26. Разгром

26. Разгром

Много друзей потерял Какко Олави на фронте. Одни погибли, другие, искалеченные, направлены в госпиталь, а там не на радость семье — на иждивение. Среди них были и его единомышленники, которые не хотели войны, был и рьяные заступники ее. Всех их сближала обстановка, бои наступление, а главное — шинели стального цвета — расходились лишь в убеждениях, но снаряды и пули не щадили никого. Жалко было и тех и других: одних как людей, преждевременно переставших жить; других, как своих единомышленников, которые упорно протестовали против войны, а после гибели их Олави с еще большим упорством вселял в солдатские головы мысль о прекращения войны, так как знал, что не исключена возможность и его смерти, но то что для него было жизненной правдой — не погибнет: оставшиеся в живых друзья понесут ее дальше.

О погибших скорбели, вспоминали, затем их заменяли новым пополнением, преимущественно стариками и молодежью, едва успевшей достичь призывного возраста. Роты оставались ротами, полки полками, и по-прежнему существовал фронт, раскинувшийся от Финского залива до Баренцева моря. На карте он выглядел просто: красная линия, извивающаяся змейкой с юга на север, образует всевозможные зигзаги, на которых условными обозначениями помечены люди, сведенные в подразделения, и стрелки, куда они должны устремляться, оставляя на своем пути тысячи человеческих жизней, не помеченные ни на одной карте генерального штаба.

Рота лейтенанта Блинова также пополнялась несколько раз. Сам он по-прежнему пьянствовал, поэтому не жалел о завещаниях отца, мирно покоившихся в полевой сумке фельдфебеля Кукушкина. Очнувшись от беспробудного пьянства, он писал отцу, требуя все новых предсмертных завещаний: «Все то, что тебе когда-либо принадлежало, все то, что никогда не было твоим, пусть это даже будут медведи Северного полюса, на бумаге, заверенной нотариально, они сослужат мне большую пользу»…, писал он отцу.

И умирающий отец, насколько позволяла память и фантазия, писал и писал …

Все это попадало в надежные руки Кукушкина, который неведомо откуда и каким путем ухитрялся доставать водку. Прозвище стяжателя-крохобора не угнетало Кукушкино, так как он знал, что получит десятую долю от завещаний Блинова и будет миллионером.

Лейтенант Блинов был умным и способным офицером. Нельзя было отнять у него и храбрость. Для продвижения по службе мешала русская фамилия и зависть офицеров, не обладавших его способностями, но имевших известные фамилии и протеже в штабах. Оставаясь все время ротным командиром, он ощущал на себе недоверие офицеров и высшего начальства, находил утешение в водке. Пьяный, он был очень буйный. Офицеры, зная его решительный характер, боялись подходить к нему. С солдатами был очень добр. Напившись, орал во все горло русские песни, плясал, играл на гитаре.

Узнав от денщика Тойно, что Какко Олави понимает по-русски, Блинов пригласил его к себе. И скоро Какко стал невольным соучастником его пьяных оргий. С одной стороны это позволяло Олави узнавать все новости, настроение офицеров и солдат и использовать в своей работе, учиться русскому языку, с другой стороны, отражалось вредно, вызывая недоверие товарищей.

В один из таких вечеров, когда пьяный Блинов бил в ладоши и, притопывая ногой, кричал, что было у него духа: — Гоп мои гричаники! Гоп…! [4]— а до смерти напуганный Кукушкин плясал в присядку, в землянку вошел Арва.

Олави обрадовался, узнав Арву, с которым вместе служили в учебном батальоне.

Почитав направление Арвы в роту, Блинов дико засмеялся:- Не вышел из тебя хороший жандарм. Не оправдал доверия. — Затем налил стакан водки, выпил половину, остальную протянул Арве и сказал: — Но и черт с ним — жандарм не профессия. — И обратился к фельдфебелю: — Кукушкин, пару бутылок! Живо прохвост! Пора бы догадаться самому — гостей надо встречать по-русски.

А утром Блинов, не жалея глотки, поднимал солдат в наступление, гнал их в атаку, и, как выражались все в роте, сам лез к черту на рога. Вот почему начальство не запрещало его пьянки, а, наоборот, поощряло буйства Блинова, так как после них он делался зол, искал смерти и не жалел солдат.

Когда Блинов отдыхал от плясок и настойчиво требовал от Кукушкина завещания, что в случае победы, он должен взять его в кучера, а в случае смерти гроб Кукушкина должен быть оклеен завещаниями, Арва рассказывал:

— Был я начальником лесного лагеря. Русские произвели на меня самое хорошее впечатление, но обращение с ними варварское, питание отвратительное. Если они еще живут, то это объясняется присущей выносливостью русского народа. Тверже и выносливее людей я ни кого и нигде не встречал.

— Не встречал ли ты военнопленного по фамилии Маевский, Леонид Маевский? — спросил Олави.

Арва задумался, потом закивал головой и сказал: — Нет! Что-то не припомню. Хорошо знаю я только Рогова — «покупатель табака», так звали его все. Его хотели расстрелять за то, он хотел есть. Я заступился и спас ему жизнь. Вот почему я здесь.

Когда они пришли в землянку, где размещалась рота лейтенанта Блинова, солдаты уже проснулись. Многие занимались физзарядкой, а старый капрал Кивимяки стоял спиной к двери и громко говорил. На скрип двери он повернулся и, делая жест рукой, как лихой казак вынимает шашку из ножен, и страшно вращчая белками глаз, сказал: — Не секрет, что маршал Маннергейм был противником войны. Однако это не помешало ему заявить: «Я не вложу меч в ножны, пока Восточная Карелия не будет присоединена к Суоми.

— Что мы будем от это иметь? — спросил Арва.

Капрал быстрым жестом взъерошил свои непослушные волосы, водрузил очки на лоб, чтобы лучше разглядеть вошедшего, указал пальцем левой руки на Арву и повысив голос до предела, закричал: — Благодаря таким солдатам, которые много рассуждают, приостановилось победоносное наступление. Наш долг — беспрекословно выполнить пророческие слова маршала Маннергейма. Выполнив их, мы получим сотни тысяч гектар земли…

— Простите меня, капрал, — перебил Арва — я только что прибыл на фронт, чтобы помочь будущему наступлению. Вы же незаслуженно оскорбили меня.

— Чей долг, наш или социал-демократов, бороться за присоединение Восточной Карелии? — спросил солдат, на минуту отстраняя товарища, брившего его. — Мне лично — не тесно на своей земле.

— Внутренние враги — только они будут виновники, если Суоми не будет Великой! — ревел на всю землянку старый капрал.

— Я не видел до сих пор, чтобы мы бегали от своих внутренних врагов, а от русских приходилось не раз. Вот ты, капрал, все время ссылаешься на свой преклонный возраст, а на прошлой неделе так смазывал пятки, что я, молодой, не мог догнать тебя.

— Сиди, сиди, а то отхвачу пол губы, — перебил говорившего солдат, — а капрала все равно не переговорить. Это начало вместо физзарядки! Основную речь он произнесет после кофе.

— Нет! Не правда — капрал Кивимяки бежал не от русских. Он спешил к Кукушкину заменить кальсоны, — сказал молодой солдат.

Дружный смех заглушил слова капрала, метавшего гром и молнии в адрес внутренних врагов, осмелившихся критиковать его — старого социал-демократа.

Когда стих смех, Арва прошел по узкому проходу между нар, поздоровался за руку с теми, кого знал по учебному батальону, снова вышел на средину, поднял руку кверху и сказал: — Новое пополнение в роте, солдат Арва! — Затем подал руку капралу. — Будем и с вами знакомы, капрал.

Какко Олави, после отъезда Арви из учебного батальона на Север, узнал, что Арва, служивший предметом насмешек в батальоне, как главный ассенизатор, был той жизненной силой, которая открыто вела пропаганду против войны. Смертный приговор не сломил его и не изменил убеждений. Во имя своих идей он потерял карьеру, материальные блага и вынужден был жить в разлуке с семьей. Олави знал так же, что в 1940 году Маннергейм лично вручил офицеру Арве «Белую розу», которая спасла его от виселицы. Его только разжаловали в рядовые.

Поэтому Олави, встретившись со старым знакомым, в первую очередь постарался объяснить положение в роте.

— После того, — говорил Олави — как я вступил в партию, был простым пропагандистом в роте. После смерти товарищей на меня возложили всю работу в ней. И надо же было случиться, что в ту пору в роту прибыл старый социал-демократ Кивимяки. Воз оказался мне не под силу. В полковом комитете сложившейся обстановке не придали значения.

— Тяжелый воз трудно столкнуть с места, — сказал Арва, — потом он пойдет равномерно, без больших усилий. Правда, приходится туго, когда нужно везти его на гору. Напрягая все силы, мускулы, вези вперед, не дай ему скатиться назад. В редких случаях, когда нужно, не бойся, но умело сдавай назад, чтобы взять разбег. Когда достигнешь вершины, под гору он пойдет сам — умей только направлять по правильной дороге. Так и у вас Кивимяки оказался тем препятствием, которое мешает идти вперед и мы постараемся в ближайшее время очистить нам путь.

И Арва взялся за работу. В первую очередь раскритиковал полковой подпольный партийный комитет, где ему объяснили, что мало оказывают помощи Олави потому, что рота лейтенанта Блинова служит ударной группой, и командование в нее специально подбирает головорезов — шюцкоровцев и социал-демократов, которые плохо поддаются агитации.

Но Арва был не из тех людей, кто останавливается на полпути, кто не умеет найти выход из положения и он направляет Олави на батарею, расположенную поблизости, который без особого труда разыскал указанного Арвой артиллериста. Вздернутый нос на круглом лице с резко выступающими челюстями и большие карие глаза, а главное жесткие черные волосы капрала, клочьями торчавшие во все стороны, показались Олави знакомыми.

Капрал внимательно выслушал Какко, сразу переменился в лице, но спокойным голосом сказал: — Да, старик с характером.

— Главное, у капрала Кивимяки, — спешил посвятить сразу во все тайны Олави товарища, — он умеет овладевать слушателями. Имея большой жизненный опыт и обладая красноречием Цицерона, он своими словами просто гипнотизирует солдат, и они зачастую верят ему больше, чем офицерам.

— Знаю! Знаю, — перебил капрал, — отец за словом в карман не полезет, а дури у него в голове много. А в общем он не плохой человек.

Только сейчас Олави догадался, где видел его: капрал был сыном капрала Кивимяки и по внешнему виду многим напоминал отца.

— Так вот, — ласковым голосом продолжал капрал, — особенно старика не бойся. Смелее вступай с ним в бой. Кроме своего красноречия, у него нет почвы под ногами. Тем временем я оформлю перевод в роту. Из батареи в роту переводят неохотно, только провинившихся, но служить вместе с отцом — веская причина.

И после пятнадцатилетней разлуки отец и сын встретились в одинаковых солдатских шинелях, но врагами по убеждению. Ссора их произошла давно. Тем не менее, сын аккуратно помогал отцу материально и не давал разориться. Злопамятный отец не писал сыну писем, но от помощи не отказывался. Только мать ежегодно навещала старшего сына, не напоминая ему о двухлетнем нахождении в тюрьме за участие в забастовке, и сколько слез она пролила за это время. Отец менее всего ожидал встречи со своим упрямым сыном, который охотнее пошел в тюрьму, чем отказался от своих убеждений.

Послушай он отца, тот бы использовал свое положение старого социал-демократа, и сын по-прежнему пахал бы землю. Но этого не случилось. И когда он увидел пришедшего в роту сына, понял, что он будет его страшный враг, и душевное состояние старого капрала Кивимяки пошатнулось. Он впервые испугался сына не потому, что это был уже не восемнадцатилетний мальчик, а мужчина средних лет — коммунист, а потому, что у него почему-то не зародилась мысль пойти и доложить начальству. А молчать он, как старый социал-демократ, не мог.

Началась борьба отца с сыном.

Речи старого капрала стали злее, ядовитее, а острие жала было направлено на сына, который все время проводил с солдатами, с отцом лишь заговаривал редко и то о доме, матери, семье. Многие солдаты покидали старого капрала и ради любопытства примыкали к молодому.

— Надоело нам слушать тебя, пойдем послушаем сынка — говорили они старому капралу в глаза. От чего старый капрал злился пуще прежнего. Но когда ему кто-то сказал: — Папаша, а не мешало бы твоему сынку петлю на шею да вздернуть на сук. — Он на миг представил висевшего на сосне сына, вокруг которого вьются вороны стаями, и сердце старика дрогнуло.

И если бы ему в то время предложили: сын или великая Суоми, он не нашел бы слов.

На передовой позиции они ночью оказались вместе на посту. Из леса постоянно грозило вырваться пламя смерти. Отец впервые почувствовал боязнь за судьбу сына. Было очень темно. Холодный ветер старался сорвать шапку с головы и пробирался под шинель. Сердце старого капрала заныло.

Землянки были прижаты к пригорку, а дальше — сплошной лес. Сын выбрал себе пост ближе к нему.

Сейчас не зима, — все время думал отец, — враг может спрятаться за каждым кустом. Не ровен час, не успеешь прийти на помощь, как задушат. Он боялся не столько за себя, сколько за сына. Временами они сходились вместе, останавливались и, не сказав ни слова, шли в разные стороны. Сын, миновав землянки, спускался в ложбину — к лесу, отец взбирался на пригорок и с тревогой наблюдал за ним. Хотя ветер больно стегал лицо, отец не поднимал воротника шинели и не подвязывал уши шапки, боясь, как бы ему не прослушать тревожного шороха. Страх совсем обуял его. Встретившись снова, отец не выдержал. Чтобы задержать сына хоть на минуту возле себя, сказал: — Давай, закурим…

Услышав отрицательный ответ, испугался. Сын снова пошел по своему маршруту. Отец решительно зашагал за ним к лесу. В это время он не думал, что сын коммунист, а отец его противник, зная то, что там было наиболее опасно. Всю ночь дул ильный ветер. Сосны шумели и поскрипывали. Порою, не выдержав сильного ветра, падали, и при своем падении ломали ветви других деревьев, подминая под себя мелкие. При каждом шорохе Кивимяки вздрагивал, вскидывал винтовку на руку и тревожно прислушивался. Сын по-прежнему с винтовкой за спиной равномерно прохаживался по своему маршруту. Отец успокоился только тогда, когда их сменили, но и здесь его ожидало разочарование — рота готовилась в наступление.

— Возьми, прочти, отец, — сказал сын, — да не мешало бы тебе съездить в отпуск. Наступление и без тебя не сорвется.

Капрал Кивимяки, не раздеваясь, принялся за чтение письма. По почерку узнал, что пишет жена. Бегло пробежав глазами, где шли поклоны и пожелания, он остановился на строчках, отмеченных карандашом и догадался, что сын, по-видимому, это сделал нарочно. Мать писала сыну:

«И вселили ему непутевые в голову мысль о Великой Суоми. Он все время бредит о присоединении Восточной Карелии к Финляндии. Доживем ли мы до этих дней?…

А хозяйство наше идет к упадку. Собрали урожай, которого едва ли хватит до посева, а на семена придется занимать у барона Пуронена. То, что собрали, за это спасибо военнопленным, иначе неубранная пшеница осталась бы зимовать на поле. Мы всем семейством отрабатывали у барона за прошлогодние семена. Сколько пришлось пережить, когда пленные барона украдкой косили наш хлеб. Если узнает управляющий, убьет. Еще сообщаю: недавно пленные привезли нам два мешка зерна, украденного у барона. Дай бог им здоровья, и не приведи бог, чтобы узнал управляющий. За это, дорогой сын, не осуди свою мать: жить больше нельзя».

— Дура! — сказал вслух капрал, — Разве можно писать такие вещи в письме. Но, убедившись, что печати «проверено военной цензурой» нет, успокоился. — А что привезли пленные два мешка пшеницы, не велика беда. Их то, может быть, я своими руками взял в плен. Барон — то не нюхал пороха!

К вечеру его взяло сомнение: вдруг узнает управляющий, имущество опишут и конфискуют, тогда — куда семье деваться? Барон хоть и не нюхал пороха, а правда на его стороне.

Он получил разрешение начальства, сел на попутную машину и уехал в отпуск на две недели.

Дома в деревне, он увидел унылые, голодные лица. Война разоряла крестьян. Наступал голод. Отпуск прошел незаметно в хлопотах по хозяйству. Снова фронт.

В землянке, где раньше была расположена рота лейтенанта Блинова, он застал незнакомых солдат. Земля возле нее была изрыта снарядами. Большая сосна, на которой солдаты вешали свои продуктовые сумки, с корнем выворочена и вершиной своей прикрывала вход в землянку. Дым расстилался над лесом, и чувствовался запах гари.

Разыскав офицера, капрал поинтересовался, где в настоящее время может быть рота русского офицера финской армии. Офицер не сказал ничего и отмахнулся рукой. Проходивший мимо солдат показал пальцем на землю и сказал: — Там!

— Разгром! — невольно вырвалось у капрала.

— И сколько еще будет таких разгромов, если мы не заключим мира, — сказал снова солдат и пошел. Кивимяки последовал за ним. В землянке велся откровенный разговор. Солдаты обсуждали неудавшееся наступление и печальный его исход.

— Видели бы вы, как русский офицер доказывал полковнику, что наступление провалится, — с жаром в голосе говорил белобрысый солдат. — Он предвидел разгром. Он напился пьяным. Когда его не послушались, так страшно ругался, что к нему боялись подойти.

— Где можно разыскать кого-либо из роты Блинова? — спросил его Кивимяки.

— Зачем она тебе? Оставайся у нас, — ответил тот.

— Там сын у меня! — едва сдерживая слезы, вымолвил Кивимяки.

Толком никто ему ничего не мог сказать. Одни уверяли, что ее вообще больше не существует, другие говорили, — она целиком попала в плен.

— Папаша, не прими это за обиду. Я помогу тебе разыскать сына, — сказал незнакомый солдат. Они вышли из землянки. — Вон видишь дым от костра — там жгут трупы, чтобы скрыть от других ужасный разгром. Вопреки нашим обычаям мертвых не хоронят. Они боятся морального разложения, если солдаты увидят последствие нашего наступления.

Капрал поблагодарил солдата и напрямик, по лесу, пошел к месту сжигания трупов, так как тот его предупредил, что местность оцеплена солдатами и по дороге пройти нельзя.

За несколько сот метров от костра он уже почувствовал запах горевшего человеческого мяса. Солдаты в кожаных фартуках укладывали трупы штабелями по несколько десятков человек, обливали их керосином, закладывали валежником и поджигали. Недалеко от костра на пне сидел ротный писарь и в тетрадь записывал имена погибших. Возле него толпились несколько солдат. Они интересовались, нет ли в списках фамилий убитых родственников. Среди них капрал заметил несколько знакомых солдат и подумал, что, по-видимому, не такой уж разгром, как ходит слух. Он подошел к писарю, когда тот говорил: — Да, убит! Можете написать родственникам: похоронен с воинскими почестями на высоте № 111. Другого сообщения цензура не пропустит, да и вам будет неприятность. Мы пошлем извещения немного позднее.

— Посмотри! — крикнул Кивимяки писарю, — капрала Кивимяки, рота лейтенанта Блинова …

— Что-то не припомню! — ответил писарь, равнодушно перелистывая тетрадные листы, где велась запись убитых роты лейтенанта Блинова.

— В списках не значится!

— Слава богу! — сказал капрал, уступая место другому.

— Ты смотрел в неопознанных трупах? — спросил солдат, у которого знакомый оказался убитым.

— Нет!

— Посмотри. Из роты Блинова в живых осталось очень мало.

И Кивимяки направился разыскивать трупы. Нашел несколько убитых солдат, на которых не оказалось медальонов с адресами. Его тошнило от неприятного запаха, но он не закрыл нос платком, как делали другие. Чтобы не осквернить прах убитых. В нескольких шагах от неопознанных трупов Кивимяки столкнулся с санитарами, несшими на носилках раненого. Лицо его было бледное, губы сжаты. Руками он держался за живот.

— Больно, сынок? — спросил Кивимяки.

Солдат хотел что-то сказать, но вместо слов у него вырвался стон. Его, не останавливаясь перед костром, понесли в санитарную часть.

— В живот ранен, — пояснил санитар, — нашли между трупами. На вторых носилках несли мертвого.

— А этот… Это капрал Кивимяки. Отец у него в отпуску, — услышал старый капрал слова солдата, опознавшего труп своего товарища.

— Запишите фамилию, — распорядился санитар. — Адрес узнаешь в списках роты русского офицера. А сейчас в огонь.

— Стойте! Стойте! — закричал капрал. — Я здесь!

— Это отец — приехал из отпуска, — пояснил солдат офицеру, стоящему поодаль от костра.

— Отнесите в сторону — пусть простится с сыном.

Двое солдат подняли труп и понесли. Солдат, опознавший убитого, помог Кивимяки подняться и, поддерживая его, пошел за ним, на ходу утешая горем убитого отца: — Слов нет — тяжелая утрата! Утешение одно — погиб за Родину!

— Нет! — крикнул капрал, — Он не признавал такой родины, которая гонит солдат на убой.

— Убили его первым, — продолжал солдат. Только мы поднялись, русские открыли минометный и пулеметный огонь. Он бежал немного правее меня, чуть впереди. За ним офицер — взводный. Солдат повернул голову в сторону офицера, руководившего уничтожением трупов.

— Смотрю, капрал упал. Я хотел посмотреть, может быть, он ранен, но офицер закричал на меня, и я побежал дальше.

Кивимяки не слушал его. Когда солдаты хотели положить убитого на хвою срубленных сосен, капрал сказал: — Не надо. Я предам труп земле.

— Нельзя! — Вы должны проститься, потом возьмем его, — сказал солдат.

— Уйдите прочь! Вы возьмете его только через мой труп. Я похороню его.

Капрал взял сына и понес. В землянке ему уступили место. Кто-то принес свечу и поставил в головах покойника. Незнакомые солдаты из досок собственных нар сделали гроб. Капрал всю ночь просидел над сыном. Утром сам выкопал могилу на горе, напротив землянки, где перед наступлением жил сын.

Хоронить пришли солдаты, кто был свободен от наряда.

— Тебя убили твои враги, — сказал старый капрал — Среди них был и я. Убили предательски, подло, за то, что ты был против войны и не хотел чужой земли.

Сына похоронили, поставили деревянный крест. Отец поклонился свежей могиле, утер слезы и пошел к землянке. Перед ним в тумане плыл бегущий сын во время боя и кровавая рана от пули в левой лопатке… и злобное лицо офицера, стреляющего в спину сына … да тоска и боль.

…Олави весь день полз. Изредка останавливался и жадно вдыхал воздух. На пути часто встречались трупы. Первое время он старался запомнить имена погибших, чтобы сообщить родным. К вечеру выполз на пригорок; на самой вершине его, страшно оскалив зубы, лежал убитый фельдфебель Кукушкин. Когда солнце опустилось низко, и сквозь густую чащу не проникал ни один луч, Олави услышал шаги. Низко опустив голову, не заботясь о том, что его увидят, грузно ступая, мимо него прошел Блинов.

Увидев труп Кукушкина, он брезгливо отвернулся, затем поборов отвращение, подошел к нему, достал из полевой сумки какие-то бумажки и бросил их. Подхваченные порывами ветра, они разлетелись в разные стороны.

— Блинов! — по-русски крикнул Олави. Но тот даже не повернулся и так же не спеша, стал спускаться под гору…

Превозмогая боль в животе, собрав все силы, Олави пополз за ним. Под утро его подобрали свои. Вопреки приказу начальства отказался ехать в полевой госпиталь, а поддерживаемый солдатами, пошел на похороны коммуниста капрала Кивимяки. Когда в воздухе прозвучал прощальный троекратный залп, Олави подняли на руки, и он, напрягая последние силы сказал: — Финское правительство, в угоду немецкому фашизму продолжает проливать кровь! Довольно проливать кровь за чужие интересы! Прекращение войны и заключение мира! Создание народного правительства и предание суду виновников войны — вот наше требование!

Напрасно офицеры старались разогнать солдат, угрожая оружием, объявляя тревогу. Толпа все росла и росла, а слова солдата Какко Олави разносились ветром и как иглы врезались в сердца людей, одетых в серые шинели.