4.Напрасные надежды.

4.Напрасные надежды.

Встреча Беляева с русскими моряками разбередила старые раны. Временное пребывание пленных в тюрьме придавало ему бодрость. У него с новой силой вспыхнула мечта вернуться на родину, и он говорил себе: — Вместо этих фальшивых слов финского радио, подойти к микрофону и крикнуть: Слушайте! Слушайте! Говорит Павел Беляев, уроженец Орловской губернии. Не верьте обещаниям: фашисты хотят поработить Россию!

В воображении рисовались, что сотни тысяч слушателей уже слушают его, раскаивающегося человека. И вот, когда все внимание будет устремлено к приемникам и репродукторам, в эфире раздастся револьверный выстрел: «Его убили!» — подумают они. Но, представив себя лежащим на полу в луже крови с простреленной головой, Павлу становилось жутко, и он шептал: — Надо обождать, может быть, найду другой выход. Я ведь хочу вернуться на родину!

И душа Павла Беляева двоилась. Один Беляев был тот, который ставил себялюбие выше национальной гордости и не хотел признать прошлых ошибок, другой Беляев был тот, который испытал на себе двадцатилетнее томление и уже раз в жизни был обманут громкими словами финнов и боялся быть обманутым еще раз.

Когда увели моряков, следователь предложил переводчику сигару и решил поделиться с ним впечатлением о первом допросе. Затягиваясь дымом, он начал разговор, который менее всего желал слушать Павел, предпочитая остаться со своими мыслями наедине, но уйти, когда не разрешил начальник, не осмелился.

— У меня с большевиками старый счет! Тысяча девятьсот двадцать первый год, тридцать девятый, — мы проиграли войну. Сейчас я снова в строю. Мстить большевикам — вот моя цель в жизни! Два раза мы были биты, но ты, Беляев, должен понять, добиться победы над Россией один на один нельзя. В настоящее время вся Европа во главе с Великой Германией двинулась на большевиков. Мы поставим Россию на колени, и я предъявлю счет …

Беляев в душе желал поражения Советского Союза, так как тогда можно будет вернуться на родину со спокойной душой. Не нужно будет раскаиваться в прошлом поступке: он больше всего боялся признания. Предаваясь своим мечтам, Павел забыл свою личную жизнь, развлечения, дом, где вечерами дожидалась его дочь с внуком.

А следователь все говорил и говорил. Беляев улавливал только отдельные фразы.

— Легко мечтать о хорошем, но трудно добиваться. Хорошее не дается легко. К нему приходят медленно и тяжело. Те или иные испытания в жизни неизбежны. Они стоят на пути человека. Обойти их нельзя, нужно осилить, свергнуть, стереть, и когда они останутся позади, где-то далеко, — уж только тогда вырисовывается предмет стремления. Он постепенно облекает в форму, становится определенным и познаваемым. Когда цель достигнута, хотя и в упорном труде, на прошлое можно оглянуться безбоязненно: оно не вернется вновь … И я вижу этот предмет наяву — возвращение в Петроград, откуда я был выгнан большевиками, — говорил следователь.

Беляев кашлянул и хотел что-то возразить, но следователь заговорил снова: — В один прекрасный день старое вернется вновь!

— «А если не вернется, — подумал Беляев, — тогда что будет?»

Боязнь, что старое, из-за методов следователя, может не вернуться, заставило Беляева побороть робость в душе перед начальником и задать вопрос: — Не кажется ли вам, господин следователь, что русский вел себя достойно своей нации и …

Удар кулака по столу. Затем гневный голос на всю комнату не дал Павлу докончить своей фразы: — Фанатик, как все большевики! Но они в Россию не вернутся! Двадцать лет мы жили надеждами … Осталось немного, мы вернемся в Россию не как изгнанники, а как победители!

— Но что тебя гонит в Россию, ты живешь на родине, — хотел спросить переводчик.

— Мой капитал лопнул, но …

— Ах, вот оно что! — невольно вырвалось у Беляева.

— Нет! Нет! Мы будем в России! — закричал следователь. Лицо его побагровело, на висках отчетливо выступили жилы. Негодующий взгляд устремился на Беляева. Он готов был растерзать и пленных, и переводчика, и всех тех, кто станет на его пути. Но, не имея возможности в данный момент выместить злобу на переводчике, он истерически закричал: — Возврата на родину для них нет! Мы победители — они наши рабы! Близок час полной победы наших доблестных союзников и нашей армии. Мы пригоним в Финляндию сотни тысяч русских и заставим их работать на нас в шахтах, рудниках, на заводах. Да! Да! — они будут рабами Великой Суоми!

Павел встал с кресла, прошелся по комнате и насмешливо сказал: — Вы говорили, что долго жили в России, знакомы с русской литературой, культурой, театры ее до сих пор остались у вас в памяти, не понятен для вас был только человек — русский человек.

— Серая скотина, как и… — следователь вовремя спохватился и замолк.

— Вы хотели сказать, как и я, господин следователь, — иронически, но вместе с тем со злобой произнес Беляев.

В дверь постучали. Переводчик оглянулся, а следователь крикнул: — Обождите! — Но не успел он открыть рта, чтобы возразить Беляеву, что он не имел в виду его, в комнату ворвался толстый господин, на коротеньких кривых ногах.

— Добрый день, господа! — снимая на ходу шляпу, приветствовал незнакомый и без всякого приглашения уселся в кресло. — Слышал я, у вас содержатся пленные — русские…

— Кто вы, и что вам угодно? — официальным тоном спросил следователь.

— Вам угодно знать, кто я? Пожалуйста! — и, достав из кармана пропуск, важно протянул следователю. Он был подписан Эльянсом Эркко, одним из крупнейших деятелей финансовой олигархии.

— Вас проводить? Или вызвать сюда? — любезно улыбаясь, спросил следователь.

— Нет! Нет! — замахал руками господин с короткими ногами. — Прошу без официальностей. Представителя власти не нужно. Я буду благодарен вам, если вы не откажете мне в любезности вызвать переводчика.

Павел встал, поклонился и по-солдатски, коротко сказал: — Я к вашим услугам!

— Кстати, оказывается, и переводчик здесь! Лучше быть не может!

Пока шла беседа у следователя, военнопленных вывели в помещение караула, где их ожидала празднично одетая публика, пришедшая полюбоваться пленными. Среди них была девушка, плюнувшая Маевскому в лицо. Публика, по-видимому, считала своим долгом за свое любопытство заплатить, так как поочередно предлагали сигареты, папиросы, печенье, хлеб. Никто из краснофлотцев не брал принесенных подарков. Григорьев испуганно смотрел на забинтованного Маевского. К нему подошла девушка и протянула руку с конфетами: в это время щелкнул фотоаппарат.

— Вот гад! — проговорил Леонид и кивнул головой Шарову. — Вчера снимали, как плюют нам в глаза, сегодня, как угощают! Допустить опубликования снимка нельзя! Михаил, ты понял меня?

Шаров подошел к финну и, вырвав у него из рук фотоаппарат, разбил о стену. Финн растерялся и не знал, как ему поступить: рассердиться и ударить русского или смеяться: над ним смеялись праздные зеваки. Из неловкого положения его вывел толстый господин, вошедший с переводчиком Беляевым. Жестом руки он приветствовал присутствующих и, сняв шляпу, вежливо поклонился трем русским морякам. Не уважение, а деньги заставили его кланяться перед пленными: он держал пари на крупную сумму.

— Содержатель «богоугодного» заведения, — начал Беляев, — идя навстречу благородным желаниям своих содержанок, добился разрешения у высшего начальства и приглашает вас посетить его.

Толстяк стоял с улыбкой, ожидая, какое решение примут военнопленные. Заметив, что слова не произвели на русских должного впечатления, какого он ожидал (а отрицательный ответ мог уронить его престиж) он поспешил добавить через переводчика: — Кроме того, он гарантирует от заболевания венерическими болезнями.

— Русские по проституткам не ходят: в России их нет уже двадцать три года, — не задумываясь ответил Маевский.

Содержатель притона, услышав отрицательный ответ одного, снова поклонился Григорьеву, ожидая, что скажет тот. Иван повторил то же. Шаров притворился, что не понял смысла разговора, и для смеха поблагодарил толстяка, предложив ему кушать на здоровье самому то, что он предлагал русским. Беляев перевел, и под дружный смех содержатель притона удалился.

Каждый день продолжалось одно и то же. Любопытные приходили смотреть на русских. Одни, как победители, — показать свое торжество и право издеваться над ними, другие — убедиться, так ли пропаганда описывала большевиков, третьи — просто поглазеть от нечего делать, а затем рассказать другим, кто еще не видел русских.

Наступил последний день пребывания трех русских моряков в хельсинской тюрьме. Утром их вывели во двор — первый раз за все время. Собралась многочисленная толпа. Военнопленные привыкли к ней. Она кажется на так уж страшной: и в ее массе они научились распознавать людей, сочувственно относящихся к ним. Матросы караула оживленно беседовали, стоя в отдаленности от толпы: ближе к ней был начальник тюрьмы и следователь с сигарой во рту. Моряков подвели к нему. Разговоры стихли. Следователь посмотрел на русских и, обращаясь не столько к ним, сколько к толпе, сказал: — Вы будете рабами!

Слова его заглохли в прощальных возгласах, послышавшихся из окон тюрьмы: — Мы запомним, как трех русских моряков содержали в хельсинской тюрьме! Над ними издевались, пытали, но они остались верны тому делу, за которое сражались!

— И они умрут с мыслью о родине! — крикнул Леонид, повернувшись к протянутым через решетку рукам.

- Они умрут, но товарищи по борьбе водрузят красное знамя победы, и оно, как символ свободы и счастья, будет гордо реять над миром!

На этом пребывание в тюрьме закончилось. Моряков повели по улицам города — толпа сопровождала их. Мало-помалу она рассеялась, и они остались впятером: трое военнопленных, матрос — конвоир, да сержант — пехотинец. Встречные прохожие озирались на них и строили всевозможные догадки: откуда в столице, расположенной за много сотен километров от фронта появились русские, и грозили кулаками, разнося ложные и панические слухи по городу.

— Итак, я снова один, — сказал Беляев, когда конвой, сопровождающий русских, скрылся за поворотом. — Куда пойти? С кем поделиться горем? О Родина! Родина! В водовороте Гражданской войны я не разобрался и забыл главное, что у меня была родина. Послушался эсеров — меня вышвырнули за борт жизни. У меня была еще возможность возврата на родину. Многие вернулись, но я продолжал слушать людей, которые шептали, что большевики не продержатся долго, и, что нас, хороших людей, пригласят к власти — мол, приходите и правьте нами. Пошло время — и нас никто не позвал — обошлись без нас! Двадцать лет прошло с тех пор, как я покинул родину. Двадцать лет был на отшибе — жил мыслями о родине. До этого времени питал еще надежду, но когда взялся за оружие — надежда исчезла. На что еще надеяться?

…. А радио кричало: «На что надеются большевики? Только люди, желающие несчастия своему народу, могут продолжать войну. Русской армии отныне не существует!… Эстония, Латвия, Литва, Белоруссия и, наконец, Украина с ее Донецким углем, Криворожской рудой, хлебом — все, что составляло жизненную силу, повергнуто в прах…»

— Ведь это правда! — восклицал Беляев. Он знал истинное положение на фронтах хорошо, слушая по радио сообщения «Совинформбюро», которое не скрывало отступления Красной армии, на основании которого он, искажая действительность, составлял свои клеветнические выступления и ожидал капитуляции России… И Павел не принимал никаких мер, чтобы порвать, порвать навсегда с прошлым и уйти к новому, а плыл по течению, куда толкало его время и чужие люди.