ТЕЛАВИ. «КРОМЕ ЕГИПТА, МНЕ НЕТ ЛЕКАРСТВ»
ТЕЛАВИ. «КРОМЕ ЕГИПТА, МНЕ НЕТ ЛЕКАРСТВ»
На исходе 1908 года Квитке сообщили, что он может занять место помощника мирового судьи в грузинском городе Телави. Супруги начали готовиться к далекой зимней дороге: с их слабым здоровьем это нелегкое предприятие. Особенно для Климента. Из-за него Леся отказалась от запроектированной ранее поездки в Египет на лечение — боялась оставить одного. Поехать с нею Квитка не мог — это равносильно уходу в отставку, а потом попробуй устроиться на службу!
Для Лесиного здоровья Телави не очень подходил. Но что поделаешь? Служба есть служба. Утешали себя, что там будет неплохо. Город расположен значительно выше над уровнем моря, чем Тбилиси, но, в конце концов, семьсот метров — не бог весть какая высота. В сравнении с окружающими его горами он словно в долине: слишком высоко, чтобы быть доступным малярии, и слишком низко, чтобы быть подвластным холодным ветрам. Зима там более сухая, чем в Ялте, и не очень холодная. Да и вообще, нигде в России зимой нет для нее благоприятного климата, как говорил ей когда-то врач Израэли. Выбирай не выбирай, а если нет возможности поехать в Египет, пусть будет Телави.
Так размышляла Леся, собираясь на Кавказ.
Где-то в январе прибыли в Телави. Сняли квартиру в небольшом домике на улице, которая носит сегодня имя Камо. Комнаты были мало приспособлены для зимних условий. Бытовые неурядицы, трудности с питанием приносили Лесе немало хлопот и неприятностей.
Хотя зимой Телави и не так привлекателен, однако кавказский колорит чувствуется во всем, особенно весной, когда природа пробуждается от зимней спячки.
«Живем мы здесь чуть больше двух месяцев. «Проза жизни» добывается тяжкой ценой, зато поэзию и добывать не надо — сама окружает тебя со всех сторон. Из моего дома виден весь Дагестан, величественный белоголовый кряж. Он далеко, верст за сорок, но в ясные дни и лунные ночи сдается, что он движется, приближается так стремительно, что прямо оторопь берет. Тогда он, словно привидение вновь сотворенного мира, кажется легче облака, прозрачнее льда…
Посреди города — замок с башнями и зубчатыми стенами. Он напоминает мне Луцк и мое «отрочество». И в каждом уголке города есть «своя руина» — древняя часовня или сторожевая церковь. Люди — грузины-кахетинцы — приветливы и уважительны, правда, редко с ними случается разговаривать, так как большинство из них знает только свой родной язык. Мы мало с кем знакомы, живем сами по себе да со своей бедой в придачу. Мучит то, что так далеко живем от своего края и семьи…»
Еще до отъезда на Кавказ Леся почувствовала какие-то незнакомые признаки болезни: частенько голова болит, поташнивает и «температура временами капризничает». Ялтинские врачи заверили, что ничего особенного — явление нервного порядка, результат анемии, общей слабости.
А спустя несколько месяцев Леся писала матери, что жар, боли, кровотечения очень изматывают ее, приводят в состояние апатии, когда трудно заставить себя взяться за какую-либо работу. Если что и делала в это время Леся, то лишь из крайней необходимости, а не по доброй воле.
Вскоре выяснилось, что болезнь — в который раз — перебросилась на другие органы — почки. Значит, война продолжается. В этом было что-то фатальное — туберкулез ни за что не хотел покидать свою жертву. Выгонят его из одного места, а он проникает в другое: нога, рука, снова нога; заблокировали в легких — он избрал самое уязвимое место — почки. А это его последняя, неприступная для врачей крепость.
Леся попыталась погасить новую напасть в зародыше и весной 1908 года поехала в Берлин с готовностью согласиться на операцию. Но после исследований врач Израэли сказал, что это невозможно: обе почки поражены. Врачи предсказывали, что больше двух лет Леся не протянет.
Прошло лето 1909 года, наступила осень, а здоровье все ухудшалось. Кавказ не помогал. Врачи настаивали: единственное спасение — сухой, теплый климат зимой, и настойчиво советовали Египет. Итак, выбора уже не было. Только ехать.
Хотя Лесе и не привыкать к путешествиям, но в этот раз оно было особенным: с больными почками в дороге очень трудно; к тому же далекий, чужой край. Надо добираться железной дорогой, затем морем и снова ягелез ной дорогой.
«Мне, видимо, на роду написано, — говорила Леся своей подруге, — быть такой princesse lointaine,[78] пожила в Азии, поживу еще и в Африке, а там… буду подвигаться все дальше и дальше — пока не исчезну, не превращусь в легенду… Разве ж это плохо?..»
Ощущая неотвратимость трагического исхода, безвыходность своего положения, Леся не может скрыть в письмах к родным и друзьям горькие нотки печали; она осознает, что «теперь, если сказать правду, она инвалид, только не хочет формально этот титул носить».
Но о своем будущем Леся думала спокойно, рассудительно, как человек, обладающий сильной волей и четкой, определенной целью жизни. Еще летом, когда она уже знала «по объективным признакам, что дело ее не из лучших», писала сестре Лиле:
«Надо воспользоваться тем, что имею остатки своих денег, и попытаться обмануть бациллы еще раз — если не поздно. Ну, а если окажется, что уже поздно, то, конечно, ни на кого пенять не буду и на судьбу — также, потому что, собственно говоря, наступит консеквентный финал той судьбы, которую я сама себе выковала. А если бы вдруг возвратилось время того кования, то я, скорее всего, делала бы все так же и исход был бы точно такой же. Логично рассуждая, я, возможно, не имею права спасаться, но здесь решает уже не логика, а инстинкт и некоторые «посторонние соображения».
Между прочим, у меня именно теперь много всяких грандиозных литературных замыслов и хотелось бы отсрочить время полного инвалидства, пока еще не такие годы, что «ум кончал…». Так или иначе собираюсь в Египет».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.