Капитан

Капитан

Шарлю де Голлю 30 лет. В этом возрасте мужчина должен обзавестись семьей. Так принято в кругу порядочных католиков, к которому по происхождению и воспитанию принадлежит капитан. Но у него нет никаких личных привязанностей. Да и могли ли они быть у человека столь строгой, даже пуританской добродетели, каким всегда был Шарль де Голль? Правда, в некоторых сочинениях о де Голле пишут, что во время пребывания в Польше у него были очень милые отношения с молодой и очаровательной полькой Четвертинской, с которой он якобы встречался в кафе Бликле, славившемся лучшими в Варшаве пирожными. Но это более чем сомнительная история. У де Голля вряд ли могли быть случайные истории такого рода. Не зря же он порицал даже столь уважаемого им тогда Филиппа Петэна за чрезмерную слабость к прекрасному полу,

Вопрос о личной судьбе Шарля де Голля уже не раз обсуждался его матерью и другом дома, крестницей отца Шарля, мадам Данкен. Она происходила из одного солидного семейства города Кале и знала в этом городе всех девушек на выданье, разумеется из определенного круга. Именно ей и пришла в голову мысль об Ивонне Вандру, дочери владельца кондитерских фабрик в Кале, а также в Дуэ и Дюнкерке. Со стороны отца семья происходила из Голландии, где ее предки Ван Дроог некогда занимались выращиванием и продажей табака. Обосновавшись во Франции, они завели фабрику по производству сигар, но после национализации табачной промышленности переключились на изготовление бисквитов. Один из предков Ивонны Вандру по матери был полковником, который участвовал в войне за независимость Соединенных Штатов вместе с Лафайетом. Семья Вандру владела в Арденнах замком Сетфонтэн. Словом, с происхождением предполагаемой невесты все обстояло в высшей степени благополучно.

Девушке только что исполнилось 20 лет, она хороша собой, скромна, из солидной семьи и прекрасно воспитана. Ивонна училась в женском коллеже Святой Агнессы, основанном монахами-доминиканцами. Там воспитывались дочери крупной буржуазии северных департаментов. Правда, девушка однажды заявила, что не выйдет замуж за военного. Но мадам Данкен была уверена, что стоит ей увидеть блестящего капитана, как она немедленно откажется от своего твердого решения.

«Случайная» встреча молодых людей состоялась в: осеннем Салоне 1920 года. Они остановились у картины, изображавшей маленького сына Эдмона Ростана. Разумеется, капитан не ударил лицом в грязь; ведь он знал всего Ростана наизусть! В тот же день в час вечернего чая обе семьи под руководством мадам Данкен встретились в кондитерской на Елисейских полях. Ивонну и Шарля, естественно, посадили рядом. Барышня была покорена серьезным, сдержанным, но исключительно любезным и образованным кавалером с двумя боевыми орденами на груди. Правда, вернувшись домой, она сказала: «Мама, я думаю, что он находит меня слишком маленькой для себя». Нет, он этого не находил, и события развивались форсированным темпом. На следующей неделе Ивонна и ее брат Жак были приглашены на большой бал Политехнической школы в Версаль. Там к ним сразу подошел Шарль де Голль и, приветствуя Жака Вандру, попросил разрешения пригласить его сестру на танец. До конца бала он ее уже не отпускал. После шестого вальса Ивонна сказала своему брату: «Капитан де Голль только что сделал мне предложение. Я согласилась». Через несколько дней было объявлено о помолвке. Все произошло очень быстро, без потери времени на ухаживание. Тем не менее, а быть может и поэтому, брак оказался удачным; Ивонна будет верной подругой Шарля де Голля до конца его дней, и между ними не будет размолвок.

Как и полагается, молодые обвенчались через полгода в старинной церкви Нотр-Дам-де-Кале, украшенной статуями Карла Великого и Святого Людовика. История непрерывно смотрела на Шарля де Голля. В доме Вандру состоялся свадебный обед. Молодые супруги поселились в Париже на площади Сен-Франсуа-Ксавье, на левом берегу Сены, рядом с Дворцом инвалидов. Летние сезоны они проводили в замке родителей Ивонны в Арденнах, пока не обзавелись собственным домом в деревне Коломбэ-ле-дез-Эглиз. Таким образом, личные связи Шарля де Голля с промышленной буржуазией севера еще более укрепились. Вспомним, что его дед, а потом и отец женились на девушках, происходивших из этой же социальной и географической среды. Все в жизни де Голля связано с севером; сюда его всегда тянуло; ведь он сам выбрал местом службы Аррас. Это был край суровой жизни на фоне равнинных пейзажей. На протяжении всей жизни он будет отождествлять всю Францию с севером, невольно перенося особенности, нравы, традиции жителей этого пасмурного края на всех французов, хотя, например, марсельцы или гасконцы отличаются совсем иными качествами.

После окончательного возвращения из Польши де Голль был назначен 1 октября 1921 года заместителем профессора военной истории в Сен-Сире. Перед ним новое, по существу, поприще; ведь доклады перед пленными в Ингольштадте и даже занятия с польскими офицерами, проходившие с помощью переводчика, дали ему слишком специфический опыт. Свой предмет, то есть военную историю, он знает великолепно. Но этого мало, чтобы завоевать внимание и доверие учеников. Его огромная, несколько несуразная фигура, размашистые жесты, какой-то необычный гортанный голос — все это могло и затруднить контакт со слушателями. Ведь странное, непривычное во внешности, манерах преподавателя становится объектом насмешек учеников. Тем более что этот внешне хладнокровный человек свои лекции читал очень темпераментно. Он буквально впадал в экстаз, а это самое опасное для преподавателя, ибо малейшая потеря чувства меры вызывает немедленную ироническую реакцию. Высокую патетику может позволить себе только действительно очень хороший оратор. И Шарль де Голль оказался именно таким оратором.

Вот характерный момент одной из лекций капитана Де Голля, как он был запечатлен в записях его ученика Лекока. Речь шла о злосчастной для Франции войне 1870 года, и в частности о сражении при Фрешвиллере. Из-за бездарных генералов, которые запутались в пере-Движении своих войск, 35 тысяч французов сражались здесь против 135 тысяч немцев. Французские солдаты проявили стойкость и мужество, но были разгромлены. Де Голль так закончил рассказ об этом трагическом эпизоде французской военной истории: «И вот, господа, маршал Мак-Магон плача идет среди своих солдат. Вдруг один старый сержант-пехотинец обращается к нему с вопросом: господин маршал, неужели мы испугались смерти?»

В этот момент де Голль ударяет кулаком правой руки по кафедре и продолжает внезапно зазвеневшим голосом: «Нет, они не испугались смерти! Встаньте, господа, чтобы почтить память людей, удрученных несчастьем, но не потерявших ни достоинства, ни мужества!»

Его слушали, затаив дыхание, лица учеников то бледнели, то краснели, на глазах у некоторых выступали слезы. Необычайная суровая сентиментальность, даже напыщенность, казалась в его устах естественной и производила какое-то гипнотическое действие на слушателей. В данном случае, как, впрочем, и всегда, он придает истории больше возвышенного, чем его было на самом деле. Но, может быть, только в таком виде история и выполнит свою великую роль magistra vitae (лат. — наставницы жизни)?

Вообще-то восторженные панегирики в адрес французской армии не очень отвечали духу времени. Конечно, была одержана победа в великой войне, армия блистала на парадах, на многочисленных церемониях по поводу открытия памятников погибшим. 11 ноября 1920 года под Триумфальной аркой на площади Звезды были торжественно захоронены останки Неизвестного солдата, погибшего под Верденом, и зажжен вечный огонь. Могила Неизвестного солдата стала как бы алтарем французского патриотизма. Многие не без основания думали, что вряд ли этот солдат принадлежал к кадровой армии, возглавляемой реакционной милитаристской кастой, позорно обанкротившейся в самом начале войны. Резервисты, то есть массы народа, влившиеся в армию в результате мобилизации, решили исход войны. «Гражданские люди выиграли войну», — говорил в палате один из депутатов. Вот почему кадровая армия, несмотря на недавнюю победу, пользовалась невысоким престижем. К тому же опасность войны на ближайшее время была устранена. Версальский договор строго, как казалось тогда, ограничивал численность и вооружение германской армии. Поэтому в 1922 году парламент проголосовал за сокращение срока военной службы с 3 лет до 18 месяцев. Казалось, все в армии приходило в упадок. Материальное положение офицеров резко пошатнулось. К 1925 году цены во Франции из-за инфляции выросли в 4,5 раза по сравнению с довоенными, а жалованье офицерам повысили незначительно.

И все же Шарль де Голль не мыслил для себя иной карьеры, кроме военной. Занимаясь преподаванием военной истории в Сен-Сире, он одновременно готовится к конкурсным экзаменам в Высшую военную школу, учебное заведение, аналогичное академиям генерального штаба в других странах. В ноябре 1922 года он начинает учебу в этой школе, продолжавшуюся два года.

Занятия здесь значительно отличались от того, что было в Сен-Сире. В Высшей военной школе готовили потенциальных генералов, способных руководить штабами и командовать крупными соединениями войск. И хотя де Голль снова в положении ученика, это уже другой уровень. Да и сам он стал на десять лет старше; за плечами у него опыт войны, ранения, плен. Может быть, этот уже сложившийся человек, успевший обзавестись семьей, становится в проторенную колею армейской карьеры и оставляет мечты о подвиге во имя величия Франции, надежды на свою особую миссию? Напротив, он еще больше укрепился в сознании какого-то еще неясного, но несомненно необычного предназначения. Один из его товарищей по Высшей военной школе, будущий генерал Шовен, однажды сказал де Голлю: «Я чувствую, что вы предназначены для великой судьбы…»

Любой другой на месте де Голля ответил бы на такое заявление шуткой или смехом. Но он твердо и медленно произнес тоном непоколебимой уверенности: «Да, я тоже это чувствую…»

Интересный портрет де Голля тех времен нарисовал в своей книге «Пехотинец из Гаскони» другой его товарищ по учебе, в то время тоже капитан, а в будущем генерал Лафарг. Он пишет об отсутствии у де Голля уравновешенности, о пренебрежении к реальной обстановке, о его немыслимом упрямстве: «Он держался необыкновенно прямо и ходил, выдвигая грудь, словно он перемещал свою собственную статую».

Однако при необычности такого поведения он сохранял достоинство, чувство меры и такт, внушая уважение даже тем, кто его недолюбливал. Тот же Лафарг, высказав немало критики в адрес Шарля де Голля, признает: «Превосходя нас своим высоким ростом, он нисколько не казался высокомерным и склонным властвовать. Более молчаливый и менее экспансивный, конечно, чем большинство из нас, он всегда оставался общительным, умеющим сказать свое слово, часто с оригинальностью и юмором».

Однажды в Высшую военную школу приехало несколько офицеров из Испании: В их честь устроили вечер, в программе которого было и пародийно-шутливое изображение боя быков, этого национального увлечения испанцев. Учащиеся школы — французы в большом зале, где обычно служили мессы, изображали тореадоров, быков, лошадей и всадников. «Де Голль двигался посреди этой кутерьмы как большой молчаливый призрак, — пишет Лафарг, — не участвуя в разыгрывании корриды, но не теряя из виду ни одной детали. В один момент, галопируя и неся на спине товарища, я двигался вблизи де Голля и слышал, как он произнес своим гортанным голосом: „В любом объединении двух людей один всегда везет на себе другого“». Своеобразная острая ирония де Голля, его юмор с оттенком презрения к людям всегда будут его отличительной чертой.

Разумеется, веселые сцены, подобные только что описанной «корриде», отнюдь не свидетельствовали о каком-либо духе демократизма в Высшей военной школе. Напротив, здесь царила реакционная, консервативная атмосфера кастовой преданности наиболее архаичным, во многом монархическим традициям французского офицерства. Изменение политического климата во Франции после войны, характерное резким усилением антимилитаризма, ростом влияния левых сил, совершенно не коснулось армии, во всяком случае ее кадрового офицерского состава. Поскольку побежденная Германия пока опасности не представляла, главным врагом в глазах реакционного офицерства стал враг внутренний в лице революционных сил Франции. В 1920 году происходит историческое событие — рождается Французская коммунистическая партия, постепенно превращающаяся во все более серьезный фактор политической жизни Франции. С подозрением, тревогой, неприязнью следили за этими событиями в таких учреждениях, как Высшая военная школа. В соответствующем духе воспитывались и учащиеся этой школы.

Для характеристики окружения де Голля в это время интересны фигуры трех его товарищей по школе, таких же, как и он, капитанов, которых он каждую неделю принимал у себя дома и вел с ними длительные беседы. Это были Жорж-Пико, сын академика, Бридо, сын генерала, и Лустано-Лако, занявший первое место в выпуске. Интересна их дальнейшая политическая судьба, в которой отразились их взгляды и настроения, сформировавшиеся же в те далекие годы учебы. В 1940 году генерал Жорж-Пико откажется присоединиться к де Голлю и предпочтет служить правительству Виши. Бридо будет военным министром этого «правительства» и получит за предательство смертный приговор в 1945 году, когда де Голль возглавит правительство. Лустано-Лако будет тоже вишистом, хотя и не долгое время.

Но уж если речь зашла о Виши, то нельзя не сказать о том, что в то время де Голль сохранял близкие отношения с маршалом Петэном. Маршал приглашал его домой и подолгу беседовал с офицером, на которого он возлагал большие надежды, считая его исключительно способным. В декабре 1921 года у Шарля де Голля родился сын, получивший в честь маршала имя Филипп. Петэн по этому случаю подарил де Голлю свой портрет с надписью, в которой он выражал пожелание, чтобы маленький Филипп унаследовал блестящие качества отца.

И все же, хотя в те годы Шарль де Голль говорил на одном языке с людьми вроде Жоржа-Пико, Бридо или Лустано-Лако, уже тогда его отделяла от них определенная грань, которая была, видимо, следствием не столько разницы убеждений, сколько различия характеров. Дело в том, что, будучи несомненно консервативным в своих политических взглядах, де Голль не был конформистом. Именно во время учебы в Высшей военной школе обнаружилось впервые совершенно явно это стремление говорить и действовать в соответствии со своими убеждениями. Пожалуй, это можно назвать принципиальностью, обходившейся де Голлю довольно дорого. Не случайно он будет на протяжении 12 лет оставаться в звании капитана.

В школе безраздельно господствовала тактическая Доктрина, которую де Голль сразу расценил как догматическую. Руководитель кафедры тактики полковник Муаран, знающий, но крайне педантичный преподаватель, был главным выразителем этого господствующего и официального направления. Он рьяно отстаивал так называемую тактику a priori (заранее определенную). Она исходила из опыта войны 1914–1918 годов, интерпретированного таким образом, что оборонительная тактика является самой выгодной, что всякое движение, маневрирование крайне опасно, что все решает мощь огня. Согласно этим идеям, необходимо заранее выбрать поле боя, создать там превосходство огневой мощи и ждать, когда противник подставит себя под огонь. При этом заранее разработанные принципы действия не должны изменяться ни при каких обстоятельствах. Де Голль считал такой образ действий смертельно опасным и в противовес ему выдвигал тактическую теорию боевых действий в зависимости от обстоятельств, которые заранее предвидеть невозможно. Он мыслил вполне в духе своего духовного наставника Анри Бергсона, конечно, так, как он его понимал.

На протяжении первого года учебы де Голль держался осторожно, хотя порой и ставил преподавателей в тупик неожиданными вопросами, которые сразу показывали их ограниченность. Но на официальную доктрину он открыто не нападал, чтобы, как он говорил смеясь, быть допущенным «к причастию». Но вот, наконец, этот момент наступил. Учеба завершалась тем, что учащиеся школы должны были на маневрах, командуя реальными соединениями, показать свою тактическую подготовку. 17 июня 1924 года на маневрах в Лотарингии, на подступах к Вар-сюр-Об ему было поручено командовать армейским корпусом «синих». Де Голль начал решительно действовать вопреки всем правилам полковника Муарана. Неожиданными решениями, необычными маневрами он привел в ярость этого педанта, который тщетно пытался поставить на место самонадеянного капитана. Между ними, например, состоялся такой весьма типичный для де Голля диалог. Полковник Муаран внезапно спрашивает де Голля: «Где находятся обозы левого полка вашей правой дивизии?» Повернув голову к офицеру, исполнявшему роль начальника штаба, де Голль говорит: «Шатеньо, ответьте». Полковник взрывается: «Я вам задал этот вопрос, де Голль!» На это следует совершенно правильный по существу, но крайне дерзкий ответ: «Мой полковник, вы доверили мне ответственность за командование армейским корпусом. Если мне кроме этого надо брать на себя обязанности подчиненных, то моя голова будет слишком занята, чтобы выполнять свою миссию. De minimis non curat praetor… (лат. — Претор не занимается мелочами) Шатеньо, ответьте же полковнику…»

Полковник Муаран, который считал, что лучше потерпеть поражение, чем нарушить правила, хватался за голову, видя неожиданные, оригинальные, смелые действия капитана, с презрением отбросившего все, чему он его учил. Муаран кричал о кощунстве! На это де Голль отвечал: «Но я же выиграл бой!»

Многие говорили, что лучше бы он его проиграл, ибо Муаран постарался испортить ему карьеру. Вот какую аттестацию он дал де Голлю: «Интеллигентный, образованный и серьезный офицер; показал блестящие способности и большие перспективы будущего роста. К несчастью, его бесспорные высокие качества снижаются его чрезмерной самоуверенностью, его нетерпимостью к мнениям других, его позой короля в изгнании…»

В результате де Голля назначили не в генеральный штаб, что, как правило, ожидало лучших выпускников, а лишь в штаб Рейнской оккупационной армии в Майнце. Во время прощальной церемонии по случаю очередного выпуска школы де Голль был мрачен, думая о мелочности и мстительности Муарана и других корифеев этого учебного заведения. Его товарищ Шовен сказал по поводу характеристики, — которую получил де Голль: «Вы воткнули им за два года столько бандерилий, чтобы заслужить этот Смертный приговор…» Де Голль с бешенством ответил: «Я поступил в эту дыру не только для того, чтобы быть майором!»

Итак, он снова в Германии, на этот раз не в роли пленного, а в качестве офицера оккупационной армии. Но, как и в самом начале войны, ему опять довелось испытать чувство унижения за Францию и за ее армию, хотя на этот раз в мирных условиях. Дело в том, что в январе 1923 года правительство Пуанкаре из-за задержки поставок репараций, которые должна была Германия Франции по Версальскому договору, ввело в Рурскую область пять французских дивизий вместе с двумя бельгийскими. Непосредственная цель этой сенсационной операции состояла в том, чтобы заставить Германию платить аккуратно. Но главное заключалось в том, что французский крупный капитал и его политические представители лелеяли заветную мечту взять под свой контроль шахты и заводы Рура, источник несметных доходов. В этой затее оказалось, однако, слишком много алчности и слишком мало политического реализма. Вчерашние союзники — США и Англия — поддержали не Францию, а Германию, ибо видели в ней главный оплот против большевизма. В конце концов Франция стала получать репа-Раций еще меньше, чем раньше, а свои войска обязалась Увести. Унизительный финал рурской авантюры вызвал У Де Голля самые горькие чувства. В связи с выводом Французских войск он провел в Германии всего три месяца. Во всяком случае, ему вновь представилась возможность непосредственно увидеть Германию, в которой нельзя было не заметить роста шовинизма и почти явной подготовки реванша. Германия всегда вызывала у де Голля раздумья, сомнения и опасения. Как раз в 1924 году выходит в свет первая книга де Голля, посвященная именно Германии: «Раздор в стане врага».

Идея этой книги зародилась давно, когда он еще был в плену и там, за стенами крепости Ингольштадт, делал выписки из немецких газет. Все последующие годы он обдумывал и по частям писал эту книгу, а главным образом решал, целесообразно ли вообще выступать с этой книгой перед общественностью. Ведь это было явным нарушением традиций французской армии. Офицер, да еще младший, не может выносить на суд гражданских людей военные проблемы, в которых ведь те все равно ничего не понимают. Так считалось всегда, и в этом, в свою очередь, отражался дух кастовой замкнутости кадрового офицерства. Но как можно иначе выйти из безвестности при том весьма скромном и тягостном для него положении, которое занимал де Голль? Как он может иначе оказать свое личное воздействие на ход событий? Особых надежд на продвижение по служебной лестнице де Голль не питал. Оставалась, таким образом, журналистика, на которую в армии смотрели очень косо.

Выступление в печати содержало в себе явный риск с точки зрения нормальной, хорошей карьеры. Но де Голля совершенно не привлекала и никак не могла удовлетворить обычная ординарная карьера. Все или ничего — вот его принцип в отношении места в жизни. Поэтому он и идет на сознательный риск.

Говорят, что с помощью журналистики можно достичь многого, если ее вовремя бросить. Но это относится к профессиональной работе в печати. Другое дело, если это дополнительное средство для продвижения какой-либо идеи в жизнь. Здесь журналистика действительно может помочь сделать многое, если это дело не бросать и терпеливо добиваться распространения своих идей. Именно так и будет с де Голлем. Его литературная деятельность станет неотъемлемой и очень важной частью его карьеры, хотя в течение многих лет она останется незамеченной. В самом деле, долгое время диалог де Голля с общественностью больше походил на монолог, а вернее на глас вопиющего в пустыне. Это в особенности относится к его первой книге, которая разошлась всего в тысяче экземпляров и не вызвала почти никаких откликов. Тем не менее это одна из самых любопытных его книг, особенно с точки зрения характеристики духовной эволюции де Голля.

В пяти главах книги «Раздор в стане врага» рассказывается о том, как недисциплинированность и самоуправство генерала фон Клюка, который командовал германскими войсками, подошедшими в августе 1914 года к Парижу, играли на руку французам, а затем и помогли их победе в сражении на Марне, как ожесточенная и успешная борьба адмирала Тирпица против канцлера Бетман-Гольвега за объявление неограниченной подводной войны толкнула Соединенные Штаты к вступлению в войну на стороне Антанты. В книге рассказывается также о неспособности Германии создать единое командование армий всех своих союзников, несмотря на реальную возможность этого дела, о кризисе германского правительства в 1917 году, вызванного интригами Людендорфа, стремившегося установить свою диктатуру и сумевшего отстранить от власти Бетман-Гольвега. Описывая деятельность военных руководителей Германии — Гинденбурга, Людендорфа и Тирпица, которые навязывали правительству свои решения в самые критические моменты войны, де Голль показывает, что именно в этом — важнейшая причина поражения Германии.

Однако книга «Раздор в стане врага» — не просто исторический труд. Тем более что в этом качестве она не выдерживает критики. Автор не касается важнейших процессов в общественном сознании немецкого народа, причин назревания революционного взрыва, порожденного отнюдь не верхушечной борьбой за власть между военными и гражданскими, а самой войной, обострившей социальные противоречия. Его почти не интересует и такой фактор поражения Германии, как огромное превосходство над ней стран Антанты в материальных и людских ресурсах. Поэтому в смысле выяснения истории поражения Германии книга имеет ограниченное значение. Ее смысл в другом: исторические события в Германии были для Де Голля лишь поводом для выдвижения некоторых идей И принципов, весьма крамольных с точки зрения руководящей французской военной верхушки. Если ее представители всегда восхищались организацией и деятельностью германского генерального штаба, то де Голль совершенно развенчивает его, показывая пагубные последствия его действий для национальных интересов Гер-Мании. Важнейшая мысль книги состоит в том, что военные власти даже во время войны, и, пожалуй, особенно во время войны, должны подчиняться гражданской власти, государству, что только они, а не командование армии могут выражать и формулировать национальный интерес, военную политику и стратегию. Она показывает крайнюю опасность давления военных на государство, поскольку они все подчиняют оперативной необходимости, тогда как военные действия, их методы и цели должны исходить из более общих и широких взглядов политической власти.

Все эти мысли решительно противоречили взглядам и делам французских военных руководителей, которые на протяжении десятков лет ревностно боролись за превращение армии в нечто не подлежащее государственному контролю. Они отвергали все попытки республиканских властей оказывать влияние на армию. Более того, она стремилась стоять над государством. В начале войны так и получилось. Парламент, правительство, полиция, разведка, судебные учреждения — все оказалось подчиненным генеральному штабу во главе с Жоффром. Только после ожесточенной борьбы и острого кризиса эта диктатура военных была свергнута в декабре 1916 года. Но и впоследствии военное командование постоянно боролось за свое преобладание, что выразилось, например, в столкновении между Фошем и Клемансо.

Правда, в книге де Голля речь шла о Германии. Но это был именно тот случай, когда, согласно немецкой поговорке, бьют по мешку, имея в виду осла. Да и сам де Голль, обращаясь к французскому читателю, довольно прозрачно говорит о всеобщем значении выводов, которые он извлекает из немецкого опыта. Книга де Голля явилась началом его борьбы против взглядов официальной военной верхушки. Исходя из принципов, выраженных в этой книге, Шарль де Голль развернет впоследствии активную деятельность за реформу французской армии.

В книге отразились некоторые другие идеи де Голля, в частности те самые, которые послужили основой его разногласий с полковником Муараном. Он отрицает догматизм, косность, рутину в военной тактике, подчеркивая значение эмпиризма, интуиции, гибкости ума. Уже на ее первых страницах он заявляет: «За исключением нескольких основных принципов, для войны не существует универсальной системы: есть только обстоятельства и личности».

Все это совершенно не означает, что первая книга де Голля носит какой-то ниспровергательский или даже революционный характер. Нет, это абсолютно лояльная оппозиция, направленная на укрепление французского государства в целом. Де Голль лишь пытался преодолеть узость взглядов военной верхушки, ее кастовую ограниченность во имя более тонко понятых интересов буржуазного государства в целом.

Между тем в июле 1925 года де Голль был назначен в кабинет маршала Петэна, вице-председателя Высшего совета национальной обороны, фактического главы французской армии, поскольку председателем числился президент Республики. И вот де Голль обосновывается в доме 46 на бульваре Инвалидов. Отныне в окне комнаты, где он работает, свет гаснет только тогда, когда все здание уже погружается в темноту.

Маршал не забыл своего бывшего младшего лейтенанта, служившего у него в Аррасе. Петэн выражал удивление и возмущение по поводу того, что после окончания Высшей военной школы столь способный офицер получил незначительную должность. Он называл это чудовищной ошибкой и решил ее исправить, используя свое высокое положение. Он слышал и о споре между капитаном де Голлем и полковником Муараном. «Де Голль прав», — сказал тогда Петэн. Это как будто говорило о том, что перед де Голлем открывается, наконец, путь к блестящей карьере. Но все оказалось не так-то просто. Осложнения начались сразу, когда де Голлю поручили подготовить доклад о роли крепостей и других оборонительных сооружений в защите границ Франции.

Задание входило в программу исследований, призванных обосновать строительство оборонительных сооружений на северной и восточной границах Франции. Этот план обсуждался в военных и правительственных кругах с 1920 года. Сторонники плана рассуждали таким образом: война показала выгодность оборонительной тактики, Франция, после возвращения Эльзаса и Лотарингии, не намерена добиваться расширения своей территории, ей необходимы лишь надежные средства защиты, поэтому и надо построить неприступную линию укреплений, которые навсегда гарантируют ее безопасность. При этом совершенно не думали о таких элементарных вещах, как стремительное развитие военной техники. Не учитывали также, что Франция, создавая оборонительную линию, заранее сообщает противнику о том, какими методами она будет действовать в будущей войне, давая ему возможность задолго подготовить контрмеры. Вся эта затея была плодом косности, рутины, дряхлости мысли военных кругов Франции. Как бы то ни было, после длительных дебатов в декабре 1929 года парламент принял закон о строительстве грандиозной системы оборонительных сооружений стоимостью в 3,5 миллиарда франков, которые вошли в историю под названием «линии Мажино». Она явилась, естественно, основой всей стратегии французского генерального штаба. Нетрудно заметить, что идея «линии Мажино» полностью соответствует тактическим теориям полковника Муарана, против которых де Голль решительно выступал. Но вся сложность заключалась в том, что сторонником строительства линии оборонительных сооружений был сам маршал Петэн, покровитель де Голля! Капитан оказался в крайне неприятной ситуации, ибо ему предстояло доказывать правильность идей, которые он категорически отвергал.

Де Голль в течение месяца выполнил задание, и в декабре 1925 года в «Ревю милитер франсэз» появляется его статья: «Историческая роль французских укреплений». Начав свою статью с характеристики исторических и географических факторов вопроса, де Голль изложил свою точку зрения на проблему безопасности Франции, резко отличавшуюся от благодушного тона, с каким официальные представители Франции говорили тогда о нерушимости мира, якобы обеспеченного Лигой наций и политикой «примирения» с Германией, которое гарантировал сам германский канцлер Штреземан.

«В ходе недавней войны, — писал де Голль, — несмотря на исключительные военные приготовления Франции и беспримерное в истории национальное единение, ее слабые границы на севере и востоке оказались нарушенными. Французы услышали гром вражеских пушек под стенами своей столицы спустя восемь дней после первых сражений. Победа совершенно не в состоянии рассеять глухое беспокойство, которое внушает им будущее. Несмотря на ослабление в данный момент ее главного врага, временную защиту Рейна, возвращение Меца и Страсбурга, союз с Бельгией, добрую волю Люксембурга, а также основание и развитие международных институтов, Франция сохраняет слишком тяжелое и глубокое воспоминание о частых нашествиях, жертвой которых она была, чтобы забыть о невыгодности ее границ или пренебрегать этим обстоятельством. Пагубная слабость границ является, впрочем, особенностью нашей родины. При-пода гораздо лучше защищает Англию, Германию, Италию, Испанию, Россию. Эта абсолютная и относительная уязвимость Франции во все времена вызывала тревогу ее правительств, которые пытались компенсировать ее в зависимости от времени, обстоятельств или доктрин расширением территории, союзами, международными соглашениями или строительством укреплений. После недавних испытаний Франция отказалась от территориального расширения, она заключила союзы и стремится к развитию некоторых международных институтов. Но должна ли она укреплять свои границы?»

Де Голль в соответствии с установкой своего начальства отвечает на этот вопрос утвердительно. Однако он сопровождает эту уступку такими оговорками, которые явно идут вразрез с официальной линией. Он утверждает, что нельзя строить всю французскую военную доктрину на использовании только линии сильных оборонительных сооружений, ибо это заранее обрекает армию на пассивность. Намечая линии фортификаций, он считает укрепленные пункты лишь базой для динамичных маневренных операций войск. Таким образом, де Голль пошел на компромисс, но отказался уступить в самом главном. В атмосфере угодничества, окружавшей персону маршала, довольно неортодоксальная статья де Голля вызвала немало разговоров. Де Голль понял, что он, возможно, поступил опрометчиво, связав вопрос об укрепленных линиях с общей военной доктриной. Ему становится ясно, что покровительство маршала имеет и отрицательные стороны, ибо ограничивает его самостоятельность. Действовать же в согласии с мнениями Петэна ему становится все труднее, ибо человек, некогда критиковавший косность официальных стратегических установок, теперь, в 70-летнем возрасте, сам превращается в оплот отсталых представлений о характере будущей войны. Позднее Де Голль скажет, что маршал был «мертв уже в 1925 году».

Тем не менее внешне между де Голлем и Петэном сохраняются прежние отношения и маршал пока продолжает ему покровительствовать. Де Голль воздерживается от каких-либо демонстративных выступлений с изложением своих особых взглядов по вопросам стратегии и тактики. Этому способствовало и то, что де Голль с головой погрузился в работу. По совету Петэна он начал писать историческое исследование о французской армии. В конце 1926 года наконец-то он дождался повышения: его включают в список офицеров, выдвигаемых на должность командира батальона и к присвоению звания майора, Майор Люсьен Нашен, который в эти годы становится постоянным собеседником де Голля, поздравляет его. В ответ де Голль пишет: «Продвижение приятно, но вопрос в том, даст ли это возможность отличиться?»

Вскоре благодаря маршалу Петэну такая возможность неожиданно представилась. Петэн поручил ему прочитать три лекции в Высшей военной школе о роли и качествах военного руководителя. Тщеславный старик надеялся, что его подчиненный нарисует образ самого маршала, «победителя под Верденом». Частично так и получилось, хотя де Голль не унизился до прямого восхваления. Выступление в Высшей школе, где еще недавно полковник Муаран испортил ему карьеру, могло быть своеобразным реваншем. На лекции собрали учащихся двух выпусков, весь преподавательский состав. Более того, Петэн лично представил де Голля слушателям в выражениях, которые многих повергли в изумление: «Послушайте, господа, капитана де Голля… Слушайте его внимательно, ибо настанет день, когда признательная Франция обратится к нему…»

Но эффект лекций оказался весьма сомнительным. Патетический, напыщенный тон, непривычный, даже неожиданный для аудитории, настроил ее враждебно к лектору. Это настроение усилилось еще больше ревнивым недоброжелательством, вызванным демонстративным покровительством маршала Петэна, первого лица в армии, этому безвестному, но крайне самоуверенному капитану. Правда, когда де Голль вскоре повторил свои лекции в Сорбонне для гражданской и более интеллигентной аудитории, то результат оказался иным. Здесь публика тепло отнеслась к оратору, который произвел впечатление своей культурой, оригинальностью, смелостью мыслей и темпераментной формой их изложения. Во всяком случае, эти лекции сыграли свою роль; они оказались толчком, побудившим де Голля затем написать книгу, вышедшую спустя несколько лет под интригующим названием: «На острие шпаги».

В 1927 году де Голль получает свою четвертую нашивку, теперь он майор. Его назначают командиром 19-го мотопехотного батальона, входящего в состав французских войск, оккупирующих в Германии Рейнскую область. Батальон стоит в древнем городе Трире, который некогда служил центром военных операций римлян на Рейне. Поскольку иностранцам (а тем более немцам) всегда показывают лучшие войска, то и батальон де Голля принадлежит к отборным подразделениям французской армии.

Майор де Голль, познакомившись с батальоном, нашел, что это «отличное подразделение». Ему понравились молодые офицеры, получившие военное образование уже после войны и поэтому не зараженные ненавистью к войне характерной для многих, испытавших ее на своем опыте. Ему, правда, не пришлись по вкусу некоторые слишком культурные офицеры. Характерно, что, будучи сам офицером-интеллигентом, он предпочитал иметь среди подчиненных людей, не предающихся абстрактным размышлениям, образованность которых, по его мнению, выражалась в претенциозной беспомощности. Он пишет по этому поводу Люсьену Нашену: «Марс не отличался большим умом, но зато был сильным, красивым и смелым».

Де Голль суров, иногда даже жесток по отношению к самому себе, и поэтому он считает себя вправе быть требовательным к другим. Этот пунктуальный, энергичный командир, занимаясь всецело своим батальоном, хочет довести его до полного совершенства. Но он и заботится о своих людях. В 1927 году на Мозеле выдалась суровая зима; от морозов пострадали знаменитые виноградники, а во французских войсках вспыхнула эпидемия гриппа. В Трире умерло больше 30 солдат. Сведения об этом дошли до Парижа, кто-то из недовольных напряженным ритмом боевой подготовки в 19-м батальоне послал жалобу в парламент. В результате в Трир прибыла высокая парламентская комиссия, в которой оказалось немало видных политиков (члены комиссии — Эррио, Даладье, Гуэн, Рамадье в разное время возглавляли правительства). Комиссия смогла убедиться, что в 19-м батальоне дело поставлено образцово, и об этом доложили палате депутатов. Докладчик сообщил о любопытном эпизоде. В разгар эпидемии умер солдат Гуро, у которого не осталось никаких родственников, ни матери, ни от-Па. Тогда командир батальона майор де Голль решил сам носить знак траура по умершему.

Палата депутатов, выслушав рассказ об этом, разразилась бурными аплодисментами, а сидевший на правительственной скамье премьер-министр Пуанкарэ откликнулся весьма одобрительной репликой. Кстати, де Голль в своей жизни непосредственно общался с народом только в армии. Народ всегда представал перед ним в облике солдата, призванного к безусловному повиновению и поэтому заслуживающего внимания и уважения. Такую психологическую позицию, приобретенную жизненным опытом, навсегда сохранит де Голль по отношению уже не к солдатам, а ко всем французам.

Энтузиазма, вызванного новым назначением, хватило у де Голля не надолго. Разве могла удовлетворить его деятельность в масштабе батальона, пусть даже самого образцового? Его духовный горизонт охватывает по крайней мере всю Францию. Казалось, можно не волноваться за ее. судьбу, ибо, за редкими исключениями, у французских политиков во все эти годы на языке только «божественный цветок — мир» (слова Эдуарда Эррио). Но вскоре, после того как прозвучали столь прекрасные слова, президентом Германии стал фельдмаршал Гинденбург, человек вовсе не склонный довольствоваться ароматом «божественного цветка».

В октябре 1925 года подписаны соглашения в Локарно, гарантирующие западные границы Германии, но одновременно ликвидирующие разницу между победителями и побежденными. Красноречивого министра иностранных дел Франции Аристида Бриана провозглашают «отцом мира». Начальник его кабинета Леже говорит: «Франция добилась наконец обеспечения своей безопасности на Рейне… Войны больше не будет». Но вскоре статс-секретарь Вильгельмштрассе фон Шуберт заявляет: «Как только Германия сможет, она постарается отвоевать Эльзас и Лотарингию».

В сентябре 1926 года Германию принимают в Лигу наций. Бриан охвачен энтузиазмом. А Штреземан в это же время говорит: «Реабилитация Германии является фактом… Союзники ответственны за войну». В эти же дни Бриан тайно встречается в Туари со Штреземаном и за обедом договаривается о полном франко-германском примирении и об окончательной дружбе двух стран. Ну, а Германия требует эвакуации французских войск из Рейнской области.

27 августа 1928 года подписан пакт Бриана-Келлога. Война объявлена вне закона. Бриан ликует. Газеты сообщают о церемонии подписания: «Празднование духовной свадьбы Бриана и мира». Спустя год Бриан выдвигает план пан-Европы якобы в качестве верного средства абсолютно исключить возможность войны. А в Германии уже маршируют отряды штурмовиков со свастикой на рукавах. Молодой Гитлер уверенно рвется к власти. Хозяева Рура как раз ищут «сильного человека»; тайное перевооружение уже не удовлетворяет их. Де Голль своими глазами видит, как бурно усиливается в Германии шовинизм и реваншизм. Поэтому он вполне согласен с мнением Андрэ Тардье, заявившего в палате депутатов: «Ваша политика, господин Бриан, — это политика дохлой собаки, которую несет по течению».

Де Голль совершенно не разделяет розовых надежд тех, кто был убаюкан сладкоречивыми разговорами Бриана о вечном мире. Блаженный оптимизм в отношении согласия и примирения с Германией раздражает и возмущает его. Будущее представляется ему в мрачном свете. В 1928 году он пишет в одном из писем Люсьену Нашену:

«Ход событий силой обстоятельств разрушит все существующие в Европе, согласованные и столь дорогие барьеры. Нельзя не видеть того, что аншлюс близок, затем Германия силой или другим способом вернет все, что было вырвано у нее в пользу Польши. После этого от нас потребуют Эльзас. Мне кажется это ясным как божий день».

С растущим негодованием наблюдает он за тем, как высшие военные руководители, самодовольно считавшие себя творцами победы 1918 года, ревниво оберегают свой опыт, свои методы, препятствуя осуществлению любой новой мысли. Они надеются, что французская армия в будущей войне сможет отсидеться за укреплениями, на строительство которых идут огромные средства, в то время как на техническое оснащение армии остаются крохи. Правда, спустя много лет де Голль напишет в своих мемуарах об этом времени: «Военная служба давала огромное удовлетворение моему сердцу и уму. В армии, пребывавшей в состоянии бездействия, я видел силу, предназначенную для великих свершений в ближайшем будущем».

Видимо, время стерло в его памяти многое, ибо никакого «удовлетворения» не чувствуется, например, в его Письме Люсьену Нашену от 20 июня 1929 года: «Ах, как тягостно тащить на себе этот хомут. Однако это необходимо. Чтобы спасти родину, через несколько лет за наши фалды будут цепляться… и прежде всего этот сброд»[1].

В это же время на Шарля де Голля обрушилось личное несчастье. 1 января 1928 года у него родилась вторая дочь, которую назвали Анна. Вскоре выяснилось, что ребенок страдает врожденным заболеванием, проявляющимся в глубокой интеллектуальной недоразвитости. Но из своих троих детей именно Анну, прожившую всего 20 лет, де Голль особенно и мучительно любил. Ивонна де Голль писала одной своей подруге: «Шарль и я отдали бы все, все, здоровье, состояние, успех, карьеру, лишь бы Анна была такой же девочкой, как и другие.» Де Голль скрывал свое горе под ледяной маской хладнокровия…

В конце 1929 года де Голль по его просьбе был направлен в штаб французских войск в Сирии и Ливане. После распада Оттоманской империи Франция в 1920 году получила мандат Лиги наций на управление этими странами. Численность французских войск в районе Ближнего Востока доходила порой до 100 тысяч человек. Ведь здесь был один из главных очагов национально-освободительного движения народов французской колониальной империи. За два года до приезда де Голля в Бейрут французам с большим трудом удалось подавить национальное восстание сирийского народа. Здесь де Голль впервые увидел в действии методы французской колониальной политики, сочетавшей беспощадные репрессии с вынужденными политическими уступками. Во время пребывания на Востоке в жизни де Голля не произошло значительных событий. Но он смог многое увидеть и приобрести знания, которые в будущем ему придутся весьма кстати. Де Голль побывал в Каире, Багдаде, Дамаске, Алеппо, Иерусалиме. Везде он с любопытством всматривался в экзотическую обстановку Востока и сумел быстро понять, насколько нереальны надежды на сохранение здесь французского господства. Через полгода пребывания в Леванте он писал Люсьену Нашену: «Вот уже десять лет мы находимся в этих странах. У меня такое впечатление, что мы не очень укоренились здесь и что по-прежнему наши люди остаются иностранцами для местных жителей, как и они для нас. Ради пребывания здесь мы поддерживали в этой стране наихудшую систему, восстанавливая этих людей против себя… Мы никогда ничего не создали для них, ни каналов Нила, ни акведуков Пальмиры, ни римских дорог, ни оливковых рощ… Думаю, что наша судьба в том, чтобы уйти отсюда…»

Нельзя не заметить, что Шарль де Голль весьма трезво и проницательно оценивает шансы Франции на Ближнем Востоке. Еще бы, жизнь уже многому его научила. Последнее десятилетие его жизни, если не считать удачной женитьбы и повышения, впрочем запоздалого, в чине, было для него тяжелым. Мечты и замыслы де Голля остались неосуществленными. Попытки обратить внимание на свои идеи не имели успеха. Конечно, итогом этих десяти лет был приобретенный им опыт. Но он ничем не обнадеживает его.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.