1. Дележка шкуры неубитого медведя
1. Дележка шкуры неубитого медведя
На душе Павла Беляева было неспокойно. Предчувствие чего-то недоброго заставляло его то и дело останавливаться, доставать из кармана повестку о призыве в финскую армию и читать. В голове рождались сотни всевозможных догадок и предположений и он не мог придти к определенному выводу, лишь только повторял одни и те же слова: «Неужели война? Война… Война…»
Не замечая встречных пешеходов, ни машин, ни детей, которые с веселым криком пробегали мимо него, Павел бесцельно блуждал по улицам Хельсинок. День подходил к концу. Багряно-красное солнце закатывалось, а небосвод принимал пурпуровую окраску и, по приметам местных жителей, предвещал бурю.
Когда в вечерних сумерках послышался звон часов на башне, Павел вспомнил, что ему пора было быть дома. Но вместо того, чтобы повернуть к вокзалу, где он жил, Беляев свернул в узкий переулок и быстро зашагал в порт к своему товарищу поделиться неожиданной и неприятной новостью.
Павел Беляев родился в Орловской губернии. До войны он пахал землю в родном селе. Германская война разлучила его с семьей, и он ушел защищать отечество и царя. Во время боев ничем особенным себя не проявил и был обыкновенным матросом на линкоре «Севастополь». Когда колебались устои царизма, матросы отказались выполнять распоряжения офицеров и требовали прекращения войны, демобилизации, раздачи крестьянам земли и перехода власти в руки Советов.
Идея получения земли была заманчивой, и Беляев присоединил свой слабый голос к общей массе. Он был слабохарактерным и малограмотным матросом. Будущее его не интересовало: цель жизни — получить землю и разбогатеть. Поэтому Беляев дал себя обмануть, и так же, как шел на штурм Временного правительства, поднял руку на молодую Советскую республику.
После Кронштадтского мятежа бежал в Финляндию. Первое время к нему относились снисходительно, но гостем можно быть не долго, и Беляева скоро забыли. Сначала у него были маленькие надежды: Советская власть падет — он сможет вернуться на родину, и Павел старался заглушить в себе неприятные мысли и надеялся на случай, что каким-нибудь чудом изменится положение, но жизнь горько разочаровывала беглеца. Распродав последние вещи, он устроился на работу. Вскоре его вышвырнули на улицу, и он оказался в числе безработных.
Время шло — русский сутками простаивал на бирже труда, чтобы получить работу. Финляндия не знала куда девать своих безработных, и бездомным русским никто не интересовался. С фанеркой на груди, на которой было написано: «Согласен на любую работу». Беляев часто стоял на перекрестках улиц. Случайное знакомство с девушкой, — дочерью русского эмигранта спасло его от голодной смерти. Они ввела Павла в общество русских эмигрантов и ему помогли устроиться в художественную мастерскую, где он учился рисовать и мог зарабатывать себе на пропитание. Через год женился на своей случайной знакомой.
Общества русских эмигрантов (вернее бывших белогвардейцев) он чуждался, связь поддерживал только потому, что они помогли ему в трудную минуту. Из всех посетителей общества Беляев сдружился только с Пуранковским, бывшим офицером царской армии. Все свободное время они проводили вдвоем. Пуранковский был резкой противоположностью Беляева — он не умел скрывать того, что думал, и был недоволен антисоветской деятельностью общества — возмущался подготовкой шпионов и диверсантов для засылки в Россию. Павел разделял мнение товарища, но самолюбие не позволяло ему признаться, и у них разгорались ожесточенные споры. Жена Павла поддерживала Пуранковского и уговаривала мужа просить визу на выезд в Россию. Боясь за свое прошлое, он колебался и все время откладывал.
Мастерская не приносила ему дохода. Картины покупали плохо. Заказчиков на портреты не было. Он едва сводил концы с концами. Единственное, что не залеживалось в мастерской — порнографические картинки. К ним, скрепя сердце, Павел прибегал в трудную минуту своей жизни. Когда жизнь становилась невыносимой, он уезжал на сервер — к лопарям. Они были хорошими покупателями и не требовательными заказчиками. Обязательным изображением на картине для них было: олень в упряжке, лес, горы, за которыми непременно должно светить солнце и, неизвестно зачем и кем разведенный в лесу костер. Беда была в том, что лопари платили не деньгами, а мясом, или живыми оленями. Вырученное от продажи картин, он продавал в ближайших селах и возвращался домой.
Так влачил свой жалкий век в чужой стране человек, потерявший родину. Только деньги могли сделать Беляева равноправным гражданином страны, заработать их честным трудом он не мог.
Тяжелая жизнь, вечные думы о завтрашнем дне скоро его состарили. Годы сгладили его национальную гордость. Единственное, что русского в нем осталось — он научил своих детей говорить на родном языке и выдал дочь замуж за сына Пуранковского.
…. Как обычно, без стука вошел Павел в комнату своего старого знакомого и родственника. Не ожидая застать у Пуранковского посторонних людей, он растерялся и тотчас поспешил извиниться за свою нескромность. За столом было общество русских эмигрантов в полном сборе. Внезапное появление Беляева расстроило их разговор. В переднем углу сидел маленький и худой, с морщинистым старушечьим лицом, большой лысиной и реденькой длинной бородкой, купец Кукушкин. Его хитрые, без определенного цвета глаза блуждали от одного посетителя к другому. Рядом с ним сидел сын Пуранковского — Владимир и, не обращая внимания на присутствующих, пил водку. Он был как две капли воды похож на отца, такой же смуглолицый, с карими проницательными глазами и правильными чертами лица, но не такого богатырского телосложения, как старик. Отец часто говорил: «Вырождается порода Пуранковских!». Хозяин квартиры твердой походкой ходил по комнате, пуская клубы едкого дыма.
— «Старик не в духе,»- подумал Беляев и пожал руку Пуранковского старшего, затем поцеловал дочь, которая стояла возле камина с заплаканными глазами. Кукушкин обрадовался приходу Павла, так как он всегда находил в нем защитника своих взглядов и крепко пожимая руку любезно заговорил: — А! Павел Иванович! Как поживаете? — и, не выслушав объяснений продолжал: — Война, брат! Война! Наконец-то …
Он стоял с распростертыми руками, как отшельник золотоискатель при выборе места для закладки последнего в жизни шурфа, от удачи которого зависит будущее бродячего старателя.
— «Это не война, а гибель! — громовым голосом закричал Пуранковский, — Крах … Двадцать лет не призывали в армию эмигрантов, а сейчас подбирают всех… подчистую! Снова ограничения, страдания, смерть! Нет! Это ужасно. Страна не успела оправиться от минувшей войны, как ее снова пихают в пропасть…
«Внимание, господа! Внимание!» — Кукушкин захлопал в ладоши, стараясь обратить на себя внимание. Владимир посмотрел на него, налил две рюмки вина, подал товарищу по работе Блинову, и сказал: «Радуется собака!»
«Итак, господа! Я предлагаю немедленно, не теряя времени, уведомить руководство социал-демократической партии, что мы поддерживаем мероприятия правительства и готовы встать в ряды его армии…»
«Кто это мы?» — перебил Кукушкина пьяным голосом смуглолицый, похожий на цыгана Блинов…
«… в том случае, если нас официально заверят, что нам будет возращено движимое и недвижимое имущество, отнятое у нас большевиками», — продолжал Кукушкин пискливым голосом, — в частности, мне возвращают кожевенные заводы».
Все насторожились. Затем послышались робкие голоса: «А мне? А мне?» Вскоре уже слышались не вопросы, а требования.
«Имение с двумястами десятинами земли под Воронежем и…
Питейное заведение на углу Невского…
Железоделательный завод…»
Кукушкин повысил голос: «Перечислять, у кого что забрано, я не буду, список прилагается». И он потряс в воздухе бумажкой.
Беляев не слушал купца. В ушах у него звенело: «А мне! А мне! Завод, имение».
«А мне что?»- подумал он и ему от этих мыслей стало неприятно.
«Кроме того, правительство гарантирует выплату среднегодовых прибылей от наших заводов за прошедшие двадцать лет…
«Ха-ха! Ха-ха! Ха-ха! — засмеялся Пуранковский, — Кукушкин — миллионер! Да ты, подлец, перед революцией промотал все свое состояние, а сейчас хочешь воспользоваться моментом…»
«Правильно! — поддержал Пуранковского высокий господин в очках — Ты сам хвастал, что не оставил большевикам ни гроша!»
«Неправильно! Ложь! Клевета!» — завопил благим матом Кукушкин.
Война еще не началась, ну ему, казалось, что он уже вновь владеет тем, что досталось по наследству от жадного и экономного отца, поэтому он с жаром начал доказывать свою правоту. К нему подошел Пуранковский. Кукушкин знал, что нервы старого вояки взвинчены до предела, и предпочел замолчать — возрази ему, может последовать неприятность.
«Что предложите мне?» — резко спросил старик и в упор посмотрел на купца.
«Вы — генерал!!!»
«Кто? Я — генерал?»
Пуранковский резко отшатнулся от Кукушкина.
«Я — генерал!»
«Полный! Непременно полный!»
Старик схватился за живот и повалился на кресло, давясь от смеха.
«Ха-ха-ха! Ха-ха! Купец присвоил мне генерала».
«Смешного здесь ничего нет! Вы заслужили!» — Кукушкин обвел взглядом своих собеседников, ища поддержки.
Пуранковский встал, откашлялся, резко оттолкнул кресло от себя и снова принялся ходить по комнате, нервно пощипывая поседевшую бороду.
«Я заслужил генерала!!! За что? За какие заслуги?»
Кукушкин хотел было объяснить, но Пуранковский решительно замахал руками.
«К черту! Генерал … Двадцать лет меня презрительно называли «русса», а тут вспомнили — господин полковник, пожалуйста, на службу. Нет, дудки, я не намерен служить в финской армии. Пуранковский не сражался против русских, хотя в свое время не одобрял революцию в России. Давно я понял свою ошибку, что не вернулся на родину, а вы хотите втянуть меня в страшную авантюру».
Он взял с этажерки повестку, изорвал на мелкие части, бросил в камин и ушел в спальню.
В комнате наступила тишина. Никто не решался первым нарушить тишину, тем самым вызвать новую вспышку гнева Пуранковского — старшего. Гости стали по одному подниматься из-за стола и уходить.
Не выдержав неловкого молчания, жена Владимира спросила: «Папа, почему все думают, что война непременно должна быть с Россией?»
«Не знаю, — ответил Беляев, и немного подумав, добавил: — может быть просто маневры, переподготовка, учения …»
«Не знаешь! — презрительно ответил старик из спальни, услышав ответ Павла. А с кем нам еще воевать? Со Швецией? С Норвегией? Че — пу-ха! Там нет даже пограничных кордонов. Да где это было слышно, что мы воевали со своими северо-западными соседями?»
«А немцы разъезжают по всей стране, разве для прогулки?» — вставил Владимир.
Упоминание о немцах вызвало новый гнев старика. Он выбежал из спальни в одном нательном белье и с силой ударил кулаком по столу.
«Володька! Запомни, Володька! Твоя родина — Россия! А вы господа, идите прочь! Наши дороги разошлись!»
Сын посмотрел на отца умными глазами и ему стало жаль старика. Владимир любил его, но знал, что отец горд и упрям и своего решения никогда не изменит. На глазах Владимира выступили слезы: он понял — отказ от службы — каторга.
Через несколько дней мирная жизнь кончилась и шайка авантюристов поплелась в хвосте наступающих фашистских колон, как стая диких шакалов за своей добычей.
В противоположенную сторону везли старика Пуранковского. Не доезжая Петсамо — Никелевых рудников, он умер. Полицейский проверил документы и махнул рукой. Старик больше не слышал презрительного слова — «русса», последний раз сказанного в его адрес.
Только Павел Беляев остался в Хельсинках. Его зачислили переводчиком при следователе морского ведомства. С утра до вечера он переводил на финский язык какие-то бумаги, привезенные неизвестно откуда. Часто его вызывали на радиостанцию и он пускал в эфир написанные чужой рукой лживые и клеветнические сообщения. Изредка сторожевые катера уходили в море. На палубе Павел чувствовал себя спокойнее. Он стоял в матросской форме, как двадцать лет назад, с той лишь разницей, что на бескозырке надпись «Севастополь» была заменена — «Маннергейм».