22. Гибель товарища

22. Гибель товарища

Завод еще не работал. Шахта ежедневно поставляла сотни тонн высококачественной руды с большим процентом содержания никеля. Встречался и самородный никель. Руду сгружали во дворе завода. Территория завода со всеми пристройками огорожена сеточным заграждением. Вдоль каждой стороны беспрерывно патрулируют немецкие солдаты. Вход на территорию завода строго по пропускам. Немецкий часовой у ворот тщательно проверяет все выходящие и входящие машины. Начиная от вахты, стоят указатели местонахождения бомбоубежища. С северо-восточной стороны завода узкоколейная железная дорога, которая пересекает территорию завода в нескольких местах, уходит в туннель — вход в шахту. Около раздевалки шахтеров на фанере большими буквами написано: «Безопасно от бомб в шахте на расстоянии 200 метров от входа».

Леонид с бригадой вышел на погрузку руды. Не только финны, и русские с сожалением смотрят, как драгоценная руда уплывает на немецких и шведских машинах. Везут в норвежский порт Киркенес, погружают на пароходы и отправляют в Германию.

Каждый раз, когда в направлении Киркенеса слышится бомбежка, финны облегченно вздыхают:

— Русские самолеты отправили на дно моря наш никель!

На вывоз руды за границу каждый смотрит по-своему: финны — как покушение на их драгоценность; русские — как на оружие возможного уничтожения своих товарищей на фронте.

Помешать немцам никто не может: война приняла ожесточенный характер. Вскоре немцы, как хозяева, отказали шведам в поставке никеля. В лице шведов военнопленные потеряли хороших покупателей своих изделий.

Для Леонида первый день на работе прошел незаметно. Когда русские собирались домой, подошла машина и стала под погрузку. Из нее вылез пьяный шофер, и приятельски поздоровался с охраной и подал руку Ивану Тульскому. У них завязалась беседа, и шофер с откровенностью рассказывал, что едва унес ноги от бомбежки в порту, а пароход пошел на дно, — смеялся и был доволен.

Шофер Порвари, красивый малый, но горький пьяница — единственный финн, который работал на своей машине, помогая немцам перевозить финский никель в Киркенес. Он предусмотрителен, но не скуп. Его машина застрахована у немцев, шведов и финнов. Для него не существует родины: на фронт идти не хочет, откупился. Четыреста семьдесят пять тысяч марок хранятся в шведском банке, делают его независимым от своей родины и своего народа.

На каждый тревожный слух реагирует болезненно и не скрывает, что при первом появлении русских убежит в Швецию. Делая услугу немцам, он всей душой ненавидит их. Стоит ему увидеть на дороге немца с поднятой рукой, вместо того, чтобы остановить машину, он с ревом сирены проноситься мимо него, стараясь, во что бы то ни стало задеть бортом кузова и сшибить в канаву. Порвари, как немцы, не стоит долгие часы в очереди под погрузкой. Чувствует себя хозяином положения, бросает русским куски хлеба и приказывает грузить, но уезжает всегда последним, нагулявшись и выспавшись в поселке. В победе русских не сомневался, и в беседе говорил одни и те же слова и для русских, и для финнов, и для немцев: «Сталин — великий полководец, он громил немцев и финнов во время русской революции, Гитлер — капрал, а Маннергейм — выживший из ума старик!»

Другого за эти слова давно бы угнали на каторгу, но деньги делают все: перед ним преклоняются.

Пока грузили машину, Порвари интересовался новыми военнопленными в бригаде: кто они, где работали, где находится жена, дети и родные?

— Товарищ! — обратился Тульский к шоферу — русский хорошо знает машину, — и показал на Солдатова. Порвари довольно улыбнулся и предложил Николаю прокатиться. Леониду странным показалось, что охрана не протестовала. Машина нагружена; Порвари уехал; пленные построились и пошли в барак.

Леониду с первого взгляда не понравился Тульский. Не привлекательная наружность, слишком большая голова, раскосые серые глаза, а главное — болтливость отталкивали друзей от него. Тульский был чересчур откровенен и с первой встречи заявил Леониду, что имеет группу, занимающуюся вредительством. После возвращения с работы Леонид разыскал Шарова. Переговорив с Тульским, они решили ночью в столовой собрать всех членов группы.

Вечером около дверей столовой Сашка — инвалид рубил дрова и, заметив подходящих военнопленных, спрашивал: — За ужином?

Поздно — скоро завтрак раздавать будут!

— Я за добавком! — отвечали ему.

— За каким?

— Горячие сосиски с гарниром!

— Проходи! — отвечал инвалид и принимался за свое дело. Случалось, подходили и те, кого не приглашали, тогда зло кричал: — Какие могут быть добавки ночью! Иди, иди, спать, а не то добавлю деревянное ногой под доброе место!

Когда были все в сборе, Михаил Шаров без долгих объяснений приступил к делу.

- Мы собрались сюда затем, чтобы поговорить о дальнейшей нашей работе. Борьба мелкими группами не оправдала себя, и мы решили объединиться одну группу под единым руководством. Кстати, к нам прибыл новый товарищ, который возглавит всю работу в лагере, на производстве и фактически будет единоначальником, с которым вы сейчас познакомитесь. Предупреждаю, что знать, кто руководит в лагере борьбой, должны только вы — остальные члены группы будут получать указания через вас.

Из вновь прибывших на первом совещании присутствовал Маевский, Громов и Солдатов. Громов сразу же нашел общий язык с товарищами и до речи Шарова все время беседовал с военнопленными, шутил, бросал замечания в адрес некоторых и пришелся по душе большинству присутствующих. На Леонида никто не обратил внимания: по внешнему виду он выглядел хуже всех. Даже военнопленные, видавшие виды, были удивлены его худобой и порванной, ветхой одеждою. Николай сидел на мешке картофеля и порою поглаживал рыжую окладистую бороду.

Он выглядел солидно и важно, и в первую минуту военнопленные решили, что именно он назначен их командиром.

Яшка Филин, круглолицый украинец, с женственным выражением лица, толкнул в бок соседа и шепотом сказал: — Вот этот похож на руководителя, да и силенку видно есть у него.

— Похоже так, — ответил сосед Филина, чуть привстав, чтобы лучше разглядеть в полумраке Николая. Заседание открыли.

— Мне по-о-о-ручено руководить, — заговорил Леонид сильно заикаясь. Все изумленно посмотрели в сторону Маевского. Леонид заметил на себе пытливый взгляд присутствующих и сначала смутился, затем, овладев собою, заговорил спокойнее:

— Тот, кто не забыл священного долга перед родиной, поймет меня, что до сих пор мы сидели сложа руки, или действовали малоактивно. С таким положением советские люди мириться не могут. Мы должны продолжать борьбу и в плену или признать себя побежденными и ожидать, когда нас выручат свои. Борьба сопряжена с большим риском для жизни: вы знаете — в плену не существует ни следствия, ни судов. Ожидание помощи извне менее опасно… Мы выбираем первый — трудный, но вместе с тем почетный путь. Ток, кто боится смерти — вон дверь, может быть свободен.

В это время дверь распахнулась настежь и на пороге показался Сашка — инвалид.

— Пожалуйста, — сказал он, — путь свободен!

— Закрой дверь! — враз послышалось несколько голосов.

— Иду, — спокойно ответил он — и, по-солдатски повернувшись, громко пристукнул деревяшкой.

— Я с глубокой признательностью, — продолжал Леонид, когда инвалид закрыл дверь за собою, — отмечаю ваше единодушное мнение продолжать борьбу и надеюсь, что среди нас не найдется людей, которые в трудную минуту проявят трусость и малодушие … Вредительство и пропаганда среди финских рабочих — вот основная наша задача. Вам будут давать конкретные задания, но это не значит, что вы должны все время ожидать указаний. Бригады работают в разных местах, и вы обязаны проявлять самостоятельную инициативу при полной конспирации. Пропагандой среди рабочих будут заниматься товарищи по моему указанию, а среди охраны солдат, член нашей группы.

— Кто он? — не сдержав любопытства, спросил Яков Филин.

— Пока не нахожу нужным объяснять, — сказал Леонид, — но он у нас есть и будет работать. Вот все, что я хотел сказать.

И сразу посыпались сотни вопросов. Пока говорил Леонид, у всех рассеялось мнение недоверия, вызванного его внешним обликом. Маевскому товарищи жали поочередно руку и уверяли, что они оправдают доверие, оказанное им, и, попрощавшись, поодиночке выходили из столовой.

Кроме группы Леонида, действующей по ранее задуманному плану, большой вред заводу приносили те, кто занимался ремеслом. Большой спрос был на кольца. Мастера колец отвинчивали и отпиливали краны, тащили всевозможные детали: бронзовые, медные, алюминиевые. Приостановить работу никакими репрессиями и преследованиями было нельзя: люди зарабатывали кусок хлеба, рискуя жизнью, во имя жизни. Как больному нужен воздух, так и пленным нужен кусок хлеба. Его не давали — борьба за жизнь толкала на неумышленное вредительство, а зачастую и на воровство. Большинство бригад имели постоянную работу, одни на заводе, другие на строительстве, за исключением той, где был Леонид. Она работала по всей территории завода, где было необходимо, и перебрасывалась с места на место.

Тульский был хорошо знаком с заводом и предложил Леониду уничтожить конвейер, монтаж которого закончился. Третий этаж не был центром внимания: там велись отдельные незначительные работы. Изрезанный на части ремень конвейера исчез; его вынесли с мусором Леонид и Тульский, но не выбросили, а припрятали и, разрезав, отдельными кусками пронесли в барак и продали тем, кто занимался починкой обуви. Потребность в резине была велика. Те, кто не желал покупать резину, интересовались, откуда берется она. Леонид осторожно указал на катки транспортера. Не прошло и недели, как с них была обрезана вся резина, и железный каркас конвейера выглядел уныло, как скелет.

Оказание всемерной поддержки людям, занимающимся ремеслом, Леонид считал первостепенной задачей. Поэтому он принял необходимые меры к снабжению их материалом и поощрял членов своей группы, занимающихся сбытом готовых изделий. Мастера забили тревогу. Поставили в известность полицию и совместно с нею нагрянули с обыском в барак. Обыск не дал результата. Начали проверять подошвы сапог и ботинок у военнопленных. У всех, кто стоял в строю, были деревянные подошвы. Сапожники, посмеивались, охотно поднимали ноги, а сами думали: «Не на ваших ли сапогах, господа полицейские и мастера, находится резина с уничтоженного конвейера? Не вы ли по дешевке, за кусок хлеба, нанимали русских ремонтировать обувь, зная, что подобная работа преследуется вашими же законами? Сейчас заметаете следы!»

— Леонид, у того курносого полицейского, который ищет вора, на сапогах новые резиновые подошвы, и не успела засохнуть мазь, намазанная русским! — произнес Громов, чтобы слышали переводчики.

— Не иначе, как наша братва ремонтировала! — утвердительно ответил Солдатов.

— Да я ему только утром передал их, и он принес мне две буханки хлеба, — подтвердили из задних рядов. По голосу Леонид определил, что говорил Гаврила Быков.

Не солоно хлебавши, они убираются восвояси. Случалось, целые недели бригаду не срывали с погрузки руды на машины. За это время познакомились с немцами — шоферами и хорошо изучили финна Порвари. Он нарочно ставит машину подальше от погрузки, чтобы Солдатов имел удовольствие прокатиться по всему заводу. Николая он полюбил и во всеуслышание заявил, что по приходу русских машина будет принадлежать ему.

В воскресенье рабочие отдыхают, а работе пленных конца не видно. Шофера торопят с погрузкой. На очереди стоит большая вереница машин.

В воскресение Порвари был хорошем настроении, поставил машину и поспешил в поселок, где оставил веселую компанию. На ходу хлопнул охранника по плечу и произнес: — Чувствуешь вину пред русскими? Пока не поздно, проси прощения! Русские терпят все, но всему бывает конец. Уж если русский размахнется, то ударит, а ударит — не встанешь.… Пойдем, выпьем.

Часовой с минуту колебался и, предупредив товарища, пошел с шофером.

Немцы и финны прилагают все усилия вывести больше драгоценной руды, но никто не думает исправить мостик, по которому подъезжают к погрузке. Он ветхий, на нем не могут разъехаться две машины. Бревна скрипят, с минуту на минуту мост может рухнуть. Немцы считают, что ремонт может задержать погрузку руды.

Машина Порвари погружена; Солдатов медлит ее вести, ожидая, когда медленно, словно черепаха, немецкая машина пройдет по мосту.

— Эх, Николай, стукнуть бы ее на мосту, и капут ей!

Солдатов растерянно взглянул на Тульского и перевел взор на Леонида, тот одобрительно кивнул в знак согласия с Иваном.

«Погибнуть самому, — мелькнула мысль, — Не все ли равно!»- подсказал внутренний голос, и он рванул стартер. Дальше ничего не помнил. Очнулся, перед ним были свои люди, — в канаве, на боку лежал форд. Под провалившимся настилом моста валялся немецкий «Vomar».

Появился Порвари и остановился возле толпы любопытных. Он не жалел машину: стоимость получит, но интересовался происшедшим. Толком объяснить ему не могли.

— Мита?[2] — задает вопрос немцу Порвари.

— Вас?[3] — спрашивает его немец.

— Вас? — передразнивает немца финн и бьет кулаком в лицо. Не ожидавший удара, немец кубарем катится в канаву.

— Не того! — весело смеются финны и русские, каждый объясняет на своем языке. — Кого надо, унесли вперед ногами…

— Ничего! Все равно! — махнул ругой Порвари и зашагал в контору получать деньги за разбитую машину, весело насвистывая, довольный тем, что в контракте не указано, от каких причин может пострадать машина.

Судьба немца-шофера неизвестна; Солдатов отделался легкими ушибами. Никто, кроме переводчика Иванова, этому событию не придал значения. Через три дня был восстановлен мост, и началась нормальная работа. Через несколько дней после аварии Иванов бросился под мотовоз. Одним паразитом стало меньше. Леониду удалось выяснить: причиной смерти Иванова был Тульский. Об этом ему он вначале не сказал, так как был занят.

— Заманчивая цель — электростанция, но доступ в нее военнопленным закрыт — рассуждал Маевский, сидя с Шаровым на бревнах около столовой.

— На заводе многолюдно; нет подходящей обстановки. Тульский нетерпелив и жаждет работы и действия. Действует активно, но не осторожно, нарушая запрет, вербует самостоятельно новых членов, не заботясь о конспирации и боевых качествах. В данный момент важнее иметь меньше членов группы, но зато проверенных и опытных. Придет время за нами пойдут остальные сами.

За Тульским надо следить и направлять его действия в правильное русло. Но как быть? С каждым днем военнопленные все настойчивее стали требовать указаний, и никто не хочет ждать: все горят рвением мстить врагу! Если не удовлетворить их просьбу, они могут пойти по пути Тульского…

Маевский тяжело вздохнул и замолчал. Шаров внимательно слушал, наблюдая за дровоколом — инвалидом, который усиленно стучал кувалдой по топору, стараясь расколоть толстую чурку. Шарову больше всех надоело сидеть около кухонных котлов без дела и в отрыве от настоящей работы, но, получив раз жесткий отпор Маевского за попытку перейти в линейную бригаду, спрашивать больше не решался. Нервное состояние Маевского ему было хорошо понятно. Несмотря на все имеющиеся у Тульского недостатки, Леонид считал его одним из лучших и смелых членов группы сопротивления, на которого он мог с полной уверенностью положиться, и боялся потерять его преждевременно. Более всего он боялся, что кто-нибудь из товарищей последует его боевому духу и провалится. Тульский был надежен, а другой — сможет ли выдержать пытку и не купит ли свою жизнь смертью других.

Чтобы отвлечь Маевского от внезапно нахлынувших мыслей, Шаров принялся рассказывать о первых действиях переводчика Пуранковского среди охраны. Маевский вздрогнул и побледнел и стал озираться по сторонам, чтобы убедиться, не слышал ли кто произнесенные Шаровым слова. Когда перед Маевским неожиданно выросла неуклюжая фигура Тульского, он попросил Шарова: — Михаил, никогда больше не упоминай фамилии переводчика! Его мы обязаны беречь дороже жизни! — затем крикнул: — Тульский!

— Моя фамилия не Тульский, я родом из Тулы, — сказал Иван, присаживаясь рядом.

— Мы в плену — люди без имени! Когда я был в Янискосках, меня называли Лешка — моряк. Прожил я там несколько месяцев — меня назначили на этап. И когда зачитали мою фамилию, добрая половина барака уверяла, что такого нет.

— Охотно верю! — воскликнул Сашка-инвалид, отрываясь от своего занятия. — Я уверен в том, что никто из вас не знает моей настоящей фамилии и имени. А она у меня знаменитая!

— Положим фамилии твоей я действительно не знаю, — сказал Маевский, — но зовут тебя Александром.

— Нет! Зовут меня Богдан! А фамилия — Хмельницкий!

Шаров прыснул от смеха, не мог удержаться и Маевский потому, что между Богданом и Александром не существовало никакой связи.

— А получилось это так: после госпиталя я был в Оулу. Работал на финской кухне в той же должности, что и сейчас — то есть, дровоколом. И вот охрана вместо Богдана называла меня болваном. — Инвалид от негодования развел руками — Ну, думаю, какой я болван, Богдан — горный техник! Правда многие из солдат не понимали разницы между Богданом и болваном, а другие злоупотребляли. Я не стал откликаться им и так стал Александром.

— Это нас должно меньше всего интересовать: я знаю то, что как бы нас не называли враги, мы должны оставаться солдатами родины.

— Так и должно быть, а не как иначе! — воскликнул Иван.

— Будет время Иван, — заговорил вновь Леонид, — когда мы будем с отвращением вспоминать черные дни плена, а сегодня поручаю вам разработать план уничтожения бензинохранилища, предназначенного для шахты. Учтите возможность проникновения на электростанцию — специалист электрик у нас есть.

На следующий день вечером в столовой Иван Тульский докладывал свой план: — Около входа в шахту огорожена небольшая площадь, где хранится бензин и масло. Масло идет для смазки машин. Пленные с помощью подставной лестницы проникают за проволоку и берут масло, употребляя в пищу. Напротив бензинохранилища продуктовый склад. Через заранее выломанную доску я проникал в него. Склад служил нам объектом пополнения продуктами, но теперь должен послужить местом вспышки пожара, а когда возникнет паника, кто-нибудь должен поджечь бочки с маслом. От масла загорится бензин, приближаться к бензинохранилищу будет опасно, поэтому все усилия будут направлены на тушение склада, чтобы не дать огню распространиться на заводские постройки. В это время возможно проникнуть на электростанцию.

— План вполне реален, — сказал Леонид. — Тульскому поручается склад, так как он знает потайной вход. В помощь человека он выберет по своему усмотрению. Товарищ Филин займется бензинохранилищем. Электростанция — Громову!

Электростанция охраняется немцами и проникнуть в нее очень трудно. Выйти этим же путем нельзя. Возможность остается только через крышу или подземным ходом. Задача очень трудная и опасная, учтите это Громов, и напрасно не рискуйте жизнью.

— Но не труднее, чем белить в Янискосках электростанцию! — сказал весело Громов. Шаров засмеялся, но Громов уже серьезным голосом продолжал: — Если я доберусь, то мигом наделаю дел! Двадцать лет я работал на электростанции и имею достаточный практический опыт.

— Я думаю, — продолжал Леонид, — для успешного выполнения поставленной задачи необходимо привлечь Владимира Пуранковского. Каково твое мнение, Михаил?

— Он дал согласие помогать во всем, но конкретно о таких мероприятиях я с ним не говорил, поэтому сказать утвердительно затрудняюсь, — ответил Шаров.

— Мероприятие очень серьезное, поэтому вмешивать финна, который еще не совсем проверен нельзя, — сказал Тульский.

Громов решительно запротестовал. Его поддержал Филин.

— Если он согласится, то окажет нам неоценимую услугу. Не лучше ли обождать и выяснить поведение переводчика! — настаивал на своем Маевский.

— Леонид, ждать нельзя! — возразил Тульский. — Сегодня мы работаем на заводе, завтра пошлют на другое место.

Возражение Тульского было основательным, и с ними нельзя было не согласиться, поэтому Леонид сказал: — В этом ты прав. Значит, решено, Пуранковскому не сообщать.

К намеченному времени Яшке Филину не удалось проникнуть через заграждение, так как возле бензинохранилища все время ходили подозрительные люди, и он терпеливо ждал вспышки в бараке. Тульский медлил. Проникнув внутрь склада, он чиркнул спичку, осветив место, выбранное заранее для поджога…

Перед ним стоял солдат с пистолетом в руке.

Леонида ошеломила неприятная новость, и он не мог найти себе места. Шаров еще не знал о случившемся, но, заметив бледное лицо Леонида, когда раздавал ужин, понял. Оставив за себя в столовой хлебореза, Михаил побежал к Леониду.

— Вызови Пуранковского, я хочу поговорить с ним, — приказал Маевский.

Пуранковский догадался о причине просьбы прийти в столовую, но никак не ожидал, что с ним заговорят у ворот на виду всей охраны. Леонид подошел к нему вплотную, глянул в упор и резко произнес: — Узнайте, кто выдал его! Вы поняли меня? Идите!

Размышлять было некогда; слова русского для него были настолько неожиданны, что он машинально приложил руку к козырьку и произнес: — Есть!

Леонид тотчас удалился, а Пуранковский, не успев различить в темноте говорившего, вышел из зоны.

Ему не составило большой трудности узнать провокатора: допросы военнопленных по делу Тульского проходили в его присутствие, где он был переводчиком.

В столовой Пуранковский застал Маевского, беседующего с Шаровым и инвалида, перебиравшего картофель. По голосу Леонида он определил, что именно он разговаривал с ним ночью, и у Пуранковского рассеялось последнее сомнение в возможной провокации Эндриксона против него; с Шаровым он был давно знаком и связал свою судьбу по совместной работе, но присутствие инвалида его смущало, и он заговорил на отвлеченную тему.

— Свой человек, говорите! — сказал Шаров, заметив, что Пуранковский боится инвалида.

— Спасти товарища нельзя — судьба решилась окончательно!

Леонид предвидел исход дела, но, услышав слова переводчика, склонил голову.

— Расстреляют завтра, как только прибудет новый начальник, — продолжал переводчик, — Мецала отказался выполнить распоряжение директора завода — дать команду солдатам расстрелять пленного и подал рапорт об отстранении его от должности.

— А те двое, — не поднимая головы, спросил Леонид.

— Они в безопасности. Их арестовали за то, что в бараке нашли сало, принесенное из склада. Один из них Волков, оказался жертвой своей нечестности, укрыв у Тульского сало. Рощин — провокатор.

Пока переводчик говорил, Леонид думал о другом. До его сознания долетали отдельные фразы. Мысли витали вокруг Тульского, но, услышав слово провокатор, Леонид встал и подошел к Пуранковскому.

— Вы в этом убеждены? — спросил он.

— Вполне! — ответил переводчик. — Рощин будет прощен — предварительно поцелует сапоги нового начальника.

— Маневр и милосердие разыгрывают господа начальники, — сказал Шаров, — но Рощину номер не пройдет!

— Спасибо, Владимир! От всего сердца благодарю! — и Леонид крепко пожал руку переводчика.

— Вы можете рассчитывать на мою помощь всегда и считайте меня взамен погибшего товарища! — сказал гордо Пуранковский.

… Их вывели за проволоку рано утром. Ярко светит солнце, необычное в этих краях в данное время года, согревая теплом Тульского в последний раз.

— Вернетесь, сообщите в бригаду, что я честно погиб за родину, — крикнул он и запел «Интернационал».

Принесли лопаты и кирки. Военнопленные лагеря сгрудились около проволоки. Тульский роет для себя могилу, двое стоят на коленях. Рощин целует сапоги начальника. Помиловали обоих, и Рощина и Волкова. Они бегут в барак, не чувствуя под собой земли.

Но напрасно спешил Рощин в барак. Там ожидала его бесславная смерть.

— Тульский погибнет как герой, а ты — как подлец. Я готов таких негодяев бить каждый день, — произнес инвалид и ударил Рощина по голове поленом.

— За что? — спросил Волков, когда Рощин замертво пал.

— Ты ничего не видел и не знаешь! — гневно сказал инвалид, вытирая слезы грязным рукавом. — Иначе тебя ждет участь предателя! Иди в барак!

Тульского не видно, куча земли над ямой растет. Наконец он вылезает, садится на край могилы и закуривает. Всегда раздраженный и нервный, Тульский перед смертью необычайно спокоен. Палачи ожидают, когда приговоренный закончит курить, не хотят лишить последнего удовольствия, беседуют между собой.

Мецала уговаривает начальника, но он неумолим, по-видимому, вопрос решен окончательно. Пуранковский и Мецала удаляются в барак, чтобы не слышать выстрела. Добровольным палачом напросился санитар сержант Луйко. Он становится против Тульского в двух шагах и поднимает пистолет. Солнце светит в глаза Ивану. Он подносит руку к глазам, чтобы было удобно смотреть на убийцу.

— Встань на колени и проси у начальника прощения! — говорит Луйко.

— Моряки на колени не становятся и пощады не просят!

Тульский смотрит в глаза палачу.

— Отвернись! Встань спиною ко мне!

— Мы привыкли смотреть смерти в глаза!

Луйко нажал спуск — раздался выстрел. Тульский продолжал стоять. Убийца промахнулся. Рука с пистолетом была от головы моряка не более чем на полметра. Чтобы не потерять остатков самообладания, Луйко делает еще шаг и вплотную приставляет пистолет к груди Тульского.

Закапывать товарища пошел Громов. Солдатов на медной дощечке выгравировал надпись: «Краснофлотец Иван Тульский не встал на колени перед врагами. 1942 год».