«КАПИТАН, КАПИТАН, УЛЫБНИТЕСЬ!..»
«КАПИТАН, КАПИТАН, УЛЫБНИТЕСЬ!..»
Бои, бои. Самолетов у нас становится меньше, и командир полка формирует сводные группы из летчиков разных эскадрилий. 2 сентября утром потребовался вылет восьми наших «харрикейнов» на охрану войск в район Красного Бора. Эту восьмерку повел комиссар Ефимов. Второй восьмерке во главе со Львовым (в нее вхожу и я) приказано быть в боевой готовности. Спешу к самолету и вижу: моторист, дозаправлявший машину, разлил столько бензина, что под ней образовалась лужа. «Ну и разгильдяй!» — думаю я, подходя к мотористу.
— Это вы льете горючее на землю?
Матрос сначала пытается оправдываться, но потом умолкает и, покраснев, опускает голову.
— Вы знаете, как дорог этот бензин и как трудно доставить его сюда?
— Виноват, товарищ капитан. Больше это не повторится.
Занимаю место в кабине, усаживаюсь на парашют, привязываюсь ремнями, и все во мне кипит. Откуда у этого человека такое наплевательское отношение к делу? Надо написать о нем в «боевом листке».
Семен Львов, направляясь к своему самолету, останавливается на минутку возле меня. Вижу, он чем-то обеспокоен.
— Восьмерку вызвали по тревоге, — говорит Семен, глядя на небо. — Как думаешь, с чего бы это?
— Трудно сказать. Может быть, фашисты бросили «юнкерсы» против нашей пехоты.
— А по-моему, противник решил дать бой в воздухе за Городец, — раздумывает вслух Семен. — Если будет вылет, давай наберем высоту тысячи три. И главное, чтобы никто не оторвался от группы...
Я соглашаюсь с Львовым. Но меня волнует еще один вопрос:
— Скажи, Семен, как ты понимаешь выступление Ефимова на партсобрании? Он считает, что десантные баржи в Лахденпохье и стягивание бомбардировщиков под Ленинград — дело одной задумки.
Не знаю. — Семен пожимает плечами. — А вообще-то комиссару трудно отказать в логике. В самом деле, тут есть какая-то связь. Правда, Егор считает, что это рыбацкие баржи.
Егор не прав. Я вчера ему говорил об этом. Рыбакам не нужны такие громадные баржи. Да и форма у них не та. А потом, скажи, Семен: где видано, чтобы рыбак строил себе лодку под охраной зенитной пушки? А ведь над Лахденпохьей рвались зенитные снаряды.
А я вот думаю, — говорит Львов. — Немцы в Киришах, а финны на реке Свири. И между ними каких-то сто двадцать километров. Не помышляют ли они опять об окружении Ленинграда вторым кольцом блокады? Не готовятся ли к совместному наступлению?..
Семен уходит к своему самолету, а я сижу в своем. Сижу и думаю: выдержит ли «харрикейн» бой против Ме-109? «Харрикейн» — это не ЛаГГ-3 и уж, конечно, не Як-1. С «фиатами» и «фоккерами» было проще. А вот «мессершмитты»... Правда, мы, что называется, видали виды. Да и «харрикейнами» управлять научились. И все же...
Возле землянки стоит Дук. Вспомнив о пролитом горючем, я подзываю Женю к себе и уславливаюсь с ним о выпуске очередного номера «боевого листка». Он должен быть посвящен сбережению бензина и масла. Наш разговор прерывает рев моторов. Из-за леса на бреющем появляются три «харрикейна». Они тут же заходят на посадку. Женя беспокойно поглядывает то на них, то на меня:
— А где остальные?..
Ефимов, выскочив из машины, бежит к моему самолету. Между тем воздух прорезает ракета. Это сигнал вылета. Мы запускаем двигатели.
— Что, Андреич? — встревоженно спрашиваю я комиссара, поднимающегося на крыло моего «харрикейна».
— Игорек, видимо, будет тяжело. Имей голову на плечах...
Он хочет сказать еще что-то, но я уже даю газ. Мне надо поспеть за Львовым. Ефимов спрыгивает с крыла и машет мне рукой.
Группа поднялась в воздух. Набирая высоту, я припоминаю по номерам, кто вернулся с Ефимовым. Вернулись Сухов и Киреев. Не вернулись пятеро. Среди них Хаметов и Седов. Кто же еще?..
Львов ведет нас над захваченной фашистами территорией к Красному Бору. Я внимательно наблюдаю за воздухом, а в голове сидит вопрос: «Кто же еще?» Какой-то заскок в памяти. Да, кажется, с Ефимовым ходил Буряк. А еще кто?
Неприятное, щемящее чувство угнетает меня. Неужели мне страшно? Нет-нет, это надо отбросить. Рядом ведет истребитель молодой летчик Черненко. Ему особенно тяжело. Но он не подает виду. Я вижу, как Василий Иванович (мы уже успели полюбить этого веселого, бесстрашного в бою паренька и почему-то называем его иногда по имени-отчеству) вертит головой, внимательно смотрит по сторонам. Мне становится неудобно перед ним. «А ну-ка, капитан Каберов, — командую я себе. — Гашетки к бою! Так ли бывало, и то носа не вешал. А ну, запевай!» И я во все горло ору, пытаясь перекричать гул мотора:
Капитан, капитан, улыбнитесь!
Ведь улыбка — это флаг корабля,
Капитан, капитан, подтянитесь,
Только смелым...
— Приготовиться к бою! — прерывает этот неуместный концерт властная команда Львова, — Справа «юнкерсы»!
— «Мессершмитты» сзади! — вторит ему кто-то.
Я насчитываю пятнадцать Ю-87 и десять Ме-109. К «юнкерсам» не подойти, «Мессершмитты» атакуют и атакуют. Усыченко и Теплов (он все еще летает на истребителе с укороченными лопастями винта) вынуждены выйти из боя: их машины повреждены. Мы остаемся вшестером. Руденко сумел все же прорваться к «юнкерсам» и уничтожить один из них. Бомбардировщики уходят, и мы деремся с «мессершмиттами». Львов, Черненко и я сбиваем по одному истребителю противника каждый. Бой идет уже пятьдесят минут. Число «мессеров» не уменьшается, а увеличивается. Но в конце концов и к нам на помощь приходит группа армейских истребителей. У нас заканчивается горючее. Поглядывая на бензиномеры, мы берем курс на свой аэродром. Здесь выясняется, что у Львова и Черненко самолеты повреждены. На машинах Руденко, Ткачева, Косорукова, на моем «харрикейке» пробоин нет. Усыченко и Теплов приземлились на других наших аэродромах.
Мы нанесли врагу урон и никого из своей группы не потеряли. Это хорошо, конечно. На душе становится легче. Но в ней все еще остался некий осадок от пережитой в начале полета минутной слабости. Наверное, уж так устроен человек, что ему иногда бывает страшно. Важно найти в себе силы подавить это чувство.
Только возвратясь после боя домой, мы узнали, что летчики группы Ефимова на восьми машинах целый час дрались с двадцатью шестью Ме-109. Буряк, Седов и Хаметов посадили свои поврежденные истребители на одной из площадок под Ленинградом. Вражеский снаряд разорвался в кабине Хаметова, и он только чудом остался жив. Старший лейтенант Казин выпрыгнул из горящего самолета на парашюте. Мужественно дрался с фашистами старший лейтенант Алексей Евграфов. Он погиб в этом бою.
Группа Ефимова сбила четыре Ме-109. А всего за два вылета мы уничтожили восемь вражеских машин.
На другой день погода резко ухудшилась. Техники чинили самолеты, а мы под руководством подполковника Никитина обсуждали, кто как действовал в бою, анализировали свои ошибки и удачи, боевые качества «харрикейна». В конце концов все сошлись на том, что машина эта далеко не ураган, хотя она так и названа, но что драться на ней с Ме-109 можно. А против «юнкерсов» — тем более. Много значат пушки! Когда я в поединке с «мессершмиттом» ударил из них, это сразу решило исход боя. От разбитого крыла вражеского самолета отлетел элерон. Машина вошла в штопор и так летела до самой земли. Пилот не смог воспользоваться парашютом.
После обеда мы узнали, что в полк приехал инструктор политотдела политрук М. Р. Голод. Беседуя с нами, он говорил в основном о Ленинграде. О том, что жители города стойко переносят трудности блокады. О том, что каждый из них героически трудится на своем посту. Идет соревнование за выпуск продукции для фронта. Театры готовят новые пьесы. Композитор Шостакович посвятил свою седьмую симфонию обороне Невской твердыни. Наши флотские литераторы Вишневский, Азаров и Крон пишут пьесу «Раскинулось мора широко». Она будет ставиться в театре музыкальной комедии.
Крона я не знаю. А с Вишневским и Азаровым мне доводилось встречаться. Помнится, и тот, и другой, познакомившись с моими поэтическими опытами, советовали мне больше работать над словом. Теперь, через тридцать лет, я впервые прочел военные дневники Вишневского и с волнением встретил в них свое имя. Вот запись, сделанная 17 октября 1941 года: «Беседа с летчиком Каберовым». Вот пометка, оставленная в дневнике 31 марта 1942 года: «Прочел стихи И. Каберова (летчика-истребителя), с темпераментом написаны!» Всеволод Азаров много раз бывал в нашей части, писал о нас стихи, очерки. Это си уже после войны, в 1963 году, заставил меня взяться за перо, сказав, как когда-то говорил Вишневский: «Увидишь, получится...»
Но я, кажется, снова отвлекся. Возвращаюсь к нашим фронтовым будням, к беседе с инструктором политотдела Михаилом Романовичем Голодом. Помню, после его упоминания о пьесе Вишневского, Азарова и Крона Егор Костылев, большой любитель пошутить, сказал: — Что же нам-то делать? Симфонию мы написать не сможем, пьесу тоже. Вот на борту самолета черкануть что-нибудь такое, чтобы у фашиста мурашки по коже побежали, — это да!..
На левом борту своего самолета Костылев в тот же день начертал: «За Русь!» По предложению техника Тараканова мы на нашем «харрикейне» написали: «За Ленинград!» В это время к нам подошел Сергей Сухов.
— Хорошо, но не очень, — сказал он, — Слишком обычно и невыразительно. Мурашки от этих слов у фашиста по хребту не побегут. Надо проще и выразительней.
Утром, когда Сергей возвратился из полета, я услышал на стоянке хохот техников:
— Во дает Сухов!
— Ну и ну!..
Только тут все мы увидели на фюзеляже машины Сергея крупную надпись: «По разэтакой буржуазии огонь!!!» Разумеется, я привожу ее, эту надпись, не дословно. Сергей отпустил по адресу буржуазии такое словцо, крепче которого вряд ли кто смог бы найти. Смех долго еще не умолкал на стоянке. Между тем Сухов вышел из кабины навстречу приближающемуся к нему Ефимову.
— Что это они, комиссар? Нашли над чем смеяться! А вот фашист отреагировал на эту надпись иначе. Как увидел — сразу в штопор. Правда, пушки тоже помогли... Ефимов, сам нахохотавшись до слез, вытер платком глаза и велел технику Кудрявцеву закрасить крепкое словцо на фюзеляже Суховского «харрикейна».
Вскоре мы узнали, что начали наступление войска Волховского фронта. Воздушные бои переместились в район Шлиссельбурга, и нам снова пришлось перебазироваться на Карельский перешеек.
Это были тяжелейшие бои. Никогда не забуду первый вылет.
Едва наша шестерка подошла к линии фронта, как на нее напали шестнадцать истребителей Ме-109, Между тем над позициями наших наземных войск появились «юнкерсы». Мы с Мясниковым прорвались к ним, и я первой же очередью уничтожил Ю-88. Не будь поблизости командира, это могло бы стоить мне жизни. Мясников успел развернуться и сбить пикировавший на меня вражеский истребитель. Фашисты рассвирепели. Им удалось разделиться на две группы и поджечь машину Евгения Теплова. Объятый пламенем «харрикейн» стал падать.
— Женька, прыгай! — кричал кто-то по радио. Но Женя, по-видимому, был не в силах воспользоваться парашютом.
В конце концов нам удалось соединиться в одну группу. И все же мы и тут не обошлись без потерь. Вскоре фашистские стервятники подбили самолет комиссара первой эскадрильи политрука Косорукова. Командир приказал мне прикрывать его вплоть до посадки. Удачно вырвавшись из боя, я догнал Косорукова. Он шел в сторону Новой Ладоги, должно быть надеясь приземлиться на одной из площадок на берегу озера. Вражеский снаряд разбил правую плоскость истребителя. Капот с мотора был сорван. За самолетом тянулся слабый дымок.
— Вы слышите меня? — позвал я Николая Михайловича по радио.
Ответа не последовало.
— Развернитесь влево! — дал я команду. Косоруков развернул самолет.
— Теперь снижайтесь. — Машина пошла на снижение.
— Выпускайте шасси!.. Шасси, шасси выпускайте!..
На эту команду Николай Михайлович не отреагировал. Тогда я потребовал, чтобы он убрал газ и планировал, так как площадка была уже рядом. Но машина Косорукова вдруг вздыбилась, перевернулась через крыло и, войдя в штопор, ударилась о землю.
Не стало замечательного летчика, комиссара, душевного человека Николая Михайловича Косорукова.
На свой аэродром мы возвратились подавленные гибелью друзей и усталые донельзя. Помнится, я едва выбрался из кабины. Болела каждая клетка тела. Шею, казалось, невозможно было повернуть. Но отдохнуть не пришлось. Мотористы заправили самолеты, и снова взлетела ракета, и снова мы поднялись в задымленное небо, где нас ждал не менее тяжкий бой.
Фашистское командование бросало против наших войск в районе Синявина все новые полки и дивизии, снимая их с других участков фронта, чтобы любой ценой удержать под Ленинградом свои позиции. И все новые авиационные подразделения противника появлялись в раскаленном небе над Невой. С тех пор как наш полк принял «харрикейны», мы уничтожили в воздушных боях двадцать девять фашистских самолетов, потеряв при этом пять своих.
Воздушное сражение нередко длится около часа, «Харрикейны» неудобны для вертикального маневра, и мы часто вынуждены в схватках со сворой «мессершмиттов» обороняться. Мы обороняемся, но используем каждый подходящий случай, чтобы меткой очередью сразить вражеский самолет.
Фашистский истребитель Ме-109 «Ф» превосходит «харрикейн» в скорости почти на сто километров. А у кого скорость, тот владеет и высотой. Высота обеспечивает все: и свободу выбора цели, и маскировку солнцем, и внезапность нападения, и скоротечность атаки. Но ни эти преимущества, ни численное превосходство не спасают авиаторов противника от потерь. Гитлеровцы, кажется, разобрались наконец, что воюют не над Ла-Маншем. Это там они похвалялись в 1940 году, что встречи с «харрикейнами» напоминают охоту на куропаток. А здесь на «харрикейнах» советские летчики и советские пушки, разящие наверняка.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.