16. Он должен жить!
16. Он должен жить!
После разлуки с друзьями, Шаров затосковал и чувствовал себя растерянным и затерявшемся в аду человеческих мучений. Канава забрала последние силы. Один за другим умирали товарищи, и каждый раз Мецала, провожал покойника до могилы, сочувственно глядел, разводил руками, чувствуя свое бессилие помочь военнопленным. К новому году Шаров ослаб и не мог двигаться, ползал, и со дня на день ожидал голодной смерти. Чем ближе была смерть, так казалось ему, тем сильнее хотелось жить, бороться за свое будущее, вырваться на родину. И он не впадал в отчаяние, продолжал цепляться за жизнь.
Не лучше дело обстояло у тех, кто ходил на работу. Силы постепенно таяли, а мороз подгонял в работе. Осенью военнопленные варили траву и мох; выпавший снег забрал у них последнюю надежду на спасение, а конца войны не было видно.
Михаил шел к своему приятелю и почувствовал необычайную слабость в теле. И, когда ему ответили, что Иван ушел зарабатывать 50 грамм хлеба, он не пошел обратно, а прилег на его место.
Тульский вернулся с работы вечером. Щеки Ивана были обморожены, но он, не обращая внимания, быстро разделся и побежал в столовую получать дополнительное питание. Вернувшись, заметил Шарова.
— Так вот, Михаил, какие дела! За пятьдесят граммов хлеба в выходной день нанимают пилить дрова! Дешево платят финны, но ничего не поделаешь!
Тульский открыл крышку котелка, разломил кусок хлеба пополам и предложил Михаилу.
— Спасибо, Иван, — сказал Шаров, — ешь сам. — Я на работу не ходил.
— Не дури, Михаил, бери и ешь! Предлагает тебе не кто-нибудь, а друг!
«— Я поступил так же бы, как Иван», — подумал Шаров, но, вспомнив, каких трудов стоило Тульскому дополнительное питание, отказался.
Как ни уговаривал Тульский Шарова, Михаил хлеба не взял. При виде хлеба разгорался аппетит, и Михаил чувствовал, промедли минуту, он поддастся соблазну взять у товарища последнюю крошку.
— Иван, я ухожу из жизни, — начал Шаров, — и то, что не смог сделать — остается на твоей совести. Работа в проклятой канаве подходит к концу. Несомненно, вас переведут на завод. Вы должны приложить все силы, чтобы помешать нормальной его работе. Для этой цели у меня была создана группа. Сейчас в ней не осталось почти никого. Одних увезли полуживыми на юг, другие — умерли, третьи — на очереди. Если мне не изменяет память, нормально чувствует себя только Яшка Филин…
Но это не беда, все военнопленные пойдут за нами, их нужно только возглавить. Тот, кто переживет этот кошмар, никогда больше не пойдет на удочку Максимовых и Васильевых(Пановых и Барановых)… Вот все, что я тебе хотел сказать Иван! Да, чуть не забыл, я не отомстил за своего друга Леонида Маевского, расстрелянного палачами.
Иван помог дойти Шарову до своего места и вышел из барака. Нигде ни звука; только на небе играли зарницы северного сияния. Безмолвие царило вокруг.
— Я клянусь … Клянусь тебе, Михаил! Вам, товарищи, кто без всякой почести похоронен врагами! Вам, товарищи, сражающиеся на фронте за свою родину! Шаров будет жить для родины. — Я не дам погибнуть ему!
Тульский был полон решимости принять все меры к спасению товарища… Мозг его лихорадочно работал. Когда он выходил из барака, у него не было другой мысли, как украсть хлеб из столовой военнопленных, взломах для этого замок, но заметив пленных, рывшихся в помойной яме, хотя там нечего было взять, от их пищи не существовало отбросов, Тульский передумал: — А они тоже хотят есть! Украсть хлеб для одного и оставить голодными многих! Нет, так дело не пойдет!
И перед ним встала трудная задача, но Иван не думал отступать, когда дело коснулось жизни его друга.
— Если обратиться к переводчику Пуранковскому? — и Тульский ухватился за эту мысль. — Но это значит — балтийский матрос будет унижаться перед финном, просить кусок хлеба… Шаров должен жить — я не для себя! Нет! Просить нельзя! Требовать! А если он не поймет меня и примет за унижение … Тогда … Тогда я убью его! И пусть мою порцию отдадут Шарову.
Тульский решительно подошел к воротам и крикнул часовому:
— Позовите финского переводчика!
Владимир сидел у начальника, когда ему сказали, что его не просит, а требует военнопленный. Накинув шинель на плечи, Пуранковский пошел в зону. Немного погодя, пришел и Мецала.
— Переводчик, вы — русский? — спросил Иван.
— Да! — ответил Владимир.
— В бараке умирает военнопленный! Если у вас сохранилась хоть капля русской крови, вы спасете его от голодной смерти! — Голос Ивана был тверд, и Пуранковский понял, что стоявший перед ним со сжатыми кулаками скуластый и некрасивый пленный не просит, а требует спасти жизнь здорового человека, попавшего в беду, а беда была у всех одна — голод.
— Кто он? — спросил Пуранковский.
— Русский! — все также твердо ответил Иван.
— Коммунист? — переспросил Пуранковский и задумался.
Мецала все время спрашивал переводчика, о чем говорит военнопленный.
— Я доложу начальнику. Они примет меры.
— Я ожидал, что у вас не хватит смелости спасти коммуниста, хотя вы и заигрываете с военнопленными, делаете вид, что сочувствуете им.
Владимир почувствовал, как его лицо загорелось от стыда и подумал:
«Хорошо, что на улице темно, и военнопленный не заметил, что я покраснел».
— Если вы не можете спасти человека, — продолжал Иван, — тогда убейте меня: вам не привыкать! Мою пайку отдайте ему. Я коммунист! Иван стукнул себя в грудь. — Я коммунист!
Владимир перевел начальнику, что русский просит его убить, чтобы спасти товарища, умолчав, что он коммунист.
— Ой, сатана! Сатана! — крикнул Мецала и поспешил в барак.
Шаров, сидя на нарах, закрыл глаза. В его памяти стоял маленький кусочек хлеба, который не хотел взять он у товарища. Михаил хотел отогнать неприятную мысль, но хлеб в его воображении вырастал из маленького куска в большую гору, и он кричал: — Кушайте, друзья! Хватит для всех! Кушайте! — И он разбросал по сторонам крошки от пятидесяти граммов хлеба Тульского, которые Иван положил ему в руку. Когда ничего не осталось, Михаил начал шарить руками по нарам.
— Вот здесь лежал хлеб! Где он? Ах, забыл, что я раздал его вам, товарищи! Но здесь еще есть, — и он лез в угол, ощупывая нары. Рука его натолкнулась на газету, и Михаил изорвал ее в клочья, и, сделав «козью ножку» брал в рот, зажигал спичку. Бумага горела пламенем; и когда огонь жег губы, сознание возвращалось к нему. Затем снова в бреду кричал: — Кто желает курить — подходи!
Бийская — первый сорт!
Он не слышал, как рядом ругался Мецала, предлагая через переводчика прекратить жечь бумагу.
— Русский, — кричал Владимир, — перестань жечь бумагу: пожар наделаешь! — И осветил фонарем лицо военнопленного. Лучи ослепили глаза Михаила. Он закрыл руками лицо.
— Это тот самый военнопленный, чей разговор я подслушал ночью, — подумал Владимир, и ему мгновенно вспомнились слова: «Вот это настоящие русские. Но что сделал я, русский, чтобы помочь ему», — шептал Пуранковский. И слезы появились на глазах.
— А еще думал вернуться в Россию!»
Пуранковскому хотелось, чтобы военнопленный непременно жил, но каким образом вылечить его, он не знал и обратился к начальнику с просьбой, что военнопленный должен жить.
— Переводчик, позовите сержанта Эдриксона, — приказал Мецала. Владимир побежал выполнять приказание.
— Этот военнопленный должен жить, — сказал Мецала Эндриксону, показывая пальцем на Михаила. — Должен жить!
Сержант надел очки и посмотрел в сторону, куда показывал начальник и развел руками.
— Не могу, — сказал он, — Каким образом я смогу помочь ему?
- Предсмертная агония… Ежедневное явление…
— Что? Не можешь! — спросил Мецала и подступил к сержанту вплотную. Эндриксон попятился назад и в темноте наткнулся на спящих. Сержант был близорук и не видел лица начальника, но по интонации понял, что Мецала недоволен ответом. Эндриксон хорошо знал характер начальника и вновь возразить побоялся, а поспешил ответить: — Слушаюсь, господин начальник!
— И в то же время подумал: «Работа Пуранковского. Будет время, я разделаюсь с тобой». Для него была безразлична судьба русского, из-за которого его побеспокоили, но он знал, что Мецала не любил повторять приказание, поэтому надо принимать какие-то меры. И он разбудил санитара. Санитар осмотрел военнопленного, почесал за ухом, зевнул и сказал: — Моя миссия закончена — пойду спать. Если хотите, чтобы русский жил, выпишите диетпитание!
— Военнопленному Шарову дополнительное питание из солдатского пайка на две недели, — сказал Эндриксон кладовщику.
— Что? — спросил он.
— Дополнительное питание, — повторил сержант.
— Не могу!
— Иди, передай Мецале, что ты не можешь! — сказал Эндриксон и вышел.
Кладовщик выбежал за сержантом в одном белье.
— Делать нечего, выпишу и на три, только не докладывай начальнику.
— То-то, — насмешливо произнес Эндриксон и направился к своему бараку.
Пуранковский был бесконечно рад, что ему удалось сохранить жизнь военнопленному. Для Михаила наступили дни душевных переживаний. Когда он немного восстановил силы, переводчик устроил его поваром в столовую. Стоило ему появиться в бараке, как он слышал разговоры: «Здесь дело нечистое. Возможно он…»
Шаров понимал, что именно возможно и не раз говорил себе: — Они думают, что я продался врагам.
Разъяснениям Тульского о случайной помощи Шарову со стороны начальника никто не верил. Вспыльчивый Иван побил несколько военнопленных за то, что они говорили нехорошее о Шарове. И как назло Максимов распускал ложные слухи. Перед Михаилом он заискивал, старался угодить ему, а стоило Шарову выйти из барака, как он таинственно шептал: — Вот она где собака зарыта… Прошлое выплывает наружу!
Ему напомнили и то, что Шаров просился в другой лагерь, когда отправлял Маеского, но Мецала дружески похлопал его по плечу и сказал: «Хороший малый! Такие люди и нам нужны!»
Обстановка с каждым днем накалялась, и Михаил ожидал со дня на день, что его задушат ночью или убьют из-за угла.
— Если ты уйдешь с кухни Михаил, отношение к тебе не изменится. Лучше оставайся на работе и помогай слабым военнопленным, — уговаривал Иван.
Однажды ужин запоздал. Михаила вызвали помогать повару другой смены. Возле кухни столпилось много народу. Они мерзли целый час, а котел все не кипел. То и дело в дверь заглядывали военнопленные и спрашивали: — Скоро? — И Михаил слышал злые реплики в свой адрес: — Они еще не нажрались … Съедят повкуснее и начнут раздавать…
Наконец, толпа не выдержала долгих ожиданий и ворвалась в столовую. Все спешили получить быстрее, лезли без очереди, галдели, ругались. Михаил с трудом навел порядок; появился Максимов с двумя котелками; он протиснулся вперед и крикнул: — Повар, налей получше…
— Ты чем лучше других? — спросил Михаил.
— Тебя не спрашивают, ты лучше расскажи, как попал на кухню! — огрызнулся Максимов.
Михаил почувствовал острую обиду в сердце и, может быть, сдержал бы себя, но кто-то со стороны поддакнул Максимову: — Интересно бы послушать…
— Выйди паразит отсюда! — крикнул Михаил и сжал кулаки. Максимов продолжал стоять. Тогда Шаров схватил его за воротник гимнастерки и сильно толкнул. Максимов хотел ухватиться за дверь, чтобы удержать равновесие. В это время дверь открыли, и он упал на снег.
— Вот тебе на первое! — крикнули из толпы.
Михаил взял котелки и выбросил за дверь.
— А это на второе!
— Запомни, Мишка, я тебе не прощу! — с обидой сказал Максимов, поднимаясь с земли.
— Ты еще будешь мне грозить? — крикнул Шаров и схватил черпак.
Максимов бросился бежать, но толпа, плотно окружившая столовую, мешала ему. Он делал попытку пробиться то в одном месте, то в другом, а Шаров бил его по спине, приговаривая: — А это тебе на третье блюдо…
Военнопленные были довольны, что на этот раз били Максимова, а не он порол розгами товарищей, но отношение к Шарову не изменилось: голодные люди думали, что все повара на свете — враги. А то, что поведение Шарова осталось безнаказанным, усилило недоверие к нему.
Ночью в столовую зашел Пуранковский. Михаил чистил картофель.
— Как дела? — спросил Владимир.
— Ничего, — неохотно ответил Михаил.
Переводчик сел на стул и закурил.
— Я забыл вас поблагодарить, господин переводчик, — сказал Михаил, на минуту отрываясь от своей работы.
— За что? — спросил переводчик.
— Вы спасли мне жизнь!
— За это не стоит. Я хотел бы спасти всех военнопленных, но не знаю как!
Михаил заинтересовался ответом переводчика и подумал: «Через него действительно можно помочь многим. Надо найти общий язык с ним и установить связь». Шаров протянул руку переводчику и сказал: — Михаил Шаров — будем знакомы!
— Владимир, — ответил переводчик и крепко пожал руку военнопленному. — Я всегда готов оказать вам услугу и помощь!
Всю ночь Михаил думал, какой же найти выход из положения? Каким образом помочь военнопленным? При раздаче завтрака в голову неожиданно пришла мысль.
— Стоп! — сказал он вслух, — я кажется, придумал. Он положил черпак, которым вечером был Максимова, подошел к военнопленным.
— Я кажется придумал … Это идея — дело нетрудное …
Военнопленные изумленно глядели на него и переглядывались между собою.
— А что, если мы будем брать отходы на финской кухне в поселке, питание увеличится? — спросил Шаров.
— Правильно! — одобрил кто-то из толпы.
— Что мы свиньи? — возразил ему другой.
— А то, чем кормят нас, разве лучше, чем у свиней? — послышались голоса из толпы.
Шаров вспомнил, что скоро будет звонок на работу и начал быстро раздавать суп. Новость мгновенно распространилась, и к Шарову обращались с вопросами:
— Скоро будет дополнительное питание?
— Обождите немного, я переговорю с начальником, — отвечал Шаров.
На следующий день он вызвал переводчика и долго беседовал с ним.
— Мецала, — несомненно, — хороший человек, но слишком гордый и вряд ли согласится ходить по помойкам и собирать отбросы для вчерашних врагов, — ответил Пуранковский.
Но гордый финн — Мецала согласился. Разгневанный директор завода не хотел слушать его, боялся, что свиньи, которым шли отходы, могут подохнуть, и выразил свое недовольство. Тогда начальник стал наряжать по пять человек, под охраной одного солдата, на немецкие свалки собирать отбросы. Вышестоящее же начальство запретило и указало ему, на то, что он дискредитирует финскую армию в глазах союзников. Мецала вторично переговорил с хозяином столовой и добился результата. Около столовой поставили ящик — помойку, куда сбрасывали отходы. Большинство рабочих, особенно шахтеров, приносили куски хлеба и бережно клали в ящик.
— Оставшиеся в живых, — говорили военнопленные, — результат заботы повара Михаила Шарова.
— А за то, что думали о тебе плохо и выбирали удобный случай задушить — прости нас!