Каторга
Каторга
В течение года наша работа делится на две навигации: осенне-зимнюю и весенне-летнюю. Это деление осталось ещё со времён поршневых аэропланов, когда условия полётов в осенне-зимний период резко отличались от полётов весной и летом. Традиционно с тех пор осталась подготовка к полётам в ОЗП и ВЛП: колёса — лыжи; грозы — обледенение; перегрев тормозов — подогрев двигателей… И — зачёты, зачёты, зачёты…
Конечно, сейчас, когда география наших полётов охватывает тысячи и тысячи километров, смешно привязывать обледенение к зиме, а грозу к лету. За один рейс Красноярск — Норильск — Сочи можно вкусить всех прелестей погоды в полной мере.
Но традиция осталась. Как нам представляется, там, в кабинетах Министерства… или этого…ФАС — Федеральной авиационной службы… или уже по-новому: ДВТ МТ РФ — Департамента воздушного транспорта Минтранса России — как его ни называй, сидят замшелые деды, ещё с По-2, и мировоззрение их не изменилось с тех давних пор: «Колёса — лыжи»… Никому не нужные, по старинке проводимые занятия, ничего кроме тягомотины не дающие ни уму, ни сердцу… а какая кормушка для всякого рода проверяющих бумаговедение!
Конечно, ежегодные занятия нужны: в авиации без этого нельзя. Традиционно их привязывают к сезонам работы. Стройная система якобы занятий якобы даёт гарантию. Но никто и никогда не даст гарантии, что в январе под Ташкентом не вскочишь в грозовой фронт. Я вскакивал… бр-р-р… Привычное дело. И не думал о том, что только ж недавно сдал зачёты по обледенению и коэффициентам сцепления, по морозным туманам и заходу на посадку в условиях ливневого снегопада. Завтра полечу на Север — всего этого вкушу через край. А сейчас — обхожу грозу.
Если лётчику надо что-то знать — только без дураков, всерьёз, — он сам выучит. Но традиция кнута живуча. 95 процентов времени на этих якобы занятиях уходит впустую, ну, на чтение газет. Это все — та же жизнь по лжи. Назрела необходимость все это как-то менять, привязывать к реалиям, к современности.
Для лётчиков навигации делятся проще. Зима — отдых; лето — каторга.
За зиму надо отдохнуть, сходить в отпуск, может, подлечиться в санатории. Надо пообщаться с семьёй и друзьями. Водочки попить, наконец, праздники попраздновать. Зимой работы мало, а свободного времени достаточно.
Зато с мая интенсивность полётов начинает плавно увеличиваться. Норильчане и магаданцы везут детей на материк, нефтяники и шахтёры, отпахав на северах, начинают летнюю миграцию на берега Чёрного моря. И тут уж лётчикам не до отпусков.
Я не знаю таких авиакомпаний, где лётный состав приходил бы на работу утром, а вечером возвращался из полёта домой. Такое было лишь на заре туманной юности, когда я летал на «кукурузнике» Ан-2. Так и то, мне ещё повезло, что попал на транспортную работу в тайгу, а не на сельхозавиационные работы.
У «химиков» работа вообще не мёд, а кроме того, из-за термической болтанки в жару от нагрева земли полёты там начинаются с восходом, а заканчиваются с закатом, с перерывом на дневной отдых…в поле под крылом, ну, где-нибудь в домике без удобств. Там тоже ночью не сон, а мучение. Но хоть урывками, а ночью можно все-таки поспать. Вообще, авиахимработы ещё ждут своего художника: в эпоху развитого социализма это было массовое, огромного масштаба, нашествие аэропланов на бескрайние колхозные поля нашей необъятной родины.
Я пишу не о той каторге. Мне пришлось посидеть в раскалённой до пятидесяти градусов, открытой лучам солнца со всех сторон плексигласовой кабине, насмерть провонявшей удобрениями и ядохимикатами, всего один раз; впечатлений хватило на всю жизнь. Пусть простят меня десятки тысяч великих тружеников «химии», отдавших здоровье ради закромов родины: я пишу только о том, свидетелем чего был сам. А вам, мои братья по небу, низкий поклон за ваш трудовой подвиг.
В тяжёлой авиации расписание полётов подчинено удобству пассажиров. Из Москвы или из Камчатки удобнее всего вылетать либо утром, либо вечером. Красноярск расположен как раз посередине, и никому нет дела, что на работе наших лётчиков как-то сказывается разница часовых поясов. Как-то так у нас складываются полёты, что даже если туда летишь днём, то уж назад обязательно ночью.
Начитавшись рекомендаций медиков о ритуалах отхода ко сну и раздельном питании, пытаешься как-то сохранить видимость режима дня. Ну, в конце мая оно, может, как-то ещё получается; в июне уже об этом не думаешь. В июне на юге уже пошла черешня, клубника — надо везти. Мы же вроде как северяне, у нас в июне ещё заморозки, деревья только оделись листвой, и каждый пучок редиски или ведро черешни — заметное событие.
Это сейчас, «при капитализме», и черешня, и редиска лежат на прилавке прямо у меня под окном: от возникновения желания до его удовлетворения — ну, три минуты, были бы деньги. Только цены, прямо скажем, что у нас, что в том Краснодаре, не всем доступны. А «при социализме» отношения людей нередко строились на связях с теми, кто что-то может достать. Вот и доставали. На юге дешевле, на севере дефицитнее. На Камчатке — икра и красная рыба; в Анапе — вишня и вино…
Какой там режим. Добыча. Летишь в Краснодар не с целью доставить туда пассажиров — это само собой, — а за помидорами на засолку: свои-то когда ещё поспеют, а там выбрать можно.
Между рейсами надо, конечно, успевать и картошку посадить — святое для всего советского народа дело, — и в теплицу назьма натаскать… назём, он когда загорится после обильного полива, такое тепло даёт, пока заморозки, что огурцы важнеющие получаются.
Нет, находились и среди нас снобы, кто жил с рынка, но, вероятно, у них были дополнительные источники дохода; у меня не было. Да и кроме полётов я ещё землю люблю. Таскаешь с супругой носилками навоз, а он такой… полусухой…нет, полусладкий…сделаешь парник, накроешь плёнкой и ждёшь, когда появятся первые всходы огурцов. А потом с рейса заскочишь на дачу, польёшь, подвяжешь… глядишь — и сон вроде прошёл. А в ночь же опять лететь. Полил, прополол на скорую руку — и бегом домой: постираться-погладиться, перекинуться словом с женой… по телефону — и упасть на несколько часов, отдаваясь усталости. Будильник (далее см. главу «Требования»)… и на вылет.
Рубашки с коротким рукавом хватает на пару месяцев: желтеет подмышками (показатель сложности посадки). Вечно мокрый: вода, минералка, соки — сочишься ими. Все бегом; таскаешь эти коробки, само собой, но ведь ещё и перипетии полёта и околополетные проблемы — их летом немерено. Организм втягивается в эту круговерть и начинает существовать уже на резервах. Режима нет, усталость хроническая, привычка спать в любых условиях — за штурвалом, на креслах в раскалённом салоне, в автобусе, в штурманской, на разборе…
Помню, как-то, намаявшись ночью по задержке, рулили мы утром на старт в лучах зари. Пионерским салютом мы солнце не встречали: прочитав контрольную карту на рулении и проконтролировав выпуск закрылков, Филаретыч упал на пульт и спал все те долгие три минуты, пока мы подруливали к исполнительному старту. А я тянул секунды: надо уже было включать обогрев ППД и читать раздел контрольной карты «На предварительном старте», а штурман досматривал сон. И жалко было будить. Но прозвучала команда, Витя заученно щёлкнул тумблерами, чётко отдолдонил пункты карты; через две минуты мы неслись по полосе: «Двести двадцать! Двести сорок! Рубеж! Подъем!»…
К июлю лишний вес, набранный во время зимнего обжорства и неподвижности, начинает сбрасываться. Подтягиваются и начинают позванивать нервы. Выходных мало, их почти нет. Общения дома тоже почти нет; желания сводятся к душу и сну. Тяжёлой кувалдой повисает временная летняя импотенция. Сил никаких нет. Ощущение полуболезни, вонючий пот; сам себе противен, все через силу…
В таком состоянии человек должен обеспечивать в небе безопасность полётов и принимать мгновенные ответственные решения.
Вот так обходилась лётному составу перевозка тех ста сорока миллионов пассажиров в год.
Вокзалы полны людей. У стоек регистрации длинные очереди. На юг летят беленькие, с юга — смугленькие. Толпы встречающих. Идёшь как сквозь строй, в форме, в сбитом на ухо картузе; руки оттягивают коробки. Косые взгляды, негромкий, но чтобы услышали, говор за спиной:
— Эти лётчики… вечно голодные…таскают…
Хочется ответить: «Я ж не ворую, как ты».
Скорей глянуть в план: эх…завтра снова в рейс. А обещали вроде выходной…Три русских слова. Договариваемся, кто завтра повезёт экипаж на вылет на своей машине. Ездить каждому на своей — накладно; возим по очереди, у кого та машина ещё есть. У кого нету, сбрасываются на бензин. Это воры, те, кто за нашей спиной негромко комментировали, — те ездят на своих. машинах.
Потащили коробки на стоянку. Загрузили, поехали по домам. Гляжу в зеркало: спят ребята друг у друга на плече. Умаялись.
Когда я шёл в авиацию, когда я рвался на лайнер, я об этом не думал. Лишь бы добраться. Мечта жизни.
Ну, сбылась мечта. Летаю я на лайнере. Летаю и летаю. И летаю, и летаю, и летаю. И снова, и снова, и опять. Без выходных, без проходных…
Нет, тут что-то не так. «Чёрная икра» — ложками, навалом. Уже отрыгивается. Скоро я буду блевать ею.
Оказывается, остановить процесс невозможно. Ты как проколотая камера: тебя накачивают, и накачивают, и накачивают…этой «чёрной икрой», лакомством этим… а из тебя воздух выходит, и выходит, и выходит, и ты такой, полунадутый-полусморщенный; но движение возможно только с этой подкачкой и только вперёд. Как говорят, «система — ниппель: туда дуй, а назад… извините».
Приходишь в эскадрилью после очередного острого разговора с женой.
— Я устал. Дайте чуть отдохнуть… жизни нет.
— Извини, брат. Ты сюда сам пришёл? Рвался? Добровольно? А кто тебе говорил, что здесь легко? Не тянешь — иди на пенсию, ты её заработал.
Или икра ложками, через силу, или пустой картофельный суп… диетический. Выбирай. Да чего выбирать-то… но будьте же людьми, дайте, ну, хоть три дня…
— Ладно. Вот тебе Камчатка на три дня: там и отдохнёшь. Съездишь на Паратунку, искупаешься в радоновом источнике…способствует… Извини, больше дать нечего.
А я ж только из Львова, из Одессы, или сидел неделю в Москве, дёргал ночами оттуда Мирный с Полярным. Сидишь на той Камчатке, спишь днём, а по ночам в карты режешься от безделья. А дома все ревмя ревёт без хозяина. Сиди, грызи подоконник, ревнуй жену…
Господи…если бы случайно узнал, что у меня есть «дублёр»…да я бы за его здоровье свечку в церкви поставил.
Июль. Жара, грозы, горячий бетон перронов, светлые бессонные северные ночи, беготня по южным рынкам, коробки, корзины с вишней, сон урывками…
К концу месяца отчётливо осознаешь: ты изнасилован этой работой.
К августу лица у лётчиков стареют. Накладывается загар: все-таки в Сочи-то мы за лето несколько раз попадаем, окунаемся в море, валяемся на пляже.
— Жалуется он. Да люди год копят на ту поездку — и паровозом, — чтобы в то море окунуться, а он — несколько раз… на халяву. И правда, зажрались лётчики. Такое разнообразие… а тут — каждую ночь со своей законной, одно да потому…
Мне к августу не надо ни законной, ни незаконной. Хоть в гарем меня затолкай, хоть на роскошную грудь уложи — мне лишь бы помягче под щекой… а впрочем, хоть как, лишь бы спать, спать, спать!
Я всеми клеточками ощущаю, как такой образ жизни разрушает меня. И в радость обладания сбывшейся мечтой льётся тонкой струйкой холодный, трезвый яд расплаты.
Я начинаю кожей понимать, почему лётчики долго не живут. Почти зримо представляю, как в моих расслоённых развратом тканях прорастают щупальца смертельной болезни. Вот такой образ жизни — ракообразующий.
Но… у нас тройной запас прочности. Пока иммунная система борется. Это осенью навалятся болячки, которые мы будем лечить подпольно, скрываясь от наших лётных медиков. Да они объективно и так все видят. На квартальном медосмотре: «Жалоб нет? Распишитесь вот здесь, пожалуйста».
Не может нам медицина помочь. Нас в молодости тщательно отобрали, просеяли, а теперь мы только под наблюдением.
Нет, конечно, можно пожаловаться. Тогда пустят по всем кругам экспертно-медицинского ада. Кто ж возьмёт на себя просто так ответственность — допустить к полётам пожаловавшегося лётчика. Пока каждому врачу не предоставишь «обтекатель», чтобы он снял с себя ответственность, — справку, отчёт о процедуре, снимок, — он не примет решения допустить тебя к полётам. Да и потом, собравшись вместе, они ещё и ещё раз сгоняют тебя на консультацию к узким специалистам, прежде чем допустят. А это ж все нервы.
Себе дороже жаловаться. Стисни зубы, перетерпи.
Филаретыч мой летал со сломанным ребром, молча кряхтел и терпел. Вам не приходилось случайно летать со сломанным ребром? Вам странно? Надо было. Так сложились обстоятельства, что нельзя было уходить на больничный: обошлось бы гораздо дороже. Само зажило. Ну, потаскали мы за него тяжеленный, контровочной проволокой прошитый штурманский портфель. И один ли он так?
«Солнце светит и палит. В отпуск едет замполит». Командный состав имеет возможность сходить в отпуск летом. И если тебя выдвинут в кандидаты на командную должность и станут предлагать, то, налетавшись всласть в августе, ты начинаешь смотреть на предложение совсем под другим углом, чем в январе.
Летом погода есть везде. Начинаешь мечтать, чтоб хоть где-нибудь закрылось — и ты пошёл бы спать в профилакторий. Хоть бы машина сломалась и застряла — и ты пошёл бы спать в профилакторий. Хоть бы топлива не подвезли — и ты пошёл бы спать в профилакторий. Хоть бы маленькое землетрясеньице, самум, ураган, тайфун, сирокко, изверженьице вулканчика какого захудалого… И ты пошёл бы спать, спать, спать в вожделенный профилакторий…
В промежуточном порту падаешь на кресла в салоне и хоть десять минут… Потом что-то толкает изнутри: капитан, вставай, пора идти подписывать задание. Инструкция требует, чтобы экипаж готовился к полёту в полном составе. Я смотрю на ребят: скрючились на креслах, поджали ноги, чтобы не мешать уборщицам… те понимают, тихонько протискиваются мимо экипажа и прикорнувших тут же, вповалку, проводниц, мимоходом оправляют им задравшиеся юбчонки…
Да пошли вы все, с вашей инструкцией. Погода миллион на миллион, лето бушует… Спите ребята, я схожу сам, проконсультируюсь и подпишу. А вам — лишних десять минут… ребятишки вы мои.
Машина стоит, ещё горячая после полёта. Опущены концы упругих крыльев. На нижней поверхности, подмышками, выступил холодный пот, капает на землю: настыло на высотном морозе топливо в баках и теперь там конденсируется влага. Усталые ноги шасси, с дымящимися, облитыми водой колёсами, с горячими тормозами, снова плавно нагружаются и оседают под весом закачиваемого керосина. Железным скрежетом шелестят лопатки успокоившихся турбин, вращаемых летним ветерком. Стучат клапана топливной системы: у них тоже экстрасистолы, как и у меня.
Тебе тоже нелегко, кормилица моя. Я-то долечу и пойду хоть поспать, а тебе лететь дальше. Давай беречь друг друга: я тебя не ударю о землю, а ты не подведи в воздухе. Долетим.
В салоне тихо копошатся обслуживающие полет люди. Штурман спит с открытыми глазами — жутковатое зрелище… а у меня перехватывает горло. Как же ты устал, брат мой, Филаретыч…
Захожу в кабину. Гудят выпрямители, тонким звоном отзываются гироагрегаты. У авиагоризонтов закатились шары под лоб… как у моего штурмана. Устали мы все — кому через час вновь поднимать в небо и тащить на себе полторы сотни пассажиров. Дайте же нам хоть десять минут… И на козырьке приборной доски безнадёжно мигает красное табло: «К взлёту не готов»…
Ничего. Долетим. Довезём.
Между полётами идут заготовки: варятся компоты и варенья, солятся огурцы-помидоры, и полки в погребе потихоньку заполняются банками. Супруга моя по специальности — озеленитель города; у неё сейчас такой же час пик, такая же продлённая саннорма, такая же хроническая усталость и такие же нервы. На работе она целый день, и я, прилетев с добычей, не стесняюсь другой раз и сам те огурцы посолить, да и варенье доварить, да и ужин ей приготовить.
За ужином разговор: когда поедем в отпуск?
Я мечтаю об одном. Прикуйте меня к койке толстой цепью.
К концу августа начинаются туманы. Задержки, задержки, авральная работа. Расписание сбивается. Отцы-командиры хватают первый попавшийся экипаж и затыкают дыру. Звонят по домам, вылавливают на дачах. Мы норовим забиться в щели, выключаем телефоны, но все равно нас загоняют в самолёт: надо вывозить домодедовских пассажиров; неделю сидят.
Иду по домодедовскому вокзалу. Глянул на себя в зеркало: сгорбившийся дед, глаза красные, сивая голова всклокочена, пятки волочатся… но никто на меня не обращает внимания. В вокзале духота. Люди — только что не верхом друг на дружке. Сидят и на окнах, и под лестницами, не протолкнуться. Очереди: у справочного, в буфеты, в туалеты, в медпункт… На привокзальной площади вытоптаны на газонах остатки жухлой травы; окрестный лес завален мусором. Везде люди, люди, люди…
Внезапно меня охватывает чувство ненависти. Вот взял бы пулемёт…
— Кто вас гонит? Какого черта вы все норовите лететь именно в конце августа? Это из-за вас я едва держусь на ногах. Это вы пьёте мою кровь, высасываете здоровье. Будьте вы прокляты! Сдыхайте в вокзале!
А они заглядывают мне в глаза. Седой инвалид, надевший летом в дорогу пиджак с орденами (может, уважат ветерана). Молодая, до конечного предела замордованная мамаша с грудным ребёнком. Женщина средних лет с печатью скорби на лице, обрамлённом траурной косынкой. Они все, проклятые было мною, смотрят в глаза… Капитан, сделай же что-нибудь!
Мне стыдно. Я стискиваю зубы, собираю остатки сил и развожу их по городам и весям. Иду вместе с пассажирами через толпу тех, кто их ждал и дождался. Гляжу этим людям в глаза.
Ради этого стоит жить.
Мой день рождения теряется в этих рейсах между летом и осенью. Тут не до гульбы. Мы с нетерпением ждём спада. Но его все нет, а интенсивность полётов такая же, а то ещё и дополнительный рейс подбросят.
Работаем как под наркозом. Красные глаза ввалились; сна уже нет, так, урывки. Наступает сентябрьская бессонница, результат истощения нервной системы.
Жалоб у нас нет. Желаний нет. Одно сознание: безысходность. Тупик. Ущелье, по которому несёшься, уворачиваясь от встающих на дороге утёсов. Ждёшь: вот-вот откроется простор… а впрочем, хрен с ним, с простором. Жить не хочется.
Ни-че-го не хо-чу. НИ-ЧЕ-ГО!
Казалось бы, в сентябре должны случаться катастрофы. Ну не могут такие экипажи обеспечивать безопасность полётов.
Оказывается, могут. Куда денешься.
Я оглядываюсь на проведённые в небе тысячи и тысячи часов. Откуда брались силы? Что помогало выжить в бешеном темпе и каторжной нагрузке полётов? Может, хорошие заработки? Или вера, что это ненадолго и в конце концов кончится? Или, может быть, страх, что если откажешься, то станут косо смотреть и не повезёт в жизни?
Спасала любовь к полётам. Это то, что сильнее усталости, сильнее страха, это благородное романтическое чувство полёта, мастерства и достоинства. Кто же, как не мы. Да, тяжко. Да, на пределе и за пределами. Но… будет, будет мягчайшая бабаевская посадка, и шлейф дыма за колёсами, и высочайшее наслаждение Мастера, сделавшего своими руками превосходную Вещь!
Сейчас я горжусь. Мне выпало такое вот трудное, выстраданное счастье. Может, — и дай бог — такое счастье испытали и Вы в своём нелёгком труде и мастерстве. И дай бог Вам такого же гордого сознания, что и в Вашей жизни был настоящий Полет.