вряд ли. Слишком много чести для меня. Мало ли у него холуев.

А вот отвечать на телефонные звонки, находясь в чужом кабинете, действительно, не гоже. Ведь это, всё-таки, не Собес. Тут идет оперативная работа… Всё, старик! Хватит корчить из себя Джеймса Бонда!

Я перевернул страницу.

«…Наиболее удобным местом будущего пребывания „Киреева“ мыслится Варшава, где он мог бы осесть в качестве комиссионера, участника одного из кинопредприятий или совладельца антикварной торговли. Переброска „Киреева“ в Варшаву может быть произведена следующим путем: из Одессы он в составе команды одного из пароходов направляется в Константинополь, где сходит на берег и использует имеющийся у него старый паспорт румынского подданного с выездной турецкой визой — получает у австрийского консула визу на въезд в Вену. В Вене он получает другой какой-либо паспорт, дающий ему возможность использовать знание французского в качестве родного языка, предположительно швейцарский или французский, и по этому паспорту получает визу на въезд в Польшу…»

Они называют это легендой.

Да я и сам в недавнем послании товарищу Крючкову употребил этот специфический термин: «…Я допускаю, что некоторые данные его личности и биографии являются „легендой“». И еще раз: «…сыновний долг повелевает знать правду, сделать всё возможное, чтобы снять покров безвестности и „легенды“ с личности отца».

Слыхал, даже читал (стыдно признаться, сколько времени было отдано подобному чтиву!), что этим делом — сочинением «легенд» разведчикам, идущим на дело, засылаемым в чужой стан, — что этим делом занимаются специальные люди, тому обученные, умеющие слить воедино реальность и вымысел в одном сюжете.

Для этого, конечно, нужен профессионализм, надобен талант, ни в чем не уступающий таланту беллетриста, может быть даже превосходящий его, ибо здесь за неудачу, за халтуру, за провал кто-то расплачивается жизнью!

А что бы я сам стал делать с подобным сюжетом, с таким материалом, попади он мне в руки чуть раньше?

Я бы наверняка закрутил сюжет еще туже, так, что перед ним лопнули бы все потуги безвестного автора «легенд».

Итак, он прибывает в Вену?

Я поведу его по набережным прекрасного голубого Дуная, где он будет любоваться готикой церквей, роскошью королевских дворцов, уютом старых закоулков. (Извините меня: я никогда не был в Вене, хотя и мог там побывать — меня звали туда, не в гости, а насовсем, — но я сам того не захотел, впрочем, это уже другой сюжет, ему еще не настал черед; мне придется прокладывать путь по старому путеводителю, и еще по голливудским топорным декорациям к «Большому вальсу» — фильму об Иоганне Штраусе, в моих ушах звучат его «Сказки Венского леса», а больше ничего в запасе нет). В роскошном парке Пратера он решает перекусить — ведь уже время обеда! — и присаживается к столику, за которым дожевывает шницель светловолосый молодой человек с темными бровями, сросшимися у переносицы, с красной бабочкой на шее. Вам что? — спрашивает официант. — Мне тоже шницель, кружку светлого пива… — Айн момент! — Завязывается соседский застольный разговор. Молодой человек признается, что он студент Высшей технической школы, почти уже инженер. Зовут Ганс, Ганс Нидерле… Очень приятно. Вы не родственник Любора Нидерле, известного ученого-слависта?.. А-а, того, с усами, из энциклопедии! Нет, даже не однофамилец, ха-ха, ведь он из Праги, а я — коренной венец… Позвольте и мне представиться. Анри Дюран, коммерсант из Парижа, антикварная торговля… Я очень рад, месье. Уж вы-то наверняка объездили весь свет. Скажите, пожалуйста, вам не приходилось бывать в России, иначе говоря — в Советском Союзе?.. Увы, нет. А почему вас это интересует? Вам близки большевистские идеи?.. Нет, просто заела буржуазная среда, хотя я и сам выходец из нее. И еще, говорят, там, в России, очень красивые женщины. Это правда?.. Понятия не имею, хотя тоже наслышан об этом… кельнер, счет! Мне было очень приятно с вами познакомиться, герр Нидерле… Всего наилучшего, месье Дюран!

А чем шпионские «легенды» — дотошная запись того, чего не было, — чем они достоверней моих фантазий?

«…Во время пребывания в Вене „Киреев“ пытается завязать отношения с австрийскими фирмами, торгующими с Польшей, для получения работы в Польше в качестве комиссионера. В случае, если это не удастся, он въезжает в Польшу в качестве человека, желающего вложить некоторую сумму денег в одно из польских предприятий и уже в Варшаве подыскивает такое предприятие с установкой на возможность по делам предприятия выезжать в провинцию. Когда это дело будет намечено, его можно снабдить деньгами в сумме 2–3 тысячи долларов — предельный размер капиталовложения…»

Да, не густо!

С такими деньгами даже в нынешней перестроечной Москве не откроешь приличного кооператива — скажем, для варки джинсов в собственном соку.

А я, с таким же, примерно, капиталом пустился в еще более авантюрную затею: открыл независимое издательство. Вот-вот выпущу в свет первую книгу — и не какой-нибудь детективчик Флеминга или Чейза, а сочинение самого главного бунтаря наступившей революционной эпохи Бориса Николаевича Ельцина — «Исповедь на заданную тему»… Надо бы позвонить в Москву, поинтересоваться, как там поживает мое издательство? Еще не прихлопнули?.. Вот и я замыслил написать свою исповедь. Для того и приехал в Киев. Для того и сижу в кабинете украинского КГБ на Владимирской улице, ворошу бумаги в серозеленой папке.

«…„Киреев“ хорошо ориентируется в заграничной обстановке, обладает инициативой и смелостью, знает французский, румынский и украинский языки. Учится польскому языку.

4 января 1931 г.».

На каком же языке он объяснялся в венском ресторанчике с Гансом Нидерле — моим будущим отчимом?

А сколько подобных легенд порождает сама жизнь! Случайно или намерено. Ведь и обычная жизнь настолько сложна, подчас необъяснима, что простых толкований бывает недостаточно. И тогда в ход идут спасительные легенды — они умиротворяют разум.

Да еще, надо полагать, изрядное количество легенд возникает просто так, на пустом месте, из-за случайного сдвига обстоятельств, из-за того, что так легли карты, что именно так упали кости, — но, твердит молва, что и в этих случайностях тоже явлен сакральный смысл…

Моя мысль заострилась на этой теме, когда на страницах расстрельного дела я увидел свое собственное имя, а там и другое, тоже, как будто, имеющее непосредственное отношение ко мне.

В протоколе допроса, датированного 4-м июля 1937 года, — а он лежал сейчас передо мною, — отец, отвечая на вопрос следователя о составе семьи, назвал лишь двоих.

«…1. Лидия Михайловна Бурштейн — 31 л., дом. хоз. — жена.

2. Александр Евсеевич Рекемчук-Приходъко — 9 л., живет в Харькове — сын».

А в служебной автобиографии, написанной им собственноручно годом раньше, в мае 1936 года, которую я только что отлистал, — там значились и другие родные ему люди.

«…В Париже осталась моя первая жена Анна Христофоровна Чинарова и дочь Тамара, 16 лет, но о них никаких сведений с 1927 года — нет…»

Меня отнюдь не мучил вопрос: почему теперь, в тридцать седьмом, он умолчал о своей первой семье, оставшейся в Париже?

Ведь он отлично понимал, что произошло с ним, что происходит вокруг. Он понимал, что следователь неспроста задает ему все эти вопросы, казалось бы, не имеющие прямого отношения к его работе разведчика-нелегала. Он отдавал себе отчет в том, что упоминание о Париже не облегчит его судьбы.

Но сейчас меня заинтересовало другое: почему, столь четко обозначив меня громоздкой двойной фамилией, отца и матери, он нигде — ни в одном из только что прочтенных мною документов, — не называет фамилии дочери? Только имя — Тамара… А где — Туманова?

Откуда, вообще, взялась эта фамилия, если он — Рекемчук, а его первая жена, мать Тамары, в девичестве была Чинаровой? Что это — сценический псевдоним?

Вот и я в своем официальном запросе в Комитет госбезопасности, где каждое слово выведено с пониманием — куда пишу, — я, без тени сомнения, прошу снабдить меня сведениями «…о его первом браке с Чинаровой и рождении дочери — известной на Западе балерины Тамары Тумановой».

Что за Туманова? Что за туман?

Откуда же, в самом деле, всё это пошло-поехало?

Как родилась легенда?

Но, право же, сейчас не самое лучшее время ломать голову над подобными вопросами. Еще успеется.

Я взглядываю на часы: половина второго — в самый раз бы пообедать. Но и это перетерпится, не сдохну.

А в семь вечера мне еще предстоит выступление в Институте инженеров гражданской авиации. И завтра тоже.

Когда же я успею перелопатить всю эту кипу бумаг, пробитую дыроколом, как пулей — насквозь, — еще одна вдогон, контрольный выстрел, — скрепленную железной задвижкой, как тюремным засовом?..

Спокойно, старик. Читаем дальше. Тут работы не на один день.

Вот здесь листы в папке, судя по всему, недавно были разрознены и сшиты наново, перемечены поверх старых чернил красным карандашом.

Что изъяли? Зачем? Не в честь ли моего приезда?

Впрочем, изымали и раньше.

«…Изъять для представления в НКВД УССР следующее:

1. Удостовер. № 2607 на право ношения оружия — 1

2. Семь штук патрон к револьверу „Кольт“, калибр 45 — 7

3. Патронов к „Браунингу“ № 2 — 7

4. Патронов к „Браунингу“ № 1 — 6

5. Воинский билет № 144 Р — 1…»

Я схватываю глазами, памятью все эти буквы и цифры, будто бы зрачком фотоаппарата.

Щелк, щелк…

Но сейчас щелчки воображаемой фотокамеры зловеще напоминают клацанье револьверной обоймы. И разве всё запомнишь? Щелк, щелк…

Оконные стекла вдруг ощутимо задребезжали. Мимо пронеслись тени черных «Волг» — одна, другая. Они резко затормозили у подъезда. Еще на скорости, открываясь, лязгнули, а теперь захлопнулись дверцы. Затопотали подошвы — сначала на крыльце, потом в коридоре. За мной?..

Но торопливые шаги удалялись в другую сторону, к лестнице. Нет, не за мной. Да кому я на хрен сдался? Господи, да кому мы с тобою, отец, нужны в своем застарелом горе? Ведь оно уже давно отошло в область далеких воспоминаний, а точней — в область беспамятства.

А у этих ребят, что топочут на лестнице, работы всегда невпроворот.

«…рассмотрев изъятие согласно протокола обыска от 4 VII-37 г. у арестованного РЕКЕМЧУКА Евсевия Тимофеевича

1. Два алфавита с адресами.

2. Разных блокнотов в штук.

3. Разная личная переписка на 17 листах.

4. Удостоверение „Интуриста“ № 3 за 1932 г.

Принимая во внимание, что перечисленные документы и переписка не являются уликовыми данными и не подлежат приобщению к спецделу, а посему

ПОСТАНОВИЛ

Вышеперечисленные документы и переписку уничтожить.

…уничтожены путем сожжения, в чем и составлен настоящий акт.

РАКИЦКИЙ».

Вот уж это — зря.

Как бы мне пригодились теперь эти отцовские блокноты, эти письма, эти адреса!

Но ничего не вернешь из огня, кроме пепла.

Засек взглядом дату сожжения: 11 октября 1937 года.

День расстрела.

Теперь эти бумаги им были без надобности.

Неужели такая же участь — сгореть в огне — уготована и всему остальному?

Чтоб никто больше не лез не в свои дела, не задавал лишних вопросов, не рылся в старье. Да гори оно синим пламенем!

Ну, нет.

Вот теперь, не полагаясь более на цепкость памяти, я перевернул с бока на бок серозеленую архивную папку, вернул ее в исходное положение — опять к началу, — достал из кармана ручку и, набычась упрямо, раскрыл блокнот.