Капитан
Капитан
Когда вываливаешься в светлый мир из-под плотной кромки сплошной облачности, висящей у самой земли, посадочная полоса открывается внезапно и неожиданно близко — как удар в лицо.
Ты стремился к ней, ты совершил тысячи тонких обдуманных действий и расчётов, ты, как говорят лётчики, собрал « в кучу» разбегающиеся стрелки приборов, стабилизировал все параметры; ты уверен, что в результате этих расчётов и действий тяжёлый лайнер — да что там лайнер — ты сам, твой центр тяжести, твой позвоночник — направлен точно в торец этой, скрытой там, внизу, под свинцовой ватой облаков, полосы — и… удар в лицо!
Ты должен этот удар держать.
Ты замираешь на мгновение. Получил — и сразу утверждаешься в мире зримых ориентиров.
Положение посадочное. Идёшь строго по оси. Все стабильно. Короткий вопрос штурмана: «Решение?»
— Садимся, ребята.
Отключил автопилот — и потащило вбок, и надо тут же прикрыться креном и выйти снова на ось, и противоположным креном тут же остановить перемещение, чтоб не переехать; краем глаза — взгляд на скорость и вариометр… сдёрнуть один процент оборотов двигателей… ещё один… как треплет…
Вот он, торец. «Зебра», знаки, пунктир оси — все едва просматривается сквозь густые косые полосы позёмки; последний взгляд на скорость: 270 — норма.
— Торец, пятнадцать! — отсчитывает штурман.
— Десять!
Руки сами чуть подтягивают штурвал — они знают, каким темпом и на сколько.
— Пять!
— Пла-авно малый газ!
— Три! Два! Метр! Метр! Метр! — звенит голос штурмана.
Замерла… Медленно подплывают знаки. Секунда. Другая. Третья. Теперь хорошо добрать. Руки знают.… Все, замри!
Где-то сзади внизу родилось: толчок — не толчок, скорее, уплотнение под колёсами, какое-то шевеление, что-то там задышало. Кажется, покатились.
— Реверс включить!
Держишь штурвалом переднюю ногу, не давая ей опуститься, а педалями помогаешь машине нащупать ось полосы.
— Двести двадцать!
Нос опустился, под полом загремело: катимся.
— Двести!
Реверс набрал силу, тянет за хвост, трясёт.
— Притормаживаю…
— Сто восемьдесят! Сто шестьдесят!
— Торможу!
— Сто сорок!
— Реверс выключить!
И покатились, поехали, порулили в косой позёмке, и с трудом улавливаешь направление и скорость движения; только по боковым фонарям видно, что едем, а не стоим.
Это движение будет все замедляться и замедляться — и плавно затихнет на перроне, превратившись в покой, устойчивость и тишину.
— На стояночном. Выключить потребители. Выключить двигатели. Спасибо, ребята.
Таких посадок я совершил за всю свою лётную жизнь ну, может, два десятка, ну,три. То есть: нижний край облаков соответствовал моему минимуму погоды — 60 метров. А когда облачность была чуть, на десяток-другой метров выше, я садился, может, сотню раз. И когда видимость на полосе была около 1000 метров, я тоже садился, может, сотню раз, а может, меньше. А всего на тяжёлом самолёте я совершил около тысячи посадок своими руками, Остальные посадки сотворяли мои вторые пилоты.
Интересно, сколько кирпичей, один в один, положил в свои стены каменщик, работой которого я любуюсь, идя мимо красивого здания? Сколько жизней спас хирург, к которому — не дай бог — я могу угодить на стол? Сколько буханок хлеба испёк мастер, который всех нас кормит? Сколько кранов, раковин и унитазов установил сантехник за свою жизнь?
Наверное, за три десятка лет любой профессионал повторил одно и то же действие много тысяч раз. И прежде, чем делать, он готовился, учился и думал наперёд.
Так же и я думаю наперёд. Цена мягкой посадки на самолёте, особенно на тяжёлом лайнере, достаточно высока. Ошибку на посадке не исправишь, второй раз не сядешь, разве что после «козла»… Случаются и «козлы». Потом лежишь, думаешь… сон не идёт.
Я всегда задавал себе вопросы. Ну почему вот он может, а я нет. Почему у человека из рук выходит вещь, а у меня… Почему он берётся за дело так уверенно, от него исходит такая надёжность, а я утопаю в сомнениях и никак не решусь… и что люди подумают…
Таких вот — сомневающихся, стеснительных, неуверенных, завидующих и комплексующих людей — предостаточно. И я таким был, долго, и даже уже вроде бы связав свою жизнь с авиацией, прикоснувшись к ней, все ужасался сложности, глубинам и тонкостям её и не верил, что смогу занять в ней надёжное место, делать серьёзное дело и нести ответственность.
Пока не полетел на планёре в аэроклубе. И — все. Как ветер затрепал рукава рубашки и засвистел в ушах, я понял: это — моё.
Большинство лётчиков приводит в авиацию романтика, и абсолютное большинство из нас остаются романтиками до конца. Это — стержень профессии, это — игла, на всю жизнь.
Когда я осознал, что мне выпало такое счастье — учиться на пилота, что я попал в тот мир, о котором едва осмеливался мечтать, что своим трудом преодолел все эти препятствия, конкурсы, экзамены и медкомиссии, я сказал себе: буду стремиться стать лучше всех. Добьюсь. Положу жизнь на алтарь. Стану воздушным волком. Стану Мастером.
Стал ли я им?
Спросите у моих учеников.
Лётные науки, изложенные в наших учебниках, несложны. На уровне хорошего техникума. А вот неписаным законам, которые в формулы и графики не втиснешь, надо учиться всю жизнь. И не всякому они даются легко. Да никому.
Основная работа по формированию лётчика состоит не только в изучении наук и законов. Как я понял, основное в формировании пилота, капитана — это осознать себя личностью и работать, работать, работать над собой.
Капитанов тяжёлых воздушных судов не так много. По всей стране — несколько тысяч. Гораздо меньше, чем, скажем, генералов. Или профессоров. Но личностные качества каждого из нас должны быть не намного ниже генеральских или профессорских.
В своём ремесле рядовой капитан и есть профессор — кто, скажите мне, летает на самолёте лучше линейного пилота?
В лётном училище у меня был момент, когда мне никак не удавался один элемент полёта. Требовалось пролететь на лёгком Як-18 вдоль всего аэродрома на высоте ровно метр, чтобы запомнить на глаз эту высоту, очень важную при производстве посадки. Предыдущий опыт полётов на планёре мешал мне: там мы садились, по сути, почти на собственные ягодицы, ну, на десять сантиметров выше — у планёра не было колёс шасси, а только лыжа под полом.
Встал вопрос о моей лётной пригодности: круглый отличник в теории — а «метра не видит». Таких обычно списывали «по нелётной».
Инструктор, отчаявшись, отдал меня на проверку командиру звена, старому лётчику Ивану Евдокимовичу Кутько.
Иван Евдокимович провёл со мной воспитательную беседу, которая по краткости, ёмкости и выразительности должна быть занесена каждому лётчику в первую строку неписаных авиационных законов. Он сказал так.
— Тебя зовут как — Вася? Так вот, Вася, повторяй всегда: «Чикалов летал на „четыре“. Я летаю на „шесть“. А вот этот ЧУДАК (он сказал созвучное обидное слово), что меня проверяет, вообще летать не умеет. Щас я ему й покажу». Повтори.
Я повторил. Без «того» слова. Он заставил повторить с «чудаком».
И полетели.
Как бабка пошептала.
С тех пор — и до конца дней своих — я эту формулу свято исповедую. И ни разу, нигде и никогда не было у меня проблем с проверяющими — любого ранга. Любой садился ко мне, и я повторял заветную заповедь: «щас я тебе й покажу»…
Правда, чтобы ему «показать», я «таки й работал» над собой. И сейчас работаю.
Сколько катастроф с проверяющим на борту произошло в авиации из-за известной робости капитана перед авторитетом широких погон проверяющего. В напряжённой ситуации, когда начальник, обычно хуже летающий, комплексующий, нервный, «раздёргивал» экипаж и подавлял капитана, — тому было уже не до верных и своевременных решений. Вечная проблема: два капитана на борту…
Безопасность полёта ставит перед капитаном единственную задачу: правильно оценивать обстановку и быстро, вовремя, решительно действовать адекватно ситуации, предвидя и предупреждая её перерастание в ситуацию опасную. И хороший капитан, подобно генералу, не хватает, фигурально выражаясь, автомат и не выскакивает из окопа. Он даёт команды, а экипаж их выполняет.
Как дирижёр является музыкантом, «играющим на оркестре», так и капитан корабля исполняет мелодию полёта, дирижируя экипажем.
Как генерал даёт командиру полка приказ, а уж полковник знает, как, кто, какими силами и средствами у него распорядится, — так и командир самолёта даёт команду члену экипажа; а у того достаточно умения, сил и средств, чтобы задачу решить.
Как профессор-хирург стоит у стола, следя за ходом операции, которую производят его ученики, — готовый к действию, сдерживая себя до того момента, когда может понадобиться единственное движение его, профессорской руки, решающее исход операции, — так ждёт своей минуты опытный капитан.
Мне кажется, что капитану не следует слишком совать нос в кухню, в технологию работы каждого члена экипажа. Помогла мне в этом разобраться «Цусима» Новикова-Прибоя.
В бою командир броненосца получает доклады от ответственных лиц изо всех уголков корабля. Он оценивает обстановку и даёт команды с целью, чтобы действия подчинённых способствовали выполнению боевой задачи.
Не побежит капитан тушить пожар в машинном отделении. Не пойдёт он затыкать пробоину в днище. Но знать обо всем этом, увязать, соотнести, выделить главное, оценить, принять решение и дать главную, решающую команду исполнителю, который лучше умеет и должен справиться, — вот роль капитана.
И в любом случае капитан воздушного судна обязан быть личностью, умеющей оценить обстановку — и не только в воздухе, — взять на себя ответственность и известный риск, принять решение, дать команду, проконтролировать её, исправить руками, если подчинённый ошибся, — и решить задачу так, чтобы люди, сидящие за его спиной, ничего не почувствовали, кроме восхищения.
Командир экипажа должен организовать его работу. По возможности так, чтобы эта работа вызывала у экипажа, скажем, чувство удовлетворения.
Я всегда стремился к тому, чтобы экипаж уважал меня как капитана.
Из морских книг мы знаем образы всяких капитанов. Один держал команду в страхе и почтении кулаком. Другой — строгостью, но справедливостью. Третий — принятием верных решений. Иным команда гордилась: у нас, мол, капитан — орёл…
Так вот — орёл должен летать!
Уж если хочешь, чтобы тебя экипаж уважал, хочешь авторитета — летай хорошо.
Первый вопрос, касающийся пилота в авиации: «как летает?» Это главный критерий. И это главнейшее качество — при прочих равных — для ввода второго пилота в строй капитаном корабля.
Я мечтал научиться летать не хорошо — отлично! И как-то ещё с училища настроился продумывать наперёд каждый элемент предстоящего упражнения. До занудства. Как хороший хирург все вяжет и вяжет свои узлы, чтобы потом, в ране, не думать, чтоб рука сама сработала, — так я в уме отрабатывал последовательность переключения внимания, движений, зрительно представлял себе поведение машины. И это не только на самолёте — на автомобиле тоже, ещё мальчишкой. И ведь тренировка эта, игра за рулём отцовского «Москвича», последовательность переключения передач, работа газом и сцеплением — позволили мне поехать буквально сразу, решая задачи движения без отвлечения на механику действий.
Так же, постепенно, в течение пятнадцати лет, я овладел искусством пилотирования и решения лётных задач. Настолько, что на всех типах самолётов, где пришлось летать командиром корабля, не пришлось краснеть за свою технику пилотирования.
Это — одно важнейшее качество капитана. Но авторитет его зиждется ещё на одном. Экипаж должен видеть в капитане Человека.
Люди, вынужденные работать бок о бок в течение длительного времени и ещё решать при этом серьёзные задачи, должны научиться быть терпимыми друг к другу, несмотря на все свои недостатки. И капитан, на мой взгляд, должен быть в этом примером. Поэтому второй вопрос, который задаётся у нас: «что за человек?»
Каким образом сколачивает каждый капитан свой экипаж, как настраивает его на работу — дело таланта.
Со мной члены моего экипажа пролетали от 8 до 15 лет. Уходили только по возрасту, по здоровью или на повышение.
Чтобы сработаться с человеком, надо быть в какой-то степени психологом. И надо уметь в чем-то уступать, всегда, однако, помня, что Дело от этого страдать не должно. В разумной взаимосвязи этих факторов — талант капитана, как и любого руководителя, впрочем.
Капитан должен все силы прилагать к одному. В сложнейших перипетиях полёта на плечо этого вот конкретного человека придётся опереться не раз. И этот конкретный человек верит, что ты его не убьёшь. Что уж его-то капитан — это Капитан… ещё поискать таких.
Такое мнение о себе надо ценить и всячески подкреплять своей профессиональной и человеческой состоятельностью.
В хорошем экипаже нет тайн. Капитану надо — не казаться, а быть — самым грамотным, эрудированным, мудрым, достойным человеком.
Я хвалю людей. От этого у них вырастают крылья. Терпеть не могу, когда меня ругают, и сам никогда не ругаю подчинённого.
Словечко. «Подчинённый». Брат мой по профессии. Из одной чашки пьём.
Когда такой уровень лётной подготовки капитана и такие отношения в экипаже, это уже хороший экипаж.
Но есть ещё кое-что, фактор, который я ставлю во главу угла всей работы экипажа. И мне это важнее всего.
Лев Толстой назвал это духом. Именно дух надо поддерживать. А это уже из области искусства.
Критерием завершённости, законченности любого дела, любой вещи является красота. И в лётном деле, может, как ни в каком другом, красота присутствует везде. Красив летящий лайнер — сколько таких кадров видели мы в кино… Но редко кому, единицам из посторонних, случайно повезло попасть в пилотскую кабину и поприсутствовать при действе сотворения Полёта.
Так вот: у меня в экипаже главное — сделать ЭТО красиво.
Может, красота Дела — это и есть та красота, которая спасёт мир?
— Садись. Смотри. Учись, как ЭТО делается.
Так всегда настраиваешь новичка, обычно второго пилота: вот смотри, как это можно сделать красиво. Как песню спеть. И — показываешь руками.
Это уже красноярская школа.
Никто никогда не пытался сформулировать, в чем суть этой самой «школы». И вообще: что за школа? Почему именно красноярская? Почему не киевская или хабаровская?
Конечно же, есть и другие школы лётного мастерства. Но… почему-то в своё время в элитном Международном отряде, представлявшем наш Аэрофлот за рубежом, чуть не половина лётчиков были красноярцы. Видать, таки школа.
Красноярским лётчикам повезло с географическим положением. Самый географический центр страны. И полёты: хоть на север, хоть на юг, хоть на запад, хоть на восток, хоть куда — красноярцы летают в любую погоду, в любых условиях — и надёжно.
Чтобы так летать, надо было выработать определённый комплекс требований.
Опыт показал: летать в любых климатических, географических, дневных, ночных условиях можно только при строгом соблюдении всех законов и правил. Значит, надо требовать.
Требовательность — основа. Но надо и знать. Сам изучи, освой, растолкуй и научи других, а те — следующих.
Знания и умения, требовательность и контроль. Но условия полётов у нас особенно тяжёлые. Сибиряков сама жизнь заставила быть доброжелательными и помогать товарищу в трудностях.
Человечность, доброжелательность — это я сразу ощутил, едва попав в Сибирь. Народ сибирский меня поразил своей мужественной надёжностью и готовностью подставить плечо, без особого, впрочем, сюсюканья. Это явственно отразилось на красноярской школе. Ей органически чужды были замкнутость, стукачество, подсиживание. Кто бы ты ни был, какие бы ни были у нас с тобой личные отношения, но в нашем лётном деле ты мне друг, товарищ и брат. Здесь Сибирь: сегодня я тебя выручу, а завтра ты меня. Делись, не прячь опыт, научи молодого.
Ещё меня поразил красноярский подход к истолкованию лётных законов. Дух и буква по-сибирски проверялись здравым смыслом на предмет пригодности к реалиям жизни. То, что не отвергалось здравым смыслом, исполнялось неукоснительно, с добавлением элементов, накопленных коллективным опытом. То, что зоркий народный глаз определял как «кабинетное изобретательство», свободно критиковалось на разборах, и каждый обходил эти неизбежные бюрократические подводные камни в меру того же здравого смысла — но так, чтобы при этом не страдал коллектив.
Вот, пожалуй, и вся школа: хорошие знания; строгое, пунктуальное следование букве и духу грамотных лётных законов; строгая требовательность, до педантизма; человечность; здравый смысл.
И ещё одна особенность. В Красноярске, где эксплуатируется много разнотипной авиатехники, переучивание постоянно идёт с типа на тип внутри одного коллектива. Часто человек, который вчера летал у кого-то командиром, сегодня оказывается вторым пилотом у своего более удачливого воспитанника — на другом типе самолёта. Здесь очень помогает извечная красноярская ровность отношений. И такие экипажи, как у меня, до недавнего времени были не редкость: летали вместе десятилетиями.
Вот эта самая красота полёта, красота Дела — и родилась у нас, и культивируется, и я ревностно почитаю её, служу ей, творю её.
Красота — гарантия качества.
Дело капитана — увлечь экипаж так, чтобы все стремились работать красиво, дружно и слаженно. И последний аккорд — изящная, интеллигентная посадка, посадка на грани искусства, одухотворённая святой романтикой авиации и достоинством Мастера. Эта посадка в его руках. Ради такой посадки экипаж сделает все.
У меня в экипаже не говорится «неправильно»; говорится: «некрасиво».
У каждого капитана внутри, где-то в потаённом уголке живота, таится холодок: а как я поведу себя, не дай бог случись что…
Все мы люди. Всем страшно. Все хотим жить.
Идя на лётную работу, каждый из нас задавал себе этот вопрос: как я поведу себя в аварийной ситуации?
Примитивное: «а, выкручусь» — оставим мальчикам, гоняющим на «Тойотах». Мне приходилось попадать в ситуации, когда я полностью ощущал своё бессилие перед стихией и дикий, пещерный ужас парализовал сознание. Это естественная реакция, которая вышибает из колеи любого на несколько секунд — иной раз таких нужных… Но надо как можно скорее взять себя в руки. Сознание, способность мыслить возвращаются клочками, и нужна воля, чтобы заставить свой разум решать задачу спасения.
В основе действий, которыми руководит с трудом входящий в колею рассудок, лежит профессионализм. Все или почти все, что может с тобой произойти в полёте, можно предугадать или предвидеть заранее, к этому можно и нужно подготовиться. Все проигрывается, производится анализ подобных случаев, произошедших с кем-то раньше.
Как правило, со сложными ситуациями справляются капитаны, способные к аналитическому мышлению. Это тема особого разговора.
Я пролетал уже 18 лет и был командиром Ту-154, когда произошла катастрофа: на взлёте в Красноярске упал самолёт, пилотируемый экипажем из нашей эскадрильи.
Виктор Семёнович Фальков был неординарный пилот. Он летал на поршневом Ил-14 на Северный полюс, ему доверяли сложные задания, и когда у нас появились туполевские машины, его вместе с группой талантливых капитанов в порядке исключения переучили сразу на Ту-154.
И вот он, обладающий среди нас наибольшим опытом, погиб. Мы испытали шок: разбился считавшийся самым надёжным самолёт Ту-154, пилотируемый самым опытным нашим пилотом.
Расшифровка самописцев показала, что после взлёта разрушился 3-й двигатель, обломками которого было перебито управление соседним, 2-м двигателем. Возник пожар. Перед бортинженером вдруг сразу загорелось 16 табло отказов — из-за замыкания пучка проводов. Он приступил к тушению пожара 3-го двигателя. Манипулируя рычагами, бортинженер увидел, что падают обороты 2-го двигателя, и решил, что в суёте ошибочно выключил его вместо горящего 3-го; на самом деле 2-й двигатель с обрубленным управлением сам сбросил обороты. Разобраться в хаосе стрелок, указателей и горящих табло было невозможно. Инженер сделал все что мог, но правильно оценить ситуацию, располагая столь противоречивой информацией, он не сумел, и пожарный кран горящего двигателя остался открытым. (Впоследствии, разыгрывая этот случай на тренажёре, взять ситуацию под контроль не удалось ни лётчикам-испытателям, ни космонавтам). Мучительно переживая свою кажущуюся ошибку, бортинженер лихорадочно пытался запустить работающий 2-й двигатель…
В сложившейся ситуации капитан был захлестнут потоком противоречивой информации и все силы направил на выяснение истины: какой же двигатель горит, а какой ошибочно остановлен. Он все разбирался с бортинженером, пытаясь успокоить молодого специалиста: «Что у тебя? Какой горит? Какой стоит? Ты открыл? Ты закрыл?»
В это время «беспризорный» 2-й двигатель самопроизвольно вышел на взлётный режим, и бортинженер доложил, что «он запустил» 2-й двигатель… «но он не управляется». А надо было срочно снижаться, и встал вопрос о том, что этот двигатель надо вообще выключить... и заходить на посадку на одном первом двигателе.
А время безвозвратно уходило. Капитан дал команду второму пилоту со штурманом заходить на посадку на аэродром вылета, а сам лихорадочно силился понять, что же происходит у него на борту и тушится ли пожар.
Второй пилот со штурманом снижались и выходили на посадочный курс. Прошло уже более четырех минут с момента возникновения пожара. Горела хвостовая часть фюзеляжа, где стоят баки с гидросмесью, питающие гидросистемы управления самолётом. До полосы оставалось лететь ещё две минуты.
И тут гидросистемы отказали. Все три. Неуправляемый самолёт с креном упал на землю и взорвался.
После похорон я долго обдумывал, как бы я поступил на месте Фалькова. Изучал наши толстые книги, делал выписки, долгими бессонными ночами рисовал в воображении картины лихорадочной неразберихи в кабине. Как бы я поступил? Что в такой ситуации делать в первую очередь? Была ли вообще возможность спасения?
Виктор Семёнович Фальков, при всем опыте своего налёта — под 20000 часов, психологически оказался к такой ситуации не готов. И я пришёл к выводу: если такое, не дай бог, случится у меня, то единственное спасение — немедленно на полосу! Как можно быстрее: гидросистемы отказывают через 4 минуты. Вот мой лимит времени. Из любой точки круга полётов я должен за 4 минуты сесть на полосу. А там — гори, не гори — из самолёта пассажиров эвакуируем.
И стали мы готовиться. И оказалось, не так-то это просто. И начались долгие-долгие тренировки на тренажёре. И расчёты оптимальных заходов, скорости, радиусы…
Через год мы научились садиться на полосу за 3 минуты.
Катастрофа Фалькова встряхнула всех нас, а для меня стала переломным моментом. Оказалось, что я, старый уже, сорокалетний капитан — не готов. До этого я — да и все мы — думали, что нас как-то это обойдёт. Самолёт надёжный…
Непотопляемых «Титаников» не бывает.
На месте Фалькова тогда не справился бы никто. Психологически никто к такому развитию событий был не готов.
Теперь-то мы знаем, ожидаем и настроены. И все равно: не дай бог.
— Страшно летать?
Страшно умирать бессильным. Последняя команда капитана Фалькова: «Убрать шасси! Взлётный режим!» Он боролся до конца.
Все ли капитаны делают должные выводы для себя после таких трагедий?
Через девять лет в Иркутске взлетал Ту-154М, зимой, днём. При запуске одного из двигателей возникли проблемы, но, в конце концов, все утряслось: с какой-то там попытки капризничающий двигатель удалось запустить.
Перед взлётом у бортинженера загорелась лампочка «Опасные обороты стартера», которая сигнализирует о том, что стартер не отключился от двигателя и идёт вразнос. Возникли дебаты, в результате которых опытнейший старый капитан решился таки взлетать. Что заставило его взлетать, игнорируя опасный сигнал, неизвестно, но — взлетел. И через несколько минут стартер таки разнесло на куски, и двигатель загорелся.
Ситуация один в один как у Фалькова: второй разворот, высота 2100 — и пожар.
Вот она, полоса: справа внизу. Выпускай шасси, энергично снижайся в траверз ближнего привода, выпускай закрылки, выполняй разворот — и через 3 минуты ты на полосе. Ты же помнишь катастрофу в Красноярске? Ты же не спал ночей, переваривая, анализируя и делая выводы?
Старейший, опытнейший капитан обернулся к бортинженеру и стал расспрашивать:
— Что там у тебя? А точно? А правда? Ну, туши.
А самолёт все набирал высоту и уходил от полосы.
Так были потеряны драгоценные минуты.
Потом опомнились, стали разворачиваться на аэродром, в развороте потеряли высоту до 900 метров. Стали выпускать шасси, а гидросистемы уже начали отказывать. Шасси только снялись с замков, как второй пилот доложил: «Ребята, ни х….. не управляется!»
Прошло 5 минут. И тут бортинженеру удалось потушить пожар.
Самолёт медленно снижался на двух работающих двигателях. Он летел как авиамодель: покачивался, но абсолютно устойчиво шёл, с углом снижения 2 градуса, с вертикальной скоростью 3 метра в секунду — как при нормальном заходе, правда, на скорости 500.
Экипаж сидел и ждал смерти. Не было попытки добавить режим двигателям до взлётного и прекратить снижение. Не было попытки, используя отклонение стабилизатора, погасить скорость до наивыгоднейшей, попытаться перейти в набор и тянуть на покрытый льдом Байкал. Нет, сидели и ждали.
Самолёт снижался на болото. Перед болотом стояла ферма. О чем молились они — чтоб хоть над фермой пронесло? Нет, не пронесло. Так и врезались в крышу.
На скорости 500 живых не остаётся. Мёртвых-то собирали по кусочкам — 175 человек.
Слаб человек, ошибается. Любой авторитетный руководитель может ошибиться. И капитаны иногда допускают ошибки — и это ведь на глазах экипажа. Как же сберечь свой авторитет?
Да никак. Надо и ошибку свою привлечь на пользу делу. Я вот только вчера не учёл ряда метеорологических факторов при посадке в Норильске и некрасиво плюхнул тяжёлую машину с небольшим недолётом. Объективно нарушений нет, все параметры укладываются в оценку «хорошо», но… капитан сам себе строгий судья, да и экипаж внутренне крякнул…
На разборе с экипажем я назвал все причины ошибки — моей, капитанской ошибки — и сказал: учитесь, как не надо делать. Исправлюсь в следующем полёте.
Не думаю, чтобы мой капитанский авторитет как-то от этого пострадал. Да мне это и не важно. Важно, чтобы второй пилот уяснил суть ошибки и не повторил.
В другом экипаже у капитана свои воспитательные методы. Я делюсь своим опытом, своими, может, не совпадающими с чьими-то, взглядами.
В хорошей семье детей воспитывает её уклад: отношения между родителями, их разговоры, отношение к делу, духовные ценности. Я думаю, так же воспитывает экипаж пример его капитана. Во всяком случае, командир экипажа должен быть порядочным человеком.