Кроме своих цепей

Кроме своих цепей

Теперь он был чернорабочим.

Штабс-капитан Русской армии, кавалер семи боевых орденов; обладатель университетского диплома; редактор независимой газеты, вгонявшей в панику Бухарест; человек, изъясняющийся на четырех европейских языках…

И вот он ходит чумазый, в замасленной робе, выполняя ту работу, о которой восвоясях говорят: круглое катаем, плоское тягаем.

Правда, кто-то мог бы напомнить ему, что сам он не бог весть какого барского рода.

И еще ему могли бы подсказать, что тысячи эмигрантов из России оказались тут в столь же незавидном положении. Светлейший князь Владимир Дмитриевич Голицын устроился работать шофером такси, катает по Парижу на «роллс-ройсе» заокеанских толстосумов. Таким же извозом промышляет и бывший офицер Гайто Газданов, а ведь он еще и писатель. Бедствует на чужбине поэт Владислав Ходасевич, его жена Нина Берберова нанизывает для продажи бусы на нитку, словно четки злосчастных дней…

Но кого и когда могли примирить с жизнью такие сравнения, подобные резоны?

Бытие определяет сознание. А сознание напоминает, что пролетариату нечего терять, кроме своих цепей… Как сказал Карл Маркс.

В служебной автобиографии Рекемчука, написанной им в 1930 году, есть строки, предопределившие судьбу.

«…В Париже с декабря 1924 г. по конец марта 1925 г. работал в качестве чернорабочего на вагоностроительном заводе в Сен-Дени.

Находившаяся в то время в Париже молодежь группировалась вокруг советского Консульства и Полпредства, получая моральную поддержку — и организовав несколько обществ. Я был очень близок к этим кружкам, вернее, молодежь любила у меня собираться, делиться новостями о Бессарабии и проч. Я знал, что многие из моих приятелей бывают в сов. консульстве и что там их хорошо принимают. К концу марта я и сам решил отправиться в консульство, думая переговорить с секретарем консульства о материалах, относящихся к Татарбунарам, и, если можно, переслать их для напечатания в газетах СССР…»

Напомню, что он эмигрировал, спасаясь от румынской Сигуранцы, от ареста, от суда за публикацию статей о Татарбунарском восстании в газете «Новая жизнь», которую редактировал в Аккермане.

Привлеку внимание читателя и к оброненной походя фразе: «…молодежь любила у меня собираться, делиться новостями о Бессарабии и проч.»

Насколько же многолюдны были эти собрания, если учесть, что в каморке зачуханной гостинички на окраине Парижа, где он жил, был всего лишь один стул? Еще одна кровать, еще один стол. Зато очень много клопов. И стервозная хозяйка, бдительно следившая за каждым сюда входящим…

Некто съехидничает: о, как щедра деталировка у автора! Выдумал? Представил себе во всех подробностях? Нет. Ни слова выдумки.

Именно таким предстало убогое жилище новоиспеченного парижанина взорам его жены Анны и дочери Тамары, когда они приехали сюда из тихого Аккермана, из богатого дома Христофора Чинарова на Дороге Траяна.

«…В течение многих дней поезд шел вдоль реки Дунай, пересекал массивные заснеженные горы, прибывал на большие станции, где были вывески сначала на венгерском, затем на немецком и, наконец, на французском. Мама сказала, что мы уже во Франции и скоро будем в Париже. К тому же у нас кончалась еда, а хлеб, который у нас был с собой, зачерствел настолько, что его было трудно глотать…»

Это — из ее опубликованных воспоминаний. Мое внимание привлекла еще такая подробность: в багаже был чемодан, полный фарфоровой посуды — Анна Чинарова везла с собою к новому месту жительства тарелки, чашки, вазочки, которые были подарены молодоженам ко дню свадьбы. И память хотелось сохранить, и в хозяйстве сгодится…

Я вспомнил сочиненный ради озорства эпизод из первой части этой книги, где мой дед Андрей Кириллович вместе со всем своим выводком покидает Харьков на веренице извозчичьих экипажей — гони, гони, через Полтаву, через Черкассы, до самого Парижа! — а следом за этой кавалькадой движутся еще две подводы с дареным гарднеровским сервизом… Вспомнил и подивился тому, сколь близок оказался нафантазированный бурлеск другой, невыдуманной, житейской истории.

Холодным ноябрьским утром отец встречал их на Восточном вокзале. Они увидели его через вагонное окошко на перроне. Он выглядел сильно похудевшим, вспоминает Тамара, был одет в синий плащ с черным беретом, как все французы.

Подхватив чемоданы, повел их к поезду метрополитена, довез до станции Port de Clignancourt, что на северной окраине Парижа.

Хозяйка гостинички караулила их появление в конторке первого этажа. Сказала: «Большая девочка!» (Тамаре было шесть лет). И это не звучало приветствием или комплиментом, а было уличением во лжи. Ведь русский постоялец уверял, что к нему приедет жена с маленькой девочкой. Теперь она разгадала эту уловку: чтобы платить поменьше.

Поднялись на четвертый этаж. Тут им и открылись хоромы, в которых предстояло жить. Клетушка с единственной кроватью, одним стулом и столиком со спиртовой плиткой для приготовления пищи. Таз для мытья ног. «А как же лицо?» — спросила Тамара. Отец показал ей закуток в конце коридора, там был кран с холодной водой, раковина. И еще — дырка в полу, две подставки для ног.

Покуда Анна Чинарова размышляла, где же ей расставить привезенные фарфоровые вазочки, дверь распахнулась и в комнату ворвалась всё та же разгневанная хозяйка.

Она кричала, что за жилье уже несколько недель не плачено (все заработанные деньги отец отослал семье на переезд), что девочка слишком большая, для нее в комнате нет отдельной кровати, а если они вздумают улечься в постель втроем, то она тотчас вызовет полицию…

Проблема ночлега оказалась самой щепетильной, хотя и не единственной.

Она смягчалась лишь тем, что Рекемчук работал ночами. Он мыл вагоны на вокзале Сен-Лазар, орудуя веревочной шваброй и перетаскивая за собою ведро с грязной водой.

Это пролетарское занятие было даже похлеще того, о чем он позднее писал в своей автобиографии: будто бы вкалывал чернорабочим на вагоностроительном заводе.

Вполне возможно, что эти этапы его трудовой деятельности просто следовали один за другим: сначала завод, а уж после — отстойник вагонов с загаженными, заплеванными полами. Или наоборот.

Но нельзя исключать и того, что он просто стыдился писать в чекистской анкете, что вот-де пришлось и орудовать шваброй в буржуйских свинарниках…

Откочегарив смену, спал на скамейке в зале ожидания Сен-Лазара. Но поутру вокзал заполнялся ордами пассажиров, появлялись полицейские, приходилось убираться домой.

К этой поре жена и дочь уже покидали постель. Наскоро умывшись, готовили завтрак на спиртовой горелке. Тут появлялся и глава семьи…

Перекусив, заваливался в ту же, еще неостывшую постель — досыпать.

Но не тут-то было.

Комната в отеле у Клиньянкурских ворот была сущим клоповником. Клопы пили кровь постояльцев и ночью, и днем. Но, странным образом, они разбегались вмиг и прятались по своим Щелям, как только возмущенные жильцы приводили в комнату хозяйку гостиницы, требуя принять меры. «Где клопы? — спрашивала она. — Я не вижу ни одного… Это — наглая ложь!»

Однажды, вспоминает Тамара, отец отловил парочку кровопийц, поместил их на донышко спиртовой бутылки, из которой заправляли горелку, и отнес хозяйке — поставил прямо на стол в ее конторке.

Но и эта улика не произвела впечатления.

Анна была более практична. Она, не взывая больше к буржуйской совести, решила действовать самостоятельно. Вытащила матрац из кроватной рамы (проклятущие клопы прятались и в щелках дерева, и в складках ткани), залила все уголки, все дырки тем же вонючим спиртом, подожгла спичкой… Это верное средство избавления от клопов ей подсказали знающие люди.

Мгновенно и матрац, лежащий на полу, и кровать, и сам пол вспыхнули синим пламенем. Огонь взбежал к занавескам на окнах…

Клубы дыма повалили изо всех щелей, вырвались за дверь, на лестницу.

На запах гари примчалась из своей конторки хозяйка.

Огонь удалось потушить.

Так и осталось неизвестным, как отнеслись клопы — подлинные виновники происшествия — к верному домашнему средству, примененному Анной.

Но стены комнаты сделались черными от огня и дыма, насквозь сырыми от выплеснутой на них воды.

Хозяйка, в крайней ярости, собственноручно вышвырнула на улицу, прямо в окно, обгоревшее зимнее пальто главы семейства и еще кое-какие отрепья.

Фарфор уцелел.

Постояльцам было велено убираться подобру-поздорову.

Всё это, в подробностях, было описано на первых же страницах воспоминаний Тамары Чинаровой, опубликованных в американском журнале «Дане Кроникл».

Мы прочли это в беглом переводе с английского.

— Тамара очень хорошо пишет, — сказала Луиза. — У вас это — наследственное?

Я был польщен.

Деваться было некуда.

Сидели всем семейством на лавочке бульвара Клиши. Анна вдруг вспомнила, что у нее есть адрес давней, еще школьной подруги: та жила на рю Мулен де ля Пуант, тоже на окраине, на южной, близ площади Италии.

Постучались к ней.

Подруга, к счастью, оказалась женщиной сердобольной, поняла беду, пустила к себе незадачливых земляков, чтобы они хоть какой-то срок могли перекантоваться.

Теперь Тамара с мамой спала на полу. Отец попрежнему ночевал на вокзалах. Его заработка хватало лишь на то, чтобы семье не умереть с голоду. Анна устроилась работать на швейную фабрику, где охотно использовали труд эмигрантов, но платили сущие гроши…

Всё это было тем более тягостно, что в Аккермане, дома, под родительским крылышком, привыкли жить безбедно. Не то, чтобы глава рода баловал своих чад, но у него — теперь об этом необходимо сказать, — были свои виды на супруга дочери, на Евсевия Рекемчука.

Война отняла у Христофора Чинарова его надежду: старший сын Павел, Пава, погиб на фронте. Младший же сын, Евграф, тоже успел пострелять, посидеть в окопах, но, покуда воевал, невеста вышла замуж за другого. То ли с обиды, то ли из предрасположения, Евграф стал сильно пить. Эта склонность усугублялась тем, что главным богатством дома Чинаровых были виноградники, винодельни. То есть, за выпивкой не надо было далеко ходить, она всегда была под рукой.

Глава рода понял, что доверять Евграфу такое хозяйство нельзя: пропьет, и сам сопьется.

Оставались дочери, Анна и Лидия. Старшая, слава богу, отличалась практичностью, имела хозяйскую хватку. А тут еще вышла замуж за человека непьющего, что было редкостью среди вчерашних вояк, весьма и весьма энергичного, грамотного… Да вот беда: вся энергия и вся грамотность зятя были обращены отнюдь не на хозяйство, не на умножение семейного капитала, а на занятия пустые и вздорные, к тому же очень опасные: газета, статейки, политика, фронда с властями предержащими.

И, всё же, Христофор Чинаров надеялся, что зять одумается, остепенится, поймет надежность и пользу настоящего дела, примет из его рук процветающее хозяйство, станет опорой семьи, продолжателем родового промысла.

Но не тут-то было.

В азарте политических игр зятек стал заметно припадать на левую ножку, проявлять симпатии к большевикам, а те ведь были недалече — всего лишь за пограничной рекой. Хуже того: муж дочери повздорил с цензурой, с всесильной и всеведущей Сигуранцей, чуть не угодил за решетку, едва не оказался на скамье подсудимых. И, в итоге, драпанул за кордон, сделался эмигрантом. Зацепился в Париже, а мало ль там таких молодцов?..

Увы, этот удар оказался не последним для Христофора Чинарова.

Анна, покуковав некий срок ни вдовой, ни мужней женой, собрала чемоданы, прихватила дареный к свадьбе фарфор, отправилась вслед за муженьком туда же, на Елисейские поля. Увезла с собою крохотную Тамару, любимицу деда, имевшую за черноту волос домашнее ласковое прозвище — Жук.

Старик Чинаров был так взбешен этим поступком, так разгневан, что больше не хотел и слышать о непутевом зяте, о непослушной дочери, о чернявой внучке.

И в том, скажем прямо, было спасение его сердцу.

Потому что он загоревал бы еще круче, кабы узнал, что сталось там, в далеком Париже, с родными ему людьми.

Что там, под сенью Эйфелевой башни, они сделались бездомными, безработными, голодными, нищими, отверженными… Что они сделались там едва ль не клошарами, не лаццароне, а этими, как их, которым нечего терять, кроме своих цепей… а, да, пролетариями всех стран!

От них добра не жди.

Однако визит Евсевия Рекемчука в советское консульство оказался не бесплодным.

Ему предложили работу в редакции только что открывшейся газеты, которая называлась «Парижский вестник». Газета выходила на русском языке, взывала к массам отчаявшихся эмигрантов и, по мнению французской полиции, издавалась на деньги, которые поступали на счета Полпредства СССР в Париже прямо из Москвы.

В «Парижском вестнике» Рекемчуку поручили заведовать отделом балканской политики. Уж он-то знал, что там творится, на Балканах: Татарбунары и тому подобное…

Ему посоветовали подписывать свои статьи псевдонимом, и он выбрал не слишком броский: Иванов.

Не знаю, подсказало ли ему чутье, что эта журналистская работенка, о которой он так светло мечтал, пробираясь в Париж из Аккермана, а потом орудуя шваброй в вагонном отстойнике Сен-Лазара, — что она может иметь свою специфику.