На передовой
На передовой
Август 1944 года
Значительная часть моих однокашников была направлена в конно-механизированную армейскую группу генерала И. А. Плиева.
Группа формировалась в районе города Фалешты в Молдавии в составе двух кавалерийских и одного механизированного корпусов и должна была действовать в полосе наступления 2-го Украинского фронта.
Миша Абаев попал в 6-й кавалерийский корпус. Вася Дорошенко и я — в 4-й гвардейский кубаноказачий корпус, только что переброшенный из Польши. Остальные растворились в этой группе, кто куда — не помню.
Незадолго до завершения Ясско-Кишиневской наступательной операции принял я командование противотанковой батареей 36-го полка 10-й гвардейской Кубанской казачьей дивизии. Само это назначение меня изрядно ошеломило. Готовился принимать взвод управления батареи или огневой взвод, а тут выяснилось, что в батарее не оказалось ни одного офицера. В только что минувших боях на 2-м Белорусском в Польше дивизия, полк, батарея понесли большие потери.
* * *
Представившись командиру полка, приняв батарею, так сказать, «по наличию», тут же в штабе полка получил приказ поддерживать 2-й эскадрон, которым командовал старший лейтенант Карданов.
Нашел эскадрон, занимавший исходные позиции в первом эшелоне полка. КПП Карданов выбрал на верхнем этаже двухэтажного домика с разрушенной крышей, бывшей конторе бывшего совхоза (судя по карте).
Под остатком ската крыши расположился со стереотрубой наблюдатель. Сам командир эскадрона в кубанке, черкеске, сапогах, при маузере и сабле возлежал на никелированной кровати, покрытой двумя-тремя перинами. Над головой его к стене был подвешен… клистирный сосуд со шлангом. Щелкнув каблуками, вытянувшись «смирно», как учили в ЛАУ, я доложил ему, что прибыл для поддержки.
— А… новай антыллирист к нам прибыл… савсем новай! — чуть приподнявшись, сменив позу на «полулежа», зычно отреагировал Карданов. — Ахмэд! Карту мнэ! Иди ка мнэ, дарагой, смотри: ют так — он, а вот так — мы распалагаемся. Паласа наступления эскадрона — вот и вот, — указал спичкой разграничительные линии полосы, огневые средства немцев, танкоопасное направление. — Атака — четыре-нол-нол. Вапросы? Нэт? Добрэ. Будэм ваэват вмэстэ.
Вскочил с кровати, пружинисто прошелся. Сдвинул кубанку на затылок.
— Нэ ваивал эсчо?..
— Воевал. В воздухе, товарищ старший лейтенант.
— Вай! Лотшик бил?! Харашо. Тэпер литай — паспивай за эскадроном. Паспеишь, вавремя из пушек врэжышь — джыгыт будэш!.. Ахмэд, давай крэстыт будэм антыллириста. Парадык такой, — пояснил мне серьезно.
Ахмед — коновод, как я понял, — нацедил из краника клистирного прибора в три кружки.
— Миня звать Айзик. А тэбя?.. Ага… красивый имя. Будь здоров, Вы… Выля! Так? Будь здоров!
Чтоб показать, что я — бывалый, хлопнул всю кружку… этой гадости. Впервые в жизни. И… «аверкиль», как говорят флотские. Очень скоро меня сморило, развезло. Карданов дал мне поспать пару часов.
В полночь, сопровождаемый Ахмедом, я был на КПП батареи.
* * *
В первом бою батареи под моим командованием я изрядно оконфузился. Стыдно вспоминать.
Первая в моей жизни танковая атака…
Группа тяжелых «тигров», 8–9 машин, фронтально атаковала боевые порядки полка. Начало атаки воспринял я совершенно спокойно: ничего особенного — идут, грохочут, открыв огонь с ходу с большой дистанции. А пушки мои — в земле до стволов и замаскированы. Как на полигоне. А меня учили: подпускай на 500–600 м и открывай огонь. Хорошо учили: на полигоне я их щелкал как орехи, на «отлично». Правда, то были макеты из досок. И они, макеты, не стреляли.
Все в порядке. Подпустил, подал команду отработанным голосом, мужественно. Трассирующий след первого снаряда прочертился прямо к ведущему «тигру». Взрыв почти закрыл лобовую часть танка.
А он… продолжает идти. Второй снаряд — прямо в лобовую броню! Тут же третий и четвертый с интервалами в секунды — прямые попадания еще в две машины. И донеслись какие-то завывающие звуки… трассы показали рикошетирование вверх вбок.
А танки, набирая скорость, с грохотом приближались. Срывая голос, в отчаянии подаю очередную команду… Когда вижу очередные рикошеты, отчаяние, животный ужас охватывает меня! Я же бессилен против этих чудовищ!!! Приткнулся головой к брустверу, обхватил каску руками… Что-то вопил… Кажется: «Мама!.. Мама!» и «Боже ж ты мой!», наверное.
Атака была отбита. И батарейцы мои вели себя молодцом, и, главное, сосед слева (такая же батарея иптаб) сумел поджечь два или три танка, прошив им бортовую броню, перебив ходовую часть. Остальные развернулись вспять.
Эта атака снилась мне потом долгие годы.
* * *
Батарея, на мое счастье, понесла минимальные потери: четверо получили легкие ранения, у одного орудия было повреждено колесо. Сержанту и троим солдатам оказали помощь в санэскадроне.
Командиры взводов и орудийных расчетов, пушкари вели себя достойно. И здесь я впервые познал, насколько добра, широка душа русского солдата. Сколько природного такта в характере простого человека от сохи, от станка. Никто никогда впоследствии не упрекнул меня, даже намеком, моим позорищем! Даже зэки из 2-го огневого взвода.
Весьма поучителен был этот жестокий урок.
* * *
Августовским вечером 1944 года первым в полку эскадрон Карданова, который моя батарея должна была поддерживать, сопровождая огнем и колесами, вплавь форсировал Прут. Батарее надо было разведать берега, крутизну, грунт, скорость течения, подготовить плавсредства для переправы людей и техники. Худо-бедно, но к рассвету батарея, форсировав Прут, заняла огневые позиции. Тут я лишний раз убедился, что казачки — бо-о-льшие «мастера» окапываться: главное, чтобы кубанку не было видно, а зад — наружу. Кони в лесочке с коноводами, а кубанцы харчатся уже раздобытой бараниной и виноградом.
— Айзик, нас же фриц сразу сбросит в Прут с такой обороны! — заметил я.
— Ва-первых, фрыца нет, а мамалыжныки драпанулы. Ва-втарых, ты с пушками здэс, пулемэты со мной — хрэн нас и фрыц вазмот. Я сыдэть здэс нэ сабираюс. Мне нада в Яссу или в это… Букарэст! — заявил Карданов.
В этом случае Айзик оказался прав: засиживаться дело не давало. Надо было закрепить освобождение Бессарабии. Из района форсирования, юго-западнее Фалешт, казаки рванулись рейдом по тылам 4-й румынской армии.
* * *
А перед этим рейдом я успел получить хороший втык от командира полка. Оказывается, в то время, когда я разведывал переправу, он вызывал к себе всех командиров подразделений для отдачи приказа на форсирование… Переправившись с 3-м эскадроном на правый берег, Хабишвили затребовал меня к себе. Похлопывая по голенищу сапога плетью, вперил в меня «пламенный взор».
— Гдэ был в 23-нол-нол?!
— Разведывал берега и реку для переправы, товарищ подполковник!
— Анархыст! Пачиму не явылся на КП?! Пачиму сам разведку делал?! Я тебя арэстую, анархыста! Пад арэст его… на 10… нэт, на 15 суток!
Изобразили арест: отобрали пистолет, саблю, приказали сидеть в румынском блиндаже. Часа 3–4 посидел, поел (старшина принес обильную пищу) и поспал хорошо. Еще можно было бы кемарнуть, однако ворвался Лукша, волоча мое снаряжение.
— Приказано выступать на город Роман, комбат! Батя вызывает к себе, приказ будет отдавать на марш…
Рысь, галоп, рысь, галоп — рвем коммуникации фрицев и мамалыжников, не успевших убраться от Прута за Сирет. Крошим отдельные разрозненные подразделения и части, драпающие из Бессарабии. Между Яссами и Романом — незабываемая картина побоища. На слегка всхолмленной равнине массы мечущихся румын. Казачьи атакующие лавы рассекают их на части, группы, группки. И рубят, рубят, рубят…
Батарея мчит с одного участка на другой без всякого кавалерийского прикрытия — вопреки всем уставам. То и дело лихо разворачиваемся и, не подкапывая сошников у орудий, открываем ураганный огонь по механизированным и пехотным группам, прорывающимся из-под кавалерийской мясорубки, прямой наводкой.
Кровь стынет, как вспомнишь…
Кровь стынет сейчас. Тогда не было продыха для раздумий. Задача подавить врага. И все.
Ко времени истечения срока моего ареста, определенного командиром полка, и река Прут, и река Сирет остались позади. Форсировали мы их с ходу. «Даешь Бухарест!» — взвихрялись кличем казачьи лавы.
За бои по завершению разгрома частей 4-й румынский армии многие батарейцы были награждены орденами и медалями. Мне был вручен орден Отечественной войны I степени и присвоено звание старшего лейтенанта.
Из фронтового фольклора тех дней: «Русские за Прут, немец за Серет!» — «стилизация», так сказать.
* * *
Путь на Бухарест — отдельные, скоротечные бои — молниеносен. Передовые части нашей армии влетели на освещенные улицы столицы Траяску Марэ Романиа (Великой Румынии). Бухарест уже контролировался рабочими отрядами. Так мы стали участниками «народно-демократической революции румынского народа» против фашистской диктатуры Антонеску. Революционерами стали.
Король Михай заявил о выходе Румынии из войны немногим раньше, а потом объявил войну Германии. «Молодец! Хотя и король! — отреагировали казачки. — Только на кой хрен нам такие союзники?! Играли, плясали бы себе…»
Довольно скоро сомнения эти подтвердились. Немцы, быстро установив участок фронта, на котором занимали боевые порядки румынские части, наносили удар именно по ним. И не ошиблись.
Впечатления от румын того времени: народ донельзя бедный, забитый, добродушный и… чрезвычайно музыкальный.
* * *
Петр Лещенко — знаменитый Лещенко, пластинками которого заслушивались до войны, — давал концерт в своей ресторации для армии-освободительницы (так значилось на афишах) в Бухаресте. Он и его Верочка исполняли песни и собственные, и из репертуара Вертинского. Славный был концерт!
— «Я тоскую по Родине, по родной стороне своей!..» — с душою пел Лещенко.
— По какой Родине вы тоскуете, господин Лещенко?! — раздался ехидный голос чумазого воина-танкиста, поднявшегося из публики.
Лещенко чуточку замялся, но… продолжил.
Это ему припомнили, видимо, ресторацию, которую он завел в Одессе на территории Транснистрии (так назвали Одесскую и часть Николаевской области, подаренную Гитлером генералу Антонеску) во время оккупации.
Из румынских же впечатлений. Где-то западнее города Бакэу в предгорье Восточных Карпат в чашеобразной долинке между холмами немцы согнали несколько цыганских таборов и расстреляли всех, от мала до велика, из пулеметов, установленных на окружающих холмах.
— Зачем было нужно это бессмысленное убийство? — едва сдерживаясь, чтобы не «распатронить» гладкого бугая — пленного унтер-офицера СС, спросил я.
— Это было необходимо, господин обер-лейтенант, и для нас… и для вас! — отчеканил гад. — Потому как цыгане — Untermenschen (недочеловеки) и шпионы. Бродя через линию фронта туда-сюда, они вам рассказывают о том, что делаем мы, а нам — о вас…
Обращение с военнопленными у нас было нормальным, как и требовалось. В этом же случае я сомневаюсь, что та группа эсэсовцев была доставлена казачьим конвоем до сборного пункта.
Сентябрь 1944 года
Молниеносен был наш бросок через Румынию — недель за пять вдоль и поперек. Даже на карте маршрут смотрится как зигзаг молнии: с севера на юг, с юга на северо-запад.
Быстрота продвижения частей привела к резкому отставанию тыловых подразделений, призванных кормить-поить нас и снабжать боеприпасами. Боеприпасы приходилось экономить, а солдатам переходить на подножный корм — питаться тем, что бог послал, что добыл расторопный старшина. Позже в Венгрии это называлось «перейти на аттестат Хорти» (был такой адмирал-правитель Венгрии того времени). Дорошенко наш проявил себя тогда как блестящий фуражир, снабженец. Умудрялся как-то заготавливать даже «консервы» в бочках впрок. Огневики же, экономя боеприпасы, прихватили пару трофейных «гертруд» — немецких противотанковых пушек с зарядными ящиками. Пустили в ход запасную упряжь (опять Дорошенко!), использовали трофейных и реквизированных коней.
Начальник штаба полка, майор Цимбалист, недолюбливавший меня и мало смысливший в наших артиллерийских заботах, как-то на ходу бросил неодобрительно:
— Ты что это, старший лейтенант, дивизион формируешь на базе своей батареи?
— Хотелось бы… полк сформировать, товарищ майор. Очень хочется командиром полка побыть!
— Так за чем же дело, нахаленок?..
— Людей и коней не хватает.
Тяжко было преодолевать Южные Карпаты. Туго пришлось. И тут, когда уже скатывались мы по северным склонам этих гор, готовясь форсировать реку Олта, я выбыл из строя.
Полк был на марше. Батарея шла за 4-м эскадроном. Ходко шли. И тут на повороте дороги, оглянувшись, я заметил отставание четвертого, пятого и шестого орудий. Покинув голову батарейной колонны, попятил коня на обочину дороги, привстал в стременах и подал команду: «Че-ет-вертое орудие! Ши-и-ре шаг!..»
И все. Под Арлекином грохнуло. Пламя из-под коня… Гул… Перезвоны… Мрак.
Арлекин спас мне жизнь ценою своей. Не забуду этого золотистого красавца, доставшегося мне в бою…
А было это так.
В Трансильвании — между Восточными и Южными Карпатами — череда скоротечных встречных боев. Во время одной из таких перипетий наш полк был атакован на марше венгерскими гусарами. Левый фланг 3-го эскадрона, развертывавшегося в контратакующую лаву, был смят гусарами. Батарея успела развернуться в боевой порядок, но орудия были направлены на основную массу атакующих. Левый фланг батареи, ввиду быстрого отхода 3-го эскадрона, оказался открытым. Большая группа гусар прорвалась к нашим орудиям, открывшим огонь по основной массе атакующих, гораздо правее этой прорвавшейся группы. Вынужденные прекратить огонь из орудий, мы стали отбиваться гранатами, огнем из автоматов и карабинов.
Ротмистр на рыжем рослом коне, рубанув одного из моих солдат, маневрируя между орудиями — артиллеристы увертывались, отстреливаясь и прячась то за щитами, то между станин пушек, — устремился ко мне, подняв палаш…
И тут я его из «шмайссера»… Он хрипло позвал коня: «Арлекино!.. Арлекино!..» — и сник.
Раненых — своих и чужих — и ротмистра этого, отбив атаку, отправили в санэскадрон. Коня — теперь я знал его кличку — в ветэскадрон.
Майор Цимбалист пытался присвоить Арлекина, увидав его в ветэскадроне. Потом старался совратить меня на обмен, когда ветеринары вернули коня в строй, подлечив. Я не уступил, поддержанный всеми офицерами и командиром полка.
Славный был конь — послушен поводу, шенкелю, шлюзам и все понимал, чувствовал обстановку, применяясь к ней. Умница и красавец!
…И вот Арлекина нет. Изуродовало его страшно, как мне потом рассказали. Все осколки мины, кроме тех трех-четырех, которые попали мне в голени и срезали каблук правого сапога, принял конь в свой живот и ноги.
Очнулся в фурманке, набитой сеном. Лежу на бурке, расстеленной на сене: под левой полусогнутой ногой — седло. Ноги болят, особенно левая. Голова шумит, болит. Тошнота.
Слева, вдоль тела — сабля. Справа — автомат. На животе в кобуре пистолет. Такой вот весь снаряженный и вооруженный.
Впереди — спина ездового. Справа рядом с повозкой едет коновод мой (ординарец) Петро Власенко. Повод бросил на переднюю луку. Левая нога в стремени, правую перекинул, согнув в колене, вперед луки седла. Кубанка сдвинута почти на нос. Руки накрест лежат на луке. Усы опустились. Взгляд задумчив. Смотрит… в Европу.
Я повернул голову к нему, легонько свистнул. Петро дернулся в седле, качнулся. Перебросил правую ногу на место, в стремя. Воззрился. Улыбка — от уха до уха.
— Гей! — заорал оглушительно. — Хлопцы! Комбат в соби прийшов! — И — наметом — вперед, крича на ходу: — Комбат! Комбат тама… прийшов в соби! Комбат тама… живий! Лукша! Эта… к комбату давайть!
Ездовой, обернувшись, улыбается во весь рот. Михай Радулеску. Славный парень. Тезка короля. Молдаванин.
В колонне батареи шум, выкрики. Несколько человек, «верхи», сгрудились около фурманки. Толкутся, улыбаются, смеются.
Пробивается через эту толчею Лукша, взмахивая плетью для острастки. Смеется заливисто:
— Геть по местам, славяне! Геть, вам говорят! По ме-е-стам! — Пристраивает коня слева от повозки. Гарцуя, смотрит на меня лучисто: — Жив, Виля?! Во, молодцом! — и докладывает: — Товарищ гвардии старший лейтенант, батарею пока что принял! Батарея находится на марше. Все в порядке.
* * *
Хабишвили приказал разведать местонахождение санбата и под охраной отправить меня туда. Мы с санинструктором пытались его убедить, что это ни к чему: ранения-то легкие.
Обстановка внесла поправку в приказ «бати». Когда колонна полка стекалась по склону в чашеобразную низину (там виднелась какая-то деревня), с противоположного края чаши, из кукурузы, грохнуло несколько орудийных выстрелов. Колонна, рассыпаясь, рванулась вперед. Послышались протяжные команды, развертывающие походный порядок в боевой. И мы помчались вскачь. Влетев в деревню, повозка вдруг остановилась. Послышались какие-то хлесткие удары у передка фурманки. Впереди, удаляясь, затихал топот копыт, слышались редкие выстрелы, грохнули две-три очереди беглого огня моих пушек. Тишина.
Превозмогая боль в колене, приподнялся, огляделся. Окраина деревни. Справа, поближе, и слева — порядок домов, уходящий вперед, вдоль дороги. Вокруг ни души. Значит, Радулеску обрубил постромки и… ускакал на паре гнедых. Да… тоскливо.
Перевернулся на живот. Когда нога немного поутихла, развернулся головой к фронту. На седло положил автомат. Рядом — пистолет и две обнаруженные в сене фанаты. Занял круговую оборону. Ох, как нелепо… тоскливо. Часа полтора-два держал так оборону…
Наконец-то, наконец прискакал Коротыцин с несколькими батарейцами. Чуть было не встретил я их автоматными очередями. Хорошо, что вовремя рассмотрел кубанки, черкески.
Узнал от них, что обстреляли нашу колонну артиллерийские самоходки «пантеры» и «фердинанды», блокировавшие дорогу с небольшой группой автоматчиков. Наша батарея сожгла две самоходки, остальные ретировались по неубранному кукурузному полю. Тяжело ранен мой Власенко. Вместе с лошадьми исчез Радулеску.
Утром следующего дня меня и Власенко отвезли в санбат.
* * *
Петю — славного малого, верного моего ординарца, — не задерживая, переправили из медсанбата в госпиталь. У него разворочено правое плечо, оторвана кисть правой руки. У меня — пустяки: три осколочка вынули еще в санэскадроне. Только колено было деформировано: опрокинутый взрывом мины Арлекин придавил крупом.
Через несколько дней, воспользовавшись отводом дивизии на отдых, батарейцы навестили меня, приволокли тьму копченой колбасы и вина. Все это разложили по всей койке. Славян моих турнули силами комендантского взвода, охраняющего медсанбат. Продукты реквизировали. Но — главное — мы договорились, как меня… выкрасть из этого заведения.
Через неделю явился мой старшина, весь из себя представительный: крупный, осанистый, на голове кубанка, более смахивающая на генеральскую папаху, под буркой старшинских погон не видно. Небрежно представившись дежурному:
— Дорошенко (не упомянув звания)! Я — к своему раненому офицеру. — Властно глянув, не спрашивая разрешения, прошел ко мне в палату. — Собирайсь, комбат! 3 палочкую дойдэшь? По коридору до лисницы, наливо на балкон, там вожжи навязаны. У конце парковой дорози стоит тачанка, там хлопцы ждуть. А я тут побалакаю, отхид прикрою.
Сценка из водевиля разыгралась. Пока Дорошенко распинался, туманил голову дежурному, я спустился с балкона, зажав подбородком палочку, заимствованную у соседа (костыли оставил у койки). Доковылял уже до тачанки, укрытой в кустах, у выхода из парка, когда услышал крики и, оглянувшись, увидел погоню. Двое в белых халатах, махая руками и крича, бежали ко мне. За ними — несколько солдат.
Трое батарейцев подхватили, ввалили меня в тачанку, и… дай бог ноги… рванули мы на оперативный простор. Вскоре, идя хорошим карьером, нас догнал Дорошенко.
Начало октября 1944 года
Вот я и в родной батарее! Так боялся отстать от нее, залежавшись в санбате. Старшина обмундировал. Оружие — здесь. Только документы личные в медсанбате. На второй-третий день вызвали комбата в штаб полка.
Поехал… и. о. комбата Лукша. Очень скоро возвратился.
— Тебя вызывают, — доложил сокрушенно.
— Что, разнюхали, засекли?
— Ну-у! И «батя», и Цимбалист, и «Смерш» знают. Давай, с Богом! Ты там скажи…
— А-а… Бог не выдаст, свинья не съест!
Шел к штабу на галопе (оказалось, так даже легче, чем на рыси). Больше всего беспокоило, как встретит начальство: на коне или спешенным. Если спешенным, то мне самому придется спешиваться, да на виду… Это хуже.
Слава Богу, Хабишвили, Цимбалист и командир эскадрона Филонов были в седлах. Филонов, козырнув, уже было отъезжал, но, заметив меня, задержался.
Лихо оседлав коня, нарочно картинно, доложил командиру полка о прибытии в часть. Цимбалист смотрел ехидно. Филонов широко улыбался. «Батя», выслушав доклад, взъярился:
— Вах! «Прибыл для прахажденья…» Когда прибыл?! Пачиму прибыл?! Нэ прибыл, а быжал, панымаешь… 3 госпытал быжал! Нэ спрасыл, быжал…
— Товарищ полковник, — вступился Филонов, — он же нормально на коне сидит…
— Нормально? — чуть остывая, оглядывая меня, спросил Хабишвили. — А эта што (указал плеткой на притороченную палочку)?
— У него и документы остались в санбате! — поспешно доложил начальник штаба. — «Смерш» говорит…
— «Смэрш» гаварит, «Смэрш» гаварит!.. — раздраженно бросил «батя». — Иму не гаварить, а шпыонов лавит нада. А этат — шпыон?! Этат — антыллирист. Хароший антыллирист! Я правильно гаварю, Филона-Милона? — обратился он к командиру эскадрона.
— Так точно, товарищ полковник! — радостно подтвердил Филонов.
— А ты, начштаб, пашли за дакументам в санбат. Пусть атдадут. Прыбыл чалавэк в част — значит, парадык. Паэхаль, антыллирист, в твой батарэй. Филона-Милона, паэхалы вмэсте — пасмотрим парадык в батарэй.
Все. Пронесло. Пошли на рысях в расположение батареи. По дороге шел разговор деловой — о прибытии нового пополнения.
Очень ко времени удрал я из медсанбата — прямо к пополнению.
Пробуравив строй новичков, набрали людей для огневых взводов, взводов управления и боепитания. Дорошенко, построив их, чтобы вести в батарею, вдруг вспомнил: коновода-то мне не подобрали. Я вернулся к строю пополнения.
Направился прямо к человеку, которого заметил еще раньше. Колоритная внешность: загорелое, продубленное лицо, нос с легкой горбинкой, резкие складки от крыльев носа, черные усы, агатовые угрюмые глаза под густыми бровями. Высокий, слегка сутулится. Только вот погоны с пехотной окантовкой и… старый уже — далеко за 30, поди. Пока я шерстил новичков, он все время смотрел на меня. Если же я взглядывал на него, глаза его приобретали выражение безразличия.
Подошел к этому «Челкашу».
— Какой ВУС?
— Черный, гражданин начальник.
— Я вас спрашиваю не об усах, а о военно-учебной специальности. И, пожалуйста, не гражданин начальник, а товарищ старший лейтенант.
— Урка. «Медвежатник» я. Это значит…
— Знаю. Спец по сейфам, значит.
— Ага… извиняюсь, спец.
— Не ага, а так точно. Ваша фамилия, имя, отчество?
— Гвоздь.
— Не понял. Гвоздев, Гвозденко, что ли?
— Не-е… никак нет. Гвоздь, извиняюсь. Александр Сергеевич. Как Пушкин.
— С лошадьми дело имели, Александр Сергеевич?
— Я, товарищ старший лейтенант, со всем дело имел.
— В каких частях воевали?
— На лесоповале, за Уралом и… в штрафбате.
— Ранения?
— В ляжку. Осколком.
— Коноводом при мне будете.
— А коновод — это что, товарищ старший лейтенант?
— Ординарцем. И за конями — своим и моим — ухаживать…
— Это значит — «шестеркой»?..
— Нет. Рядом со мною воевать.
Так появился у меня Саша Гвоздь — верный товарищ, помощник и… опекун, хранитель.
Ко времени нашей встречи, тридцати двух лет от роду (я значительно ошибся в оценке его возраста), Гвоздь был высококвалифицированным «медвежатником», имел ряд отсидок. А сумма сроков с добавками составляла, по его словам, на пять лет больше, чем он прожил на земле.
При сугубо материалистическом восприятии жизни Саша таскал в сидоре Бабеля, Багрицкого, Пушкина. Утверждал, что Пушкин — «наш, одессит, наездами бывавший в Ленинграде. И то зря — там его застрелил один французский фраер. Из-за бабы все».
Забота его о моем фронтовом быте была безгранична. Хавиры при занятии деревень, городов он засталбливал лучшие, опережая полковых квартирьеров. Мастерски добывал харч даже при боях в окружении. Быстро заметив мое равнодушие к трофейным шмоткам, добывал для меня книги (без особого отбора) и… пистолеты разных систем. Спать устраивался всегда при входе в помещение, будь то блиндаж или шикарная квартира.
* * *
Одно время поварил в батарее однофамилец великого кобзаря — бывший шеф-повар одного из киевских ресторанов. Миколу сослал для исправления на передний край командир дивизии полковник Рева.
Харчиться на нашу полевую кухню заглядывали часто: и «батя», и офицеры штаба полка. Один из них — явный стукач, как установил наблюдательный Гвоздь, — доставил мне своими доносами немало неприятностей.
Отвадил этого типа от нашей кухни Саша.
— А что, кухмистер, — равнодушно, но достаточно громко, чтобы слышал нежеланный гость, вопросил Саша, — водицу-то для кухни брав опьять у том ставке, идэ дохлые фрицы плавають?..
— А идэ ж що? — бодро подтвердил Шевченко. — До Дунаю далэко, до Днипра еще дальще…
Тут же гостя вывернуло наизнанку. Только мы его и видели.
Действительно, несколько дней, что мы были в короткой обороне, единственным источником воды служил небольшой пруд у фольварка в тылу батареи. В первый же день, продвинувшись за фольварк, мы убрали с береговой кромки труп немца, голова и рука которого находились в воде.
Батарея, как правило, придавалась эскадрону, выполнявшему основную задачу в наступательном бою. Чаще всего эта задача ставилась перед вторым эскадроном Карданова или первым Филонова.
Филонов и Карданов были противоположны друг другу, но оба чрезвычайно храбры. Это свойство доминировало в характере многих казачьих офицеров. Однако тактическим умом отличались далеко не все.
Выполняя поставленную боевую задачу, Айзик ломил вперед, не оглядываясь на фланги, не щадя жизни своей и… казачков своих. Сгусток безумной отваги. Джигит! Стройный, с осиной талией осетин. Огневой танцор. Ростом выше большинства казаков эскадрона. В атаке — всегда впереди всех. Из атаки часто выносили его на бурке. К концу войны имел четырнадцать ранений. С 1942-го до мая 1945 года через его эскадрон прошло личного состава столько же, сколько через полк (четыре эскадрона)!
Ваня Филонов — спокойный. Этот не ломил, не обдумав своих действий. Умел беречь жизнь людей. И ростом, и возрастом (около 30 лет) — под стать Айзику. Только русоволосый, с рыжинкой, и не такой фигуристый.
Первое время я был безмерно увлечен Кардановым. Заметив это, командир полка бросал батарею на поддержку его эскадрона, в самое пекло. Отсюда — ордена, медали за подвиги конников и артиллеристов. Отсюда же — большие потери людей. Где — по советам Филонова и Дорошенко, а где — и своей головой, начал я постигать науку умного ведения боя, рационального расходования сил и средств, достижения цели с наименьшими потерями.