Разгром

Разгром

Еще в 1934 году во время поездки в один из пограничных восточных гарнизонов де Голль остановился на полпути от Парижа, недалеко от Шомона, в деревне Коломбэ-ле-дез-Эглиз, расположенной среди равнин и невысоких холмов, покрытых перелесками. Его внимание привлек довольно простой двухэтажный дом, окруженный небольшим парком. Дом и участок земли принадлежали одной американской семье, которая хотела продать это небольшое поместье. Мадам де Голль давно мечтала о загородном доме в тихом сельском месте. К тому же мягкий, прохладный климат департамента Верхняя Марна, по мнению врачей, был бы очень полезен для больной Анны. Де Голль покупает «Буассери», как называется дом с парком, который будет его любимой резиденцией до конца дней. Семья поселяется здесь, и он при малейшей возможности уезжает в Коломбэ. В сельской глуши, созерцая широкие пустынные горизонты, он отдыхал от парижской напряженной жизни, размышлял, как всегда, много читал и писал.

Шарль де Голль — командир 507-го танкового полка

Пятое десятилетие в жизни де Голля не было для него ни легким, ни приятным, ни успешным в карьере. Напротив, окружающая обстановка не радует его. В 1932 году он похоронил своего отца. В 1937 году, за правкой рукописи книги де Голля «Франция и ее армия», скончался Эмиль Мейер. Незаживающей раной оставалась болезнь дочери Анны. Атмосфера на службе — осложнялась по мере того, как де Голль все решительнее критиковал официальную военную политику. Хотя борьба против нее принесла ему некоторую известность и давала сознание мрачной удовлетворенности тем, что он вопреки всему выполняет свой долг, она обходилась ему недешево. В 1936 году его вычеркнули из списка офицеров, представляемых к присвоению звания полковника. Только после пребывания в Центре высших военных исследований в конце 1937 года ему присваивают чин полковника, да и то благодаря хлопотам Поля Рейно, просившего об этом военного министра Даладье. А между тем Жуэн вместе с ним окончивший Сен-Сир, в 1938 году уже получает генеральские дубовые листья.

Профессиональная бронетанковая ударная армия оставалась мечтой, а война неотвратимо надвигалась. Де Голль возмущается «глупостью ротозеев, приветствовавших мюнхенскую капитуляцию». Он был одним из немногих, кто сознавал близость войны. Ну что же, надо к ней готовиться! Тем более что в июле 1937 года полковник де Голль назначен командиром 507-го танкового полка в Меце. Он снова становится требовательным и пунктуальным командиром, доводящим до совершенства подготовку своей воинской части. В тужурке и шлеме танкиста полковник, несмотря на свой огромный рост, умудряется влезать в тесный танк. Водители, механики, стрелки, радисты изнемогают от напряженных усилий, но зато 507-й полк становится образцовым, а де Голль получает прозвище «полковник Мотор». На параде 14 июля 1938 года командующий корпусом генерал Жиро поздравляет полковника де Голля. Впрочем, генерал Жиро, типичный армейский служака, мыслящий положениями Уставов, не жалует де Голля, ибо знает о его расхождениях с высоким начальством. Однажды на маневрах дивизии де Голль предлагает бросить его танковый полк в самостоятельную атаку, что решительно противоречит инструкциям. Генерал Жиро резко обрывает его: «Пока я жив, милейший де Голль, вам не удастся навязать здесь свои теории…»

Между тем в сентябре 1939 года начинается война, и германские танковые дивизии за две недели разгромили Польшу, действуя именно в духе подобных теорий. Франция же, как и предвидел де Голль, безучастно наблюдает за крахом союзника, не высовывая носа за «линию Мажино». Говорили, что Франция уподобилась старой черепахе, втянувшей голову в свой панцирь. В дополнение к этому панцирь-то оказался не прочнее яичной скорлупы. А между тем немцы оставили на своей западной границе лишь слабый заслон, который нетрудно было бы прорвать, если бы Франция имела ударную бронетанковую армию.

За день до начала войны де Голль назначен командующим танковыми войсками 5-й армии в Эльзасе, в Вангенбурге. Это повышение не доставило де Голлю большого удовольствия. «На мою долю выпало, — говорил он, — играть роль в ужасной мистификации… Несколько десятков, легких танков, которыми я командую, — это всего лишь пылинка… Мы проиграем войну самым жалким образом, если не будем действовать».

Но действовать никто не собирался. Французская армия, совершенно не подготовленная к современной войне, оставалась все в том же состоянии. Официальные лица произносили успокаивающие речи на тему о несокрушимой оборонительной мощи «линии Мажино». Это была так называемая «странная война», во время которой французское военное командование питало фантастическую надежду на то, что до настоящей войны дело вообще не дойдет.

В январе 1940 года де Голль был в Париже. Поль Рейно, в то время министр иностранных дел, пригласил его на завтрак. Здесь был также и Леон Блюм, который спросил де Голля, как он представляет себе развитие событий. «Весь вопрос теперь в том, — отвечал де Голль, — нанесут ли немцы удар на западе, чтобы захватить Париж, или на востоке, чтобы выйти к Москве». Такое заявление де Голля очень удивило Блюма: «Вы так думаете? Немцы ударят на восток? Но какой же им смысл увязать в бескрайних русских просторах? Вы считаете, что они бросятся на запад? Но ведь они бессильны против линии Мажино!»

Что касается Поля Рейно, то он слушал де Голля, не произнося ни слова, и одобрительно кивал головой. Полковник и Леон Блюм вместе молча вышли из здания министерства финансов, где происходила встреча. У выхода на площадь Курсель де Голль остановил Блюма такими словами: «Если вы в состоянии действовать вместе с Полем Рейно, то действуйте, я вас заклинаю…»

Де Голль понял, что в Париже очень смутно представляют себе военную и политическую обстановку. Такое же впечатление произвела на него беседа с президентом Лебреном, посетившим 5-ю армию и осмотревшим с уверенным видом устаревшие танки, которыми командовал де Голль. Лебрен тоже не ожидал со стороны немцев каких-либо сюрпризов.

Еще в ноябре де Голль направил в генеральный штаб записку об уроках, которые следует извлечь из операций вермахта в Польше. Он подчеркнул высокую эффективность бронетанковых и моторизованных сил и крайнюю неустойчивость оборонительных линий поляков. Записка не имела никаких последствий. Генерал Дгофьо ограничился пренебрежительным замечанием: «Эти выводы при нынешнем состоянии вопроса должны быть отклонены».

В случае войны французские танковые соединения по-прежнему обязаны были действовать в соответствии с «генеральной инструкцией» от 12 августа 1936 года. Генерал Эймансбергер в немецком журнале «Милитервохенблатт» в мае 1937 года писал о ней: «Предлагаемое в этой инструкции тактическое применение танков свидетельствует о потрясающем незнании действительности».

Де Голль предпринял еще один, совершенно беспрецедентный для армейского полковника шаг. 21 января 1940 года он направил 80 наиболее крупным военным и политическим деятелям меморандум, в котором вновь писал о крайне опасном положении Франции и о необходимости немедленных энергичных мер. Де Голль предупреждал о неизбежности большого наступления немцев с применением огромных бронетанковых и механизированных сил при поддержке авиации. Он предсказывал, что французский фронт может быть в любой момент прорван и тогда разгром неминуем. Он требовал немедленно свести в один кулак все распыленные по разным соединениям танки. Де Голль ясно видел будущее. Ссылаясь на опыт боевых операций в Польше, де Голль писал: «Быть инертным в нынешнем конфликте, значит оказаться побежденным… Французский народ ни в коем случае не должен питать иллюзий, будто бы нынешний отказ наших вооруженных сил от наступательной доктрины соответствует характеру начавшейся войны. Как раз наоборот. Мотор придает современным средствам уничтожения такую мощь, такую скорость, такой радиус действия, что уже начавшаяся война рано или поздно по размаху и стремительности маневра, внезапности атак, по масштабам вторжения и преследования намного превзойдет все, что было наиболее замечательного с этой точки зрения в прошлом… Не следует заблуждаться! Начавшаяся война может превратиться в самую распространенную, самую сложную, самую жестокую из войн, которые когда-либо опустошали землю. Породивший ее политический, экономический, социальный и моральный кризис носит столь глубокий и всеобъемлющий характер, что он неизбежно приведет к коренному перевороту в положении народов и в структуре государств. В силу непостижимой гармонии вещей орудием этого переворота, вполне соответствующим его гигантским масштабам, становится армия моторов. Уже давно пора Франции сделать из этого вывод».

Гласом вопиющего в пустыне остался и этот крик души полковника де Голля. В Париже же происходило нечто невероятное. О войне против Германии как будто забыли, хотя германского вторжения можно было ожидать в любой момент. Кое-что, правда, делали. В начале 1940 года наконец-то сформировали одну танковую дивизию, оснастив ее устаревшими машинами образца 1925 года. Дивизия получила 120 таких танков, тогда как, по расчетам де Голля, полностью оправдавшимся практикой войны, их должно было быть 500.

Зато лихорадочная деятельность развернулась в другом направлении. В это время шла война между Финляндией и СССР. Решено было ввязаться в эту войну на стороне Финляндии. Началась бешеная подготовка так называемой «белой Марны», как, по безумной аналогии с боями на Марне в 1914 году, называли авантюристический план антисоветской войны. Хотя французская армия, против которой стояли готовые к бою огромные силы гитлеровцев, крайне нуждалась в самом необходимом, в Финляндию срочно направили 175 самолетов, 500 орудий, 5000 пулеметов и автоматов и другое снаряжение. 8 января Даладье отдал приказ о формировании специальной альпийской бригады для отправки в Финляндию. Приказ был выполнен за 20 дней. 19 января последовало указание подготовить план операции по уничтожению нефтяных промыслов в Баку. На Ближний Восток направили для подготовки наступления на Кавказ генерала Вейгана. Только окончание в марте 1940 года советско-финской войны предотвратило осуществление этих грандиозных по своей нелепости замыслов. Генерал де Голль так описывает в своих «Военных мемуарах» тогдашнюю обстановку во Франции: «Надо сказать, что некоторые круги усматривали врага скорее в Сталине, чем в Гитлере. Они были больше озабочены тем, как нанести удар России — оказанием ли помощи Финляндии, бомбардировкой ли Баку или высадкой в Стамбуле, чем вопросом о том, каким образом справиться с Германией… Что касается совершенно дезориентированной массы, чувствовавшей, что ничто и никто во главе государства не в состоянии руководить событиями, то она находилась в состоянии сомнения и неуверенности. Ясно было, что серьезное испытание вызовет в стране волну отчаяния и ужаса, которая может погубить все».

20 марта 1940 года разразился правительственный кризис, кабинет Даладье ушел в отставку. После прорыва «линии Маннергейма» Красной Армией и заключения перемирия обнаружилась бессмыслица планов антисоветской войны, которую Даладье превратил в главную задачу своего правительства. Формирование нового кабинета поручили Полю Рейно, зарекомендовавшему себя в качестве сторонника ведения серьезной войны против Германии или, как говорили тогда, «французского Черчилля». Не последнюю роль в приобретении такой репутации играло то, что Рейно ловко использовал с 1935 года идеи де Голля, которые он громко провозглашал.

Рейно немедленно вызвал в Париж де Голля и поручил ему написать правительственную декларацию. Полковник быстро составил яркий и краткий текст, целиком одобренный новым премьером. Де Голль впервые становится непосредственным свидетелем процедуры формирования кабинета и видит этот клубок интриг, сделок, взаимный обман и жонглирование парламентской арифметикой. Он видит игру интересов, тщеславия, корыстных расчетов. Казалось, все забыли, что идет война, что над Францией нависла смертельная опасность. На де Голля все это производит впечатление чудовищного фарса.

Распределяя должности министров, Рейно учитывал не способности того или иного человека, а то, сколько это даст голосов депутатов. Так, он поручил важный пост военного министра Эдуарду Даладье, бывшему премьеру, с которым у него были самые плохие отношения. Все знали, что нормально работать вместе они не смогут. Но Рейно нужны были голоса радикалов. Новый премьер назначил министрами 11 представителей этой партии, а при голосовании из 116 депутатов-радикалов он получил от них только 33 голоса. Чтобы заручиться поддержкой крайне правых, открыто требовавших скорейшего мира с Гитлером, он назначил на ответственный пост генерального директора Индокитайского банка Поля Бодуэна, друга Лаваля и отнюдь не противника фашизма. Иначе говоря, чтобы вести войну с Гитлером, Рейио сделал министром прогитлеровца. Впрочем, в кулуарах палаты говорили, что на этом назначении настояла графиня ля Порт, любовница Рейно.

Де Голль сидел в ложе для публики в зале Бурбонского дворца во время обсуждения правительственной декларации. Это заседание показалось ему ужасным. Он так описывает прения: «В ходе их выступили представители группировок и отдельных лиц, считавших себя обойденными в результате очередной министерской комбинации. Опасность, переживаемая родиной, необходимость усилий со стороны нации, содействие свободного мира — все это упоминалось только для того, чтобы облечь в парадные одежды свои претензии и свое озлобление».

Но вот наступает момент утверждения полномочий нового премьер-министра. И даже собственная партия Рейно — демократический альянс — голосует против! Это был какой-то хаос, где перепуталось все. В итоге Рейно собрал 268 голосов при 156 против и 111 воздержавшихся. Большинство в один голос! Если бы это было так! Де Голль слышал, как в кулуарах открыто говорили о подтасовке подсчета голосов.

Де Голль и раньше крайне отрицательно относился к парламентской системе. Но картина, представшая перед ним в эти тяжелые для Франции дни, настолько потрясла его, что он на всю жизнь сохранит отвращение к парламенту и будет проявлять его даже в ситуациях, которые вовсе не оправдывали такое чувство.

Кроме всего прочего, выяснилось, что он, собственно, совершенно напрасно приезжал в Париж. Поль Рейно предлагал назначить его секретарем вновь избранного военного комитета, Призванного координировать все усилия страны для войны. Де Голль считал, что комитет будет играть очень важную роль и от него многое могло зависеть. Однако Даладье, занявший пост военного министра в правительстве Рейно, заявил: «Если сюда придет де Голль, я оставляю этот кабинет, спускаюсь вниз и передаю по телефону Рейно, чтобы он посадил его на мое место».

Де Голль уже собирался возвращаться на фронт, как его вызвали в Венсеннский замок, где находилась резиденция главнокомандующего генерала Гамелена. Здесь царило спокойствие. Гамелен был очень способным военным чиновником, всегда любезным, но крайне бездеятельным. Слабо связанный с действующей армией, он предавался размышлениям, считая, что события должны разворачиваться только так, как было заранее намечено. Во всяком случае, в отличие от Петэна и Вейгана, он не был связан с фашистскими заговорщиками, уже превратившимися в «пятую колонну» Гитлера. Гамелен, давний противник идей и планов де Голля, любезно сообщил ему о решении назначить его командиром 4-й танковой дивизии. Это было лестное назначение для полковника. Правда, дивизия еще не существовала; ее предполагалось сформировать лишь к 15 мая. Де Голль поблагодарил, но высказал свои опасения по поводу бездействия французской армии и близости германского наступления. «Я понимаю ваше удовлетворение, — сказал Гамелен. — Что же касается вашего беспокойства, то для него, по-моему, нет никаких оснований».

Беседа с командующим не избавила де Голля от сознания обреченности французской армии. Через пять недель его худшие опасения оправдались самым ужасным образом.

В начале мая Гамелен приказал направить лучшие силы французских и английских войск далеко в глубь Бельгии. 10 мая немцы внезапно нанесли страшный удар в брешь, образовавшуюся между основными силами союзников и французскими оборонительными линиями. 10 бронетанковых и 6 моторизованных дивизий устремились на запад, легко пройдя Арденны, которые Петэн считал непроходимыми. Это был всесокрушающий натиск бронированной лавины, движение которой очень напоминало описанные де Голлем в книге «За профессиональную армию» действия ударных танковых сил. Да, все происходило именно так, только делали это не французские, а германские войска. На четвертый день наступления немцы пересекли французскую границу. Танковый корпус генерала Гудериана 14 мая форсировал реку Маас и, повернув вправо, устремился к Ла-Маншу. 20-го он достиг побережья, перерезав коммуникации основных сил союзников, оставшихся в Бельгии. Немцы, потеряв всего 60 тысяч своих солдат, захватили в плен свыше миллиона человек и заставили британскую армию в панике эвакуироваться.

«Можно сказать, — писал де Голль, — что в течение недели судьба войны была предрешена. Армия, государственный аппарат, вся Франция теперь уже с головокружительной быстротой покатились вниз по наклонной плоскости, на которой мы очутились уже давно в результате допущенной роковой ошибки… Но в сражении, даже и проигранном, солдат уже не принадлежит себе. В свою очередь, и я оказался целиком во власти событий».

26 апреля де Голль получил приказ принять командование 4-й бронетанковой дивизией, которую спешно формировали из разрозненных частей. 15 мая начальник штаба генерал Думенк изложил де Голлю боевое задание: он должен был со своей дивизией действовать самостоятельно в районе Лаона, немного севернее Реймса, так, чтобы дать возможность соединиться дивизиям 6-й армии для прикрытия Парижа. Де Голль спросил: «Почему вы не объедините четыре дивизии в один блок?» «Потому, — ответил скорбно Думенк, — что я располагаю только вашей дивизией, да и то если она сможет сформироваться вовремя».

Затем де Голля принял командующий северо-восточным фронтом генерал Жорж, который также был в подавленном состоянии. «Приступайте к делу, де Голль! — сказал он. — Для вас, уже давно высказывавшего идеи, которые осуществляет противник, представляется возможность действовать».

Уходя, де Голль чувствовал, что «надежда иссякает и что пружина уже лопнула». Он устремляется в Лаон, сразу изучает местность, располагает свой командный пункт и собирает разрозненные подразделения, прибывающие в его распоряжение. Все происходит в обстановке невероятной сумятицы, замешательства, беспорядка. Жизнь страны уже нарушена, дороги запружены беженцами, дезорганизованными толпами французских солдат. Это был разгром. «При виде охваченных паникой людей — вспоминал де Голль, — беспорядочно отступающей армии, слыша рассказы о возмутительной наглости врага, я почувствовал, как растет во мне безграничное негодование. О, как все это нелепо! Война начинается крайне неудачно. Что ж, нужно ее продолжать. На земле для этого достаточно места. Пока я жив, я буду сражаться там, где это потребуется, столько времени, сколько потребуется, до тех пор, пока враг не будет разгромлен и не будет смыт национальный позор. Именно в этот день я принял решение, предопределившее всю мою дальнейшую деятельность».

Это было 16 мая 1940 года. Де Голль принял решение любыми средствами начать на другой день наступление на северо-восток от Лаона в направлении Монкорне, чтобы перерезать узел дорог и не дать противнику подойти к позициям, которые должна была занять 6-я армия. На рассвете де Голль получил подкрепление — три танковых батальона. Присоединив их к остальным частям, де Голль двинул свою дивизию вперед. Опрокидывая немцев, она продвинулась на 20 километров и подошла к Монкорне. Но взять город путем форсирования реки Сер де Голлю не удалось. Его дивизия подверглась жестокому артиллерийскому обстрелу. «Юнкерсы» непрерывно атаковали и бомбили ее. Однако боевая задача прикрытия была выполнена, и в ночь с 18 на 19 мая де Голль отводит войска обратно к Лаону. Его наспех организованная дивизия испытывает острый недостаток во всем. Нет артиллерийского прикрытия, нет поддержки с воздуха, нет радиосвязи и приходится по старинке использовать связных. И тем не менее на рассвете 19 мая полковник де Голль снова бросает дивизию в наступление, теперь уже на север от Лаона. Де Голль подходит к реке, на другом берегу которой были главные силы немцев с тяжелой артиллерией. Они легко уничтожали французские танки, пытавшиеся подойти к переправам. Без поддержки артиллерии, авиации и пехоты перейти водный рубеж было нельзя. Дивизия де Голля оказалась на фланге танкового корпуса генерала Гудериана, повернувшего после прорыва французского фронта к морю. «В эти минуты, — пишет де Голль, — я не мог не думать, на что способна механизированная армия, о которой я так долго мечтал. Если бы я располагал сейчас такой армией… сразу было бы остановлено продвижение немецких танковых дивизий, их тылы оказались бы охвачены смятением… Однако наши силы в районе севернее Лаона крайне ничтожны».

Судьба столкнула Де Голля почти лицом к лицу с генералом Гудерианом, считавшимся в Германии энтузиастом массового применения танков. Он написал книгу «Внимание, танки!», которая явилась как бы немецким вариантом, впрочем самостоятельным, книги де Голля «За профессиональную армию». А ведь между двумя поклонниками танков могла бы, произойти, своего рода личная дуэль! Увы, как ни мечтал де Голль, такого поединка не получилось. У него была слишком короткая шпага, чтобы помешать Гитлеру вонзить германский меч в самое сердце Франции.

Генерал Гудериан в своих «Мемуарах солдата» пишет: «Мы были информированы о присутствии 4-й бронетанковой дивизии генерала де Голля, который давал о себе знать с 16 мая… Де Голль не уклонялся от боев и с несколькими отдельными танками 19 мая прорвался на расстояние двух километров от моего командного пункта… Я пережил несколько часов неуверенности».

Немецкие танки, самоходные орудия и пехота при поддержке артиллерии и авиации перешли через реку Сер и начали наступать на дивизию де Голля. Во второй половине дня, когда 6-я армия уже успела развернуться, де Голль получил приказ об отступлении. С тяжелыми боями, неся большие потери, он отходит и располагает дивизию на ночь с 19-го на 20-е около Лаона. На другой день он движется дальше к югу, пробиваясь среди наступавших немецких частей.

Действия де Голля в боях под Лаоном не могли, естественно, оказать большого влияния на ход событий. Тем не менее можно констатировать, что в качестве командира дивизии полковник де Голль оказался на высоте положения. Большего достичь было просто невозможно. Очень любопытно свидетельство противника. Немецкий генерал Типпельскирх в своей фундаментальной «Истории второй мировой войны» пишет: «Активные действия войск генерала де Голля в районе Лаона представляли собой единственную попытку выступить с юга навстречу прорвавшимся немецким войскам».

Но после отступления дивизия 22 мая двинулась на запад и вела там новые бои. За пять суток она прошла 180 километров и заняла позиции к юго-востоку от города Абвиля, расположенного на реке Сомме, вблизи побережья Ла-Манша. Опираясь на Абвиль, немцы создавали плацдарм для дальнейшего наступления. Де Голль получил приказ ликвидировать укрепленный район Абвиля. В б часов вечера 27 мая дивизия в составе 20 тысяч человек, имея 140 танков и шесть пехотных батальонов, при поддержке шести артиллерийских дивизионов, пошла в атаку. С наступлением ночи был взят первый рубеж обороны противника. Немцы отступили, бросив большое количество техники и снаряжения. Вместе со своими офицерами генерал де Голль обедал в поспешно оставленном немцами замке Юпи. На столе вместо скатерти было расстелено германское знамя со свастикой. Но эта победоносная обстановка лишь сильнее подчеркивала трагизм ситуации. Все понимали, что достигнут мелкий успех местного значения, являющийся случайностью на мрачном фоне разгрома Франции.

На рассвете 28 мая, в день, когда де Голль был произведен в чин бригадного генерала, 4-я дивизия возобновляет наступление. С правого берега Соммы по войскам де Голля ведет ожесточенный огонь тяжелая артиллерия, их непрерывно бомбит немецкая авиация. Потеряно около сорока танков, много сотен людей. «И несмотря на все, — вспоминает де Голль, — над полем сражения витал дух победы. Каждый высоко держал голову. Даже раненые улыбались. Казалось, что и орудия стреляют весело. В результате упорного боя немцы не выдержали и отступили». Дивизия де Голля отбросила немцев на 5 километров и находилась теперь на расстоянии 7 километров от Абвиля.

29 мая в 4 часа утра генерал де Голль бросает дивизию на штурм высоты Мон-Кобер, господствовавшей над районом Абвиля. Удалось ценой больших потерь занять склоны высоты, но ее гребень по-прежнему оставался в руках немцев. Правда, две их контратаки были успешно отбиты. За три дня тяжелых боев дивизия оттеснила противника на 14 километров. От абвильского плацдарма у немцев осталась одна четверть его прежней площади. Но дивизия понесла страшные потери. В строю оставалось только 34 танка.

В ходе всех этих боев генерал де Голль держался в точном соответствии с теми нормами поведения военачальника, которые он изложил в книге «За профессиональную армию». Это значит, что он не сидел, укрывшись на командном пункте, а непрерывно находился в Центре боя. Не выпуская изо рта сигарету, не склоняясь под огнем, одетый в тужурку рядового танкиста без знаков отличия, он был виден отовсюду. С холодным спокойствием генерал руководил сражением, хорошо сознавая всю его бессмысленность. «Увы! — пишет де Голль в мемуарах. — Удастся ли в этой битве за Францию, думал я тогда, захватить еще что-нибудь, кроме этой полоски земли глубиною в 14 километров?»

1 июня 1940 года де Голль явился в замок Монтри к новому главнокомандующему генералу Вейгану, сменившему отстраненного 20 мая Гамелена. Энергичный маленький генерал с крепко сжатыми тонкими губами, которого де Голль знал еще со времен польской кампании 1920 года, выглядел озабоченным. Он поздравил де Голля с успехом абвильской операции и спросил его мнение по поводу использования еще оставшихся у французов 1200 современных танков. Де Голль предложил объединить их в две ударные группы, которые смогли бы наносить эффективные удары по наступавшим немцам. Но Вейган не выразил энтузиазма в отношении этого плана. Указав, что против французов действуют в два раза больше дивизий, он заявил, что считает положение безнадежным. Генерал перечислил затем ряд совершенно невыполнимых условий, при которых могли бы быть шансы на успех. «В противном случае!..» — добавил Вейган и замолчал, не желая произносить вслух слово «капитуляция». Но де Голлю и так все стало ясно. В подавленном состоянии он ушел от Вейгана, думая о том, что, назначив главнокомандующим этого человека, никогда не имевшего опыта командования, «пошли на самый отчаянный риск за всю нашу военную историю».

В своих мемуарах де Голль подробно размышляет о недостатках Вейгана как военачальника, об отсутствии у него решительности, самостоятельности, особой страстности и т. п. Ни слова не говорит он только об одном, что в сущности было самым главным: о лютой ненависти Вейгана к народу и его симпатиях к фашизму, о его патологическом страхе перед революцией. Поэтому Вейган предпочитал выдать Францию врагу, но не допустить перехода руководства в борьбе с фашизмом в руки демократических и революционных сил. А это могло быть весьма вероятным ходом событий. Вместе с Петэном, который 18 мая был введен в состав правительства Рейно, Вейган стремился предотвратить их, даже ценой позорной капитуляции и утраты независимости Франции.

5 июня немцы возобновили наступление. Рейно в связи с этим проводит новую перетасовку своего кабинета, в результате которой позиции сторонников прекращения войны еще более укрепляются. Однако изворотливый Рейно хотел на всякий случай иметь в своем кабинете и представителей противоположной тенденции. Поэтому на пост заместителя военного министра был назначен генерал де Голль. Ему сообщил об этом инспектор танковых войск генерал Делестрен, услышавший новость по радио. Получив официальную телеграмму, подтверждавшую назначение, де Голль немедленно выехал в Париж.

Знаменательно, что назначение де Голля на один из незначительных постов в совете министров вызвало, тем не менее, отклики даже в иностранной печати. Крупнейшая английская газета «Тайме» писала: «Наиболее интересным новшеством г-на Поля Рейно является назначение генерала де Голля, известного в военных кругах своими книгами… Этот человек правых тенденций является сильным теоретиком, пророком массового использования танков. Он обладает ясным и проницательным умом, одновременно воплощая в себе человека действия и мечты».

Была уже ночь, когда, прибыв в столицу, де Голль явился в военное министерство на улице Сен-Доминик, где ночевал премьер-министр. Маленький Рейно в цветной пижаме и огромный де Голль в кожаной форме танкиста беседовали почти до рассвета.

Генерал спросил, почему Петэн, явный сторонник прекращения войны, введен в состав правительства. «Лучше уж иметь его внутри, чем снаружи», — ответил Рейно, повторяя старый софизм Жюля Фавра, сказанный в 1870 году по поводу включения Рошфора в правительство «национальной обороны», оказавшееся вскоре правительством национальной измены. Только последнее в этой аналогии и оказалось верным…

«Боюсь, как бы вам не пришлось изменить точку зрения… — говорил де Голль. — Вам лучше, чем кому-либо, известно, до какой степени в правительственных кругах сильны пораженческие настроения. Это создает благоприятные условия для Петэна…» Новый член правительства предложил свой план продолжения войны, опираясь на североафриканские владения Франции, и выразил готовность заняться разработкой необходимых мероприятий. Рейно согласился и предложил де Голлю как можно скорее отправиться в Лондон, чтобы убедить Черчилля в намерении французского правительства продолжать борьбу любой ценой, даже за пределами метрополии. Де Голлю поручено было также добиваться продолжения участия английской авиации в защите Франции, перевооружения и возвращения на континент английских войск, эвакуированных из Дюнкерка. Других средств усиления борьбы с врагом не предусматривали. Вообще в эти роковые для Франции дни происходило много странного и чудовищного. Сторонников поражения и капитуляции, то есть предателей, включали в правительство, в то время как коммунистов держали в тюрьмах. Чтобы отвлечь внимание от подлинной «пятой колонны», действовавшей в самом правительстве, развернули жестокую травлю коммунистов. А это еще больше подрывало способность Франции к сопротивлению захватчику. Ведь даже в армии каждый десятый солдат был коммунистом. И эти солдаты, не помышляя о капитуляции, умирали за Францию. В то время как правительство уже считало войну проигранной, народ думал иначе. В конце концов до 5 июня немцы заняли лишь самый северный угол страны, примерно одну пятнадцатую часть ее территории, значительно меньше, чем в 1914 году. Трудящиеся Франции справедливо считали, что война еще только начинается. Огромные силы народа еще не были исчерпаны, когда немцы начали наступать на Париж. 6 июня 1940 года руководство подпольной Французской коммунистической партии вручило правительству Рейно свои предложения об организации обороны Парижа путем вооружения народа и превращения Парижа в неприступную крепость. Партия предлагала изменить характер войны, превратив ее в национальную войну за независимость и свободу; освободить коммунистических депутатов и активистов, а также десятки тысяч рабочих, посаженных в тюрьмы или интернированных; немедленно арестовать вражеских агентов, которыми кишит палата, сенат, министерства и даже генеральный штаб. Компартия считала, что эти первые мероприятия вызвали бы народный подъем и позволили бы провести всенародное ополчение.

Рейно утаил от общественности содержание этого патриотического призыва. Его правительство помышляло о другом, хотя сам Рейно, используя де Голля и других патриотически настроенных членов кабинета, делал вид, что он за продолжение войны. В действительности, сохраняя Петэна в правительстве, а Вейгана на посту главнокомандующего, он фактически помогал им хоронить Францию. Они, уже совершенно не стесняясь, говорили о своих намерениях. 8 июня генерал де Голль снова встретился с Вейганом. Вот как он воспроизвел разговор с ним, который «глубоко запечатлелся в его памяти», в своих мемуарах: «Как видите, — сказал мне главнокомандующий, — я не ошибался, когда несколько дней назад говорил вам, что немцы начнут наступление на Сомме б июня. Они действительно наступают. В настоящее время они переходят Сомму. Я не в состоянии им помешать.

— Ну что ж, и пусть переходят. А дальше?

— Дальше последует Сена и Марна.

— Так. А затем?

— Затем? Но ведь это же конец!

— Конец? А весь мир? А наша империя?

Генерал Вейган горестно рассмеялся.

— Империя? Это несерьезно! Что же касается остального мира, то не пройдет и недели после того, как меня разобьют, а Англия уже начнет переговоры с Германией. — И, посмотрев мне прямо в глаза, главнокомандующий добавил: — Ах! Если бы я только был уверен в том, что немцы оставят мне достаточно сил для поддержания порядка…»

Генерал де Голль, считая бесполезным спорить с Вейганом, заявил, что взгляды командующего не соответствуют планам правительства, которое решило не прекращать борьбы. Вейган на это ничего не ответил и любезно попрощался с де Голлем. Пожалуй, он лучше знал о намерениях правительства. И действительно, когда де Голль после этого разговора предложил Рейно отстранить Вейгана, поскольку он примирился с мыслью о поражении, премьер-министр ответил, что сейчас этого сделать нельзя, но надо подумать о замене…

Де Голль сам не пренебрегал заботой о сохранении «порядка». Однако он считал, что это можно совместить с продолжением войны, которая может только способствовать преодолению противоречий внутри французского общества. «У нас есть народ, — думал де Голль, — который хотя и станет неизбежно жертвой вторжения, но тем не менее, верный своим республиканским принципам, не откажется от сопротивления: тяжкое испытание породит в нем дух единства».

«Могильщики» Франции от Вейгана до Рейно, в разной степени, естественно, были убеждены в опасности продолжения войны для сохранения социальной устойчивости. Де Голль в отличие от них не сомневался, что капитуляция ослабит позицию правящей элиты, подорвет социальную структуру, усилит возмущение народа, породит революционный подъем. Де Голль хорошо знал историю и помнил, что капитуляция перед пруссаками в начале 1871 года способствовала возникновению Коммуны. По мнению де Голля, продолжение войны против захватчика могло возродить в какой-то форме «священное единение» 1914 года.

Де Голль готовит план переброски в Северную Африку всего того, что оставалось у Франции для продолжения войны. Можно было рассчитывать на 500 тысяч солдат, внушительные остатки авиации, даже на несколько сот танков и особенно на военный флот, который насчитывал десятки первоклассных военных кораблей. Для переброски войск и снаряжения у Франции не хватало судов общим водоизмещением 500 тысяч тонн, то есть 50 крупных транспортных судов. Только Англия могла их предоставить.

9 июня генерал де Голль вместе со своим адъютантом Жоффруа де Курселем и начальником дипломатической канцелярии главы правительства Роланом де Маржери прилетел в Лондон. После Франции, охваченной сражениями, паникой, дымом пожарищ, со всей ее трагической обстановкой разгрома, облик воскресного Лондона, еще не затронутого войной, поражал покоем и безмятежностью. В тот же день де Голля принял премьер-министр Великобритании Черчилль. Это была их первая встреча. В глазах де Голля, делавшего свои первые шаги на большой политической арене, Черчилль выглядел гигантом. Де Голль рассказывал об этой встрече: «Впечатление от нее укрепило мое убеждение в том, что Великобритания, руководимая таким борцом, как он, никогда не покорится. Черчилль показался мне человеком, которому по плечу самые трудные задачи, только бы они были при этом грандиозными… Таковы были мои первые впечатления. Впоследствии они подтвердились».

Позднее де Голлю придется испытать немало тяжких переживаний по воле этого, как говорил де Голль, «великого поборника великого дела и великого деятеля великой истории». И тогда из уст де Голля будут вырываться совсем иные характеристики знаменитого британского государственного деятеля.

Собственно, уже первый контакт де Голля с Черчиллем ничего не дал ему, кроме разочарования. Британский премьер явно скептически отнесся к заверениям о решимости Франции продолжать войну. Он категорически отказался послать ей на помощь основные силы английской авиации. Обещав кое-какие мелочи, Черчилль ясно дал понять, что в данный момент Англия не может вести совместные военные действия с Францией. Таким образом, миссия де Голля не имела успеха, да и не могла его иметь, ибо трудно было ожидать, чтобы Англия бросила свои силы на помощь союзнику, который сам не хотел сражаться.

Вечером того же дня де Голль вернулся в Париж. Аэродром Бурже, на котором приземлился его самолет, только что бомбили немцы. Ночью де Голль был у Поля Рейно и узнал, что немцы непрерывно наступают, а Парижу угрожает окружение. Де Голль, естественно, снова предложил свой план переезда в Северную Африку, но его слушали не очень внимательно. В правительственных кругах Парижа царили замешательство и паника. «…Государственная машина крутилась в обстановке полнейшего хаоса… все это производило впечатление какой-то бессмысленной, никому не нужной фантасмагории… 10 июня наступила предсмертная агония. Правительство должно было выехать из Парижа вечером. Отступление на фронте ускорилось. Италия объявила нам войну. Теперь неизбежность катастрофы не вызывала сомнения. Однако руководителям государства вся эта трагедия казалась тяжелым сном. Временами создавалось впечатление, что падение Франции с высоты исторического величия в глубочайшую бездну сопровождается каким-то демоническим смехом».

10 июня около 6 часов вечера де Голль сидел у Рейно, когда в кабинет премьера буквально ворвался Вейган со словами, что он имеет важное сообщение. После этого он выложил на стол свою записку, смысл которой сводился к тому, что, по его мнению, сражение проиграно и надо капитулировать, иначе Франции угрожает «советизация». «Но ведь есть и другие возможности», — заметил де Голль. Вейган с иронией спросил его: «Вы хотите что-то предложить?» «Правительство не предлагает, а приказывает. И я надеюсь, что оно прикажет», — ответил резко де Голль. Увы, приказывать было некому, ведь де Голль был всего лишь заместителем министра, тогда как премьер Рейно пустил все на самотек.

Шли последние часы пребывания во французской столице французского правительства. Де Голль требовал оборонять столицу и предлагал назначить начальником гарнизона решительного человека. Он назвал кандидатуру генерала Делаттра, недавно отличившегося в боях.

Однако Вейган объявил Париж «открытым городом», а правительство Рейно, согласившись с этим, готовилось бежать. Единственное, что его тревожило, это опасность народных волнений. Поэтому спешили как можно быстрее отдать великий город немцам, чтобы те обеспечили «порядок».

Около полуночи 10 июня де Голль и Рейно сели в машину и выехали из Парижа. Дороги были забиты беженцами и отступавшими войсками. Только на рассвете приехали в Орлеан и из городской префектуры позвонили главнокомандующему, находившемуся в Бриоре. Оказалось, что Вейган срочно просил приехать к нему Черчилля. «Как? — возмутился де Голль, обращаясь к Рейно. — Вы позволяете, чтобы главнокомандующий по собственной инициативе вызывал английского премьер-министра? Разве вы не видите, что генерал Вейган занят отнюдь не осуществлением оперативного плана, а проведением в жизнь политики, которая расходится с политикой вашего правительства? Неужели вы намерены оставить его на прежнем посту?» Рейно согласился и заявил, что он смещает Вейгана и немедленно едет к его преемнику генералу Хюнтцигеру. Но когда подали машину, премьер раздумал ехать и сказал, что лучше де Голлю поехать одному. С большим трудом, двигаясь по забитым дорогам в необычно густом тумане, де Голлю удалось найти Хюнтцигера, получить его согласие и добраться до Бриора, где Рейно ждал Черчилля. Де Голль сообщил премьеру о выполнении своей миссии, но тот дал понять, что теперь он уже не намерен смещать Вейгана…

Выходя от Рейно, де Голль встретился впервые с 1938 года с маршалом Петэном. «Вы уже генерал! — сказал ему Петэн. — Не могу вас с этим поздравить. К чему при поражении чины?!» «Но ведь и вас же, господин маршал, — ответил де Голль, — произвели в генералы во время отступления 1914 года? А спустя несколько дней мы одержали победу на Марне». «Не вижу ничего общего!» — буркнул Петэн. Действительно, о победе он думал меньше всего.

Прибыл Черчилль, и начались трехчасовые бесполезные переговоры. Вейган требовал прекращения бессмысленного сопротивления. Петэн его решительно поддерживал, а Рейно твердил, что Франция не прекратит борьбы, давая одновременно понять, что он не намерен расставаться с Вейганом и Петэном. Черчилль в ответ на просьбы о помощи заявил, что «если французская армия сможет продержаться до весны 1941 года, то 20–25 английских дивизий будут снова находиться в ее распоряжении». Поскольку судьба Франции решалась в ближайшие дни, то, как заметил Рейно, обещание Черчилля прозвучало подобно предложению умирающему от жажды в центре Сахары подождать дождя. В конечном счете выяснилось, что Черчилля интересует только вопрос о судьбе французского флота и французских колоний после прекращения сопротивления Франции.

Затем все вышли в салон, ожидая, когда накроют стол. В этот момент де Голль подошел к Черчиллю и заговорил с ним. Когда пригласили к столу, Черчилль громогласно объявил, что у него с де Голлем был очень интересный разговор и что генерал должен сесть рядом с ним. Разговор между ними продолжался. О чем же шла речь? Де Голль в своих мемуарах по этому поводу пишет: «Я оказался рядом с Черчиллем. Наш разговор укрепил мое убеждение в том, что это человек непреклонной воли. Черчилль, в свою очередь, несомненно, понял, что обезоруженный де Голль не стал от этого менее решительным».

Последняя загадочная, но вместе с тем многозначительная фраза позволяет в свете последующих событий предполагать, что за обедом в замке Мюге произошел очень важный, быть может исторический, обмен мнениями.

12 июня де Голль провел в замке Бове за разработкой плана эвакуации в Северную Африку. Очутившись впервые за последнее время в уединении, де Голль мог поразмыслить над последними событиями, над тем, что разрабатываемый им план, видимо, и не потребуется. Закончив работу, де Голль отправился в Шиссе, где была резиденция Рейно. Премьер вернулся в 11 часов вечера после заседания совета министров в Канже, на которое — де Голль не был приглашен.

В эти четыре дня, с 10 по 14 июня, никто во Франции толком не знал, где же находится правительство, которое разбрелось по разным замкам Турени, разбросанным в долине Луары на десятки километров друг от друга. Министры пользовались случайными средствами связи, вплоть до уличных автоматов, телефонов в кафе. Часто правительственные машины плутали по незнакомым дорогам. Никакой точной информации министры не получали и не знали о главном, то есть о том, как идут сражения. Вейган лишь дезинформировал правительство своими докладами. Ясно было только, что поражение неминуемо, что вопрос лишь в том, каким путем идти к нему и где спустить флаг Франции. Государственный корабль шел ко дну в кромешной тьме.

Только в 11 часов вечера 12 июня де Голль дождался Рейно, приехавшего вместе с Бодуэном, одним из единомышленников Петэна и Вейгана. Сели ужинать, и де Голль немедленно завел речь о переезде в Северную Африку. Но его собеседники желали говорить только о переезде правительства в Бордо или в Кемпер, в Бретань. Де Голль еще раньше высказывался за Кемпер, ибо поддерживал идею «бретонского бастиона». Дело в том, что немцы все равно должны были занять Бретань и тогда правительству пришлось бы бежать в Англию или Северную Африку, то есть продолжать войну. Но Петэн, Вейган и Бодуэн настаивали на Бордо. Этот вариант означал капитуляцию. Утром 13-го решили ехать в Бордо. Надежды де Голля на продолжение борьбы исчезали у него на глазах.

Он вернулся в замок Бове, и тут ему позвонили и сообщили, что через некоторое время в Туре в здании префектуры состоится новое совещание между Рейно и Черчиллем, который снова прилетит во Францию. Почему Рейно, с которым он провел несколько часов, умолчал об этом, хотя связи с Англией были в непосредственном ведении де Голля? Он немедленно выехал в Тур.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.