Учеба в тылу

Учеба в тылу

«11 сентября 1943 г. Курская обл. с. Борысовка Сегодня я покидаю 549 осб в котором прослужил с 1941 г. 25 мая Жаль розтаваться с друзями с которыми прошол с Польши до Волгы А особенно жаль земляка Скицкого Мишку Все нас провожали со слезами на глазах хотя никто и не плакал С Мишкой я простился в санчасти так как он не смог выйти меня проводить он больной бледный как свеча Я пян ели на ногах держусь барахло гоню На сегодня все машына ожыдае»

Комментарий Г. Т. Лобаса:

— Чтобы объяснить, почему перед войной я попал в этот необычный 549-й отдельный саперный батальон, рассказ надо начинать с дедовских времен.

Отец мой Тимофей Павлович Лобас — из кубанских казаков. А мать Гликерия Алексеевна — из иногородних. Ее отец Алексей Алексеевич Беспалько был красным партизаном. Когда в 1920 году в станицу пришли десантировавшиеся в Приморско-Ахтарской улагаевцы, кто-то из местных казаков, которые не любили иногородних, выдал деда. Его повесили. Сейчас во дворе нашей гривенской школы стоит памятник, на котором высечены фамилии тринадцати партизан, казненных в 1920 году улагаевцами. Первая фамилия на памятнике «А. А. Беспалько». Мой отец часто жалел, что не успел спрятать тестя в плавнях.

А позже в нашу семью пришла еще не одна смерть. Из девятерых детей нас выжило четверо — только те, кто родился до 1928 года. Остальные померли в «изобильные» сталинские годы от голода. И когда в 37-м отца арестовали, никто не вспомнил, что он из семьи красного партизана, что у него — бригадира гривенского рыбколхоза — умерло пятеро детей. Какой же он враг народа? В ту ночь арестовали и его родного брата. Павло Павловича Лобаса, тоже бригадира рыболовецкой бригады. А наутро — еще троих их братьев. Вырубали род под корень. Всего за два дня из Гривенской забрали человек 200 — станица и тогда уже была большой. За что забрали и куда их увезли, никто не знал. Только перед самой войной в станицу приезжал представитель прокуратуры и сообщил матери: «Ваш муж осужден без права переписки». Мать спрашивает: «На сколько лет?» Ответ был такой: «На много, так на много, что можешь снова выходить замуж». И только в годы первой реабилитации, после смерти Сталина, мы получили официальное извещение о том, что «Тимофей Павлович Лобас умер в 1944 году в тюрьме от кровоизлияния в мозг». Какая же это реабилитация?..

После ареста отца мне было очень трудно. И не потому, что пришлось бросить школу и идти на Азов рыбачить. Я стал сыном «врага народа». Многие со мной не здоровались, не разговаривали. Затравили меня как волка. Вот тогда я и научился без спросу бить по морде. В армию со своими сверстниками не пошел. Как сына «врага народа» меня не брали до особого распоряжения. И взяли только в марте 41-го. Но таких, как я, в боевые части не направляли. В Новороссийске из нас сформировали особый 549-й саперный батальон. Процентов на тридцать батальон состоял из чеченцев. Было в нем много немцев, эстонцев, греков… В общем, все — «опальные стрельцы», батальон отступал из Польши до Волги….

— Почему «из Польши до Волги»?

— Западные области Украины, присоединенные в 40-м году, тогда называли Польшей. Местные жители так и говорили: «Наша Польша». 8 июня наш батальон выгрузился на станции Ожени — это километрах в 120 западнее Шепетовки. Жители встречали нас хорошо. Была как раз Троица. К нам подходили разнаряженные в национальные одежды украинцы, поздравляли с праздником, угощали. Но вскоре все резко изменилось. В то время ходили слухи, что ожидаются крупные маневры. Это чепуха, что мы не готовились к нападению немцев. В июне нагнали в Западную Украину тучи войск. В каждом селе стояла часть. Особенно много было кавалерии. В то же время призвали на службу мужчин из местных областей, что вызвало бурное недовольство местных жителей. Когда потом мы в беспорядке отступали и встречали группы этих мобилизованных западноукраинцев, они нам говорили, что своих комиссаров они уже «забили». Если же встречали русских — они их называли: «москаль, курва засрата», они их тут же убивали. А нас, кубанцев, спасал украинский диалект — «Польща» принимала нас за жителей Восточной Украины. С тех пор мы, кубанцы, старались держаться вместе. В этом же саперном батальоне провоевали два года, поэтому и расставались со слезами. Земляк на фронте был роднее родного брата.

— Почему пришлось расставаться? Куда вас провожали?

— Тогда приехали в наш батальон «покупатели», агитировали в разведку. Но не всех. Вызывали по одному, кого укажет командир роты. Я сразу согласился и мой друг Мишка Скицкий. Тогда в 234-й фронтовой запасной полк кубанцев попало немало. Однако впоследствии я остался только с одним земляком — Гришкой Ляхом из станицы Ивановской.

— Гришка Лях и Мишка Скицкий тоже были сыновьями «врагов народа»?

— Лях — нет, а Скицкий — да. С Мишкой мы выросли в одной станице. Он так и прошел всю войну в этом батальоне, который уже после первых потерь и пополнений перестал быть «особым». На фронте Скицкий стал коммунистом — ему удалось скрыть, что он сын «врага». О вступлении в партию мы с ним говорили не раз. Но я отказывался: «Знаешь, Мишка, скрывать что-нибудь — подлое дело. Как бы нам потом не было то же самое, что нашим батькам…» Закончил войну Скицкий на Японском фронте, имел много наград, даже такой редкий в военное время орден, как «Знак Почета». Вернулся в Гривенскую, был рыбинспектором, потом капитаном сейнера. А когда партийным властям стало известно о его «вражьем» прошлом, Мишку вызвали в райком. Приехал он туда выпивши и бросил партбилет на стол: «Раз мои боевые заслуги для вас ничего не значат, то и эта книжка для меня теперь тоже ничего не значит…» Спасло Мишку то, что времена уже были хрущевские, да старый его друг директор рыбзавода помог. Отделался он только исключением из партии. Но до пенсии доработал капитаном-бригадиром. Умер в 1986 году.

«12 сентября Прибыли в новую часть 234-й ФЗСП в село Красная Яруга и ночую здесь в одной вдовушки у которой вшей набрался столько что я за всю солдатскую жизнь не видел больше примерно 1 000 000 било 13 сентября Идем в село Святославку — 5 км от Красной Яруги Шли целый день Через каждые 200 метров привал и сплошная пянка Пришли к вечеру и меня направили в минбат з другом Лях сним же в эту ноч попали на губу»

— Почему так много пили?

— О, солдат не упускал ни одну возможность выпить. Какие еще радости ему на этом свете оставались? Тем более когда ушел с передовой. Все, что было на передке — грязь, холод, кровь, смерть, — все заливали водкой. Больше нечем душу согреть. А ведь от передка далеко не уйдешь. Может статься, что завтра уже не выпьешь — и твою долю разделят на других.

— Почему попали на «губу»? Что собой представляла фронтовая гауптвахта?

— В 234-м запасном полку нас с Ляхом направили в учебный минометный батальон. Мы, конечно, не думали начинать учебу здесь с гауптвахты. Но такая вышла история. Вечером этого дня надо было свое солдатское барахло сдавать в «вошебойку» — так мы называли дезинфекционные камеры. У Ляха новая шинель, которую из «вошебойки» уже не получишь, поэтому он отказался ее сдавать. А дезинфектор стал силой отнимать. Началась потасовка. У меня для хорошей драки все данные были: сила, рост, а главное, опыт — в станице с 37-го хорошую школу проходил. Тут я Ляха быстро отбил. Нас двоих посадили в курятник — это и была фронтовая гауптвахта. А на передке гауптвахт не было.

«14 сентября Жарю вшей которых набрался в Красной Яруге Жаричка проходит с успехом и я возращаюсь без автоматчиков»

— Ночь провели в курятнике на холоде и помете. Конечно, без сна. Теперь пришлось уничтожать вшей без «вошебойки», на костре, чем всегда занимались на передке. Выворачиваешь одежду наизнанку — и держишь над прогоревшим костром. Не над пламенем, чтобы не сжечь, а над жаркими углями. Главное, надо хорошо прожарить швы. И если слышишь потрескивание, значит, они, подлые, жарятся. Конечно, это дезинфекция примитивная, но в основном ей спасались. Летом клали одежду на муравейники. За несколько минут муравьи растаскивали всех вшей. На передке, если позволяли условия, этим занимались чуть ли не каждый день. Какая баня под пулями да под снарядами? Поэтому белье не снимаешь с себя, пока оно на тебе не порвется. Правда, старшина иногда привозил смену. Но менять никто не хотел, потому что перед отправкой на передовую всегда выдавали новое белье, а на смену привозили застиранное рванье. На вшивость проверяли регулярно. Рубаху на спине заворачиваешь, подходит санитарка и смотрит в основном швы под мышками. В затишье на передке, бывало, организованно варили вшей. Ставили на огонь бочку из-под бензина, кипятили в ней воду, а перед тем, как бросить в бочку белье, каждый связывал свое тугим узлом — чтобы не потерялось. У кого белье было подлое, тот бросал сразу. А потом, когда бочку с этим грязным, вонючим варевом опрокидывают на траву, все набрасываются, как озверевшие собаки, и каждый спешит палкой вытащить свое, чтобы кто-то не умыкнул. Случалось, эти палки и по головам ходили. Зато потом смеху было! Белье-то сварено грязным и после этого не постирано. Оно становилось пятнистым, как маскхалаты.

«15 сентября Хоздень строим нары а под вечер часть ребят отправляют на фронт»

— А каким был фронт в июне 1941-го? Первый бой? Первая кровь? Первая смерть?

— Первая смерть, которую я увидел, глупая. 22 июня или, может, днем позже был отдан приказ: из расположения части не отлучаться. А нашему военврачу зачем-то понадобилось в соседнее село. На улице встретил его патруль. Он через плетень — и убегать. Солдат выстрелил. Пуля попала в позвоночник, и сразу наповал. Не понимал я иных наших. В своего же, да в безоружного, пульнет, не задумываясь, как в мишень. А в немца долго целиться будет… Война началась для меня первым боем 27 июня. Ночью с 21 на 22 июня услышали в отдалении стрельбу, видно было зарево. Никакого значения этому не придали. Все думали, что начались маневры, о которых так много говорили накануне. В пять или в шесть часов утра 22 июня нашу роту построили и командир роты Кравченко объявил: началась война. Хотя от командования не поступало никакой информации. Наш ротный Кравченко к такому заключению пришел сам и сделал объявление о начале войны без чьего-либо позволения. Мы доверяли своему ротному. Он финскую прошел. Запомнились его слова: «Знаете, почему победили в этой войне? Да мы своих бойцов положили больше, чем в Финляндии жителей. Все огневые точки солдатскими телами закрыли». Какая была первая реакция? Я бы сказал, спокойная. Между собой говорили: «Ну что, хлопцы, воюем? Воюем…»

В тот день нам выдали по пятнадцать патронов к нашим трехлинейкам, еще и предупредили, чтобы все стреляные гильзы сдавали старшине. А когда стали отступать, уже многих потеряли убитыми и пленными, все смешалось, мы сутками оставались голодными. Однажды солдат наш, помню, Сашкой его звали, такой шустрый, пронырливый, решил зайти в село, выпросить хоть какой еды. А в селе его патруль поймал: «Откуда ты?» Сашка отвечает: «Немцы нас разбили, есть нечего…» В комендатуре, куда его отвел патруль, на Сашку набросился сам комендант: «Откуда немцы? Ты что, спятил? Паникер, трус!» Первое официальное объявление о войне мы услышали, когда вовсю уже бежали на восток. На одной танкетке была включена рация, танкисты выставили шлемофон с наушниками. По радио выступал Молотов. Если бы не Кравченко, первый бой пришлось бы принять, не зная о том, что началась война.

Не называя войну войной, а лишь «боевыми действиями», политруки в первые дни стремились поднять наш боевой дух. Часто собирали нас на беседы и выкрикивали, что на одном направлении наши войска продвинулись на 150 километров, на другом — еще больше. Но мы им не верили. Через нас шли в тыл раненые. Они говорили правду.

А первый бой случился около станции Ожени, рядом с аэродромом, строительство которого наш 549-й отдельный саперный батальон уже заканчивал. На него и приземлились с десантом большие немецкие самолеты. И кстати, весьма необычным способом. У каждого под крыльями были прицеплены маленькие танкетки на колесном ходу, которых я потом никогда не видел.

Вооружена такая танкетка одним станковым пулеметом, а броневым щитком прикрыт только механик-водитель. Самолеты садились на эти танкетки как на свои шасси, потом отцепляли их. Мы в лес побежали. А танкетки и пешие немцы — за нами. Как резанули из пулеметов и автоматов, мы сразу попадали. Немцы что-то орут, стреляют, а среди наших — тишина. Никто не крикнет, не ойкнет, как вроде бы никого еще не задело. Тут командир роты Кравченко кричит: «Хлопцы, не бойтесь, он разрывными стреляет». А разрывная пуля в лесу солдата редко доставала. Она как за первую веточку зацепится, так сразу разрывается. Поэтому нас только корой обсыпало.

В общем, прижали немцы нас огнем в этом лесу. И пошли на нас в полный рост. Мы лежим. Кто в ямке, кто за кустом. А стрелять боялись, да и винтовки не у всех были. Думали, если стрелять в них будем, они потом дознаются, кто стрелял, и тогда уж точно не пожалеют, убьют. Отбиться — и мысли не было. Мы видели, что пришла сила, против которой с трехлинейкой да саперной лопатой не попрешь. Заходят в лес, как к себе домой. Кричат: «Рус швайн!» — и пинками поднимают наших солдат. Их винтовки тут же об деревья разбивают. Собрали немцы наших по лесу человек триста. Остальным, в том числе и мне, удалось убежать в глубину леса. Построили пленных в колонну — впереди танкетка, сзади танкетка — и ходом погнали к станции. Кто падал раненый, обессилевший или просто споткнулся — подниматься уже не давали. Стреляли или давили танкеткой. В этой колонне бежал и мой земляк гривенский — Василь Махно. Рассказывал потом. Когда близко от опушки были, сосед толкнул его плечом и говорит: «Давай в лес!!!» — и побежал. А Махно не решился. По тому солдату застрочили немецкие автоматы. Он упал. Махно думал: все, убили парня. Вдруг он поднимается, весь окровавленный. Все видят, что у него перебито горло, оттуда фонтаном кровь хлещет, а он бежит назад, догоняет колонну. Жутко было смотреть. Казалось, мертвец за ними гонится… Эта колонна вскоре наткнулась на нашу засаду. Отбили всех пленных.

«16 сентября Меня направляют учиться в полковую школу где протекает остальное время до 27 сентября Подем в 5–00 занятия до 9–00 вечера отбой в 9–30 Я падаю как сноп и сплю до 5–00 не переворачиваясь с бока на бок Учения в меня идут с успехом»

— В полковой школе готовили младших командиров артиллерийских разведотделений. В мирное время такая учеба рассчитана на семь месяцев, а нас готовили за два. Учились засекать цели в дневное и ночное время, определять расстояния до цели без приборов, пристреливать цели, скрытно проникать в расположение противника, брать «языка». Учителями нашими были те, кто боялся попасть на передовую. Они насаждали строгость и муштру, чтобы оправдать свое место в тылу. Многое нам просто было непонятно. Например, зачем тренировать подход и отход к командиру, если на передке мы никогда и руки к пилотке не поднимали. Там если уж в голову не попали, то в поднятую руку попадут. Такие школы действовали всю войну. Воевали одни, а учили другие.

«28 сентября Получаю задачу достать лошадей во чтобы то ни стало гдеб не было ато иначе матчасть прыйдется на горбу таскать Я эту задачу выполнил с успехом в троем я Шаповалов и Чорный достали пару лошадей»

— Что означал странный приказ: «достать лошадей»?

— Только одно — украсть. Без лошадей минометчикам худо, ибо всю матчасть — тяжеленные стволы и станины, боеприпасы — все пришлось бы тащить на себе. И вот что мы сделали. Нашли конюшню. На дверях амбарный замок, а ворота, в которые выводят лошадей, заперты изнутри на засов. Ребята приподняли крышу, я пролез, открыл засов и вывел двух лошадей. Чьи они, мы тогда не разбирались. Таких приказаний «достать» было много.

«29 сентября Поход идем по 30 км в день это очень тяжело ночуем в открытом поле Я без шенели в одной гимнастерке и прыходится целую ноч не спать а днем идем без конца на Запад Я это вже второй раз иду в Польшу Поход продолжается до 8 октября идем через город Лебедин Ромны и останавливаемся в городе Прылуки где продолжаем учения»

— Почти всегда приходилось ночевать в поле, потому что деревни все были выжжены. Все, что не сгорело во время боев, пожгли немцы. А почему без шинели? В школу мы пришли в своих саперных бушлатах. Хорошие были бушлаты. В первый день нас построили, и раздается команда: «Снять бушлаты и положить на землю». Сняли, положили. Следующая команда: «Три шага вперед. Напра-во. Шагом марш!»… Так одевали тех, кто был на передовой. А в тылу оставались в одних гимнастерках. Поэтому в Прилуки мы шли раздетыми.

«10 октября Черниговская обл. г. Прылукы Попадаю в комендатуру в наряд патрулем и знакомлюсь с Верой артисткой прылуцкого Театра Конечно она себя назвала артисткой но она в том только артистка что может врать а работает контролером Но это меня не интересует А больше интересует ее водка которую она доставляет регулярно а курсанту нечего больше и ненадо ну и женскый футляр. Но увы не совсем мне повезло в этот день С пяных глаз я проявил себя патриотом за что попал на 10 суток губы. Я с автомата рострелял все немецкие картины которые были в Веры на квартире за что патрулю плюстителю порядка комендант и всучил 10 дней»

— В этом патруле мы были с Сидоренко и в той квартире застали пьяного летчика. Он на нас: «Пузолазы, пошли вон!» Я ему сразу по сопатке. Летчик за пистолет. Пистолет я у него отнял вместе с кобурой (потом сдал начальнику караула на гарнизонной гауптвахте), а самого выбросил за дверь. Потом уже дело и до картин дошло. Сидение на губе в общем-то никак не отражалось на службе солдата, потому что это нигде не фиксировалось. Наверное, на войне не было солдата, который бы не сидел на губе.

«До 20 октября сижу на губе Кормят хорошо ребята свои носять все что им подруку попадет Мне даже нехочется выходит с губы так как мне эти строевые занятия надоели 15 октября мне прынесли передачу хлеб сало табак и пол литры и писмо от Веры Она пишет что она очень безпокоится зато что я на губе мол я же виновата в этом и прошу простить Я правда и не накладывал на нее никаких взысканий но за водку просщаю все в конце писма пишет целую крепко после этого мне зделалось очень кисло во рту и я порвал писмо водку выпил за кубанских девушек 3 20 по 5 ноября Занимаюсь без всяких прыключений на отлично получил благодарность от командира полка Почти каждую ночь хожу к Вере она все прыбрала замазала те стены которые подверглись обстрелу во время моего знакомства с ней и забыла. И все хочет узнать мой домашний я ей дал адрес только какой то Севастопольскый где я сам никогда не был Водяга всегда в нее есть за что я ее и люблю 6 ноября Опять в комендатуре патрулем на Ленинской улице приказано всех пяных солдат водит в комендатуру работа мелиционерская которую я не люблю до гроба но всеже исполняю до конца своей смены а потом ушел к Вере в которой провожу остальную ноч и весь день 7 ноября с выпивкой и песнями Здесь я было подсыпался к ее подруге которая как бутто лутше но нечего не вышло Эта Вера начала ревновать скандал получился и эта подруга смылась мне правда сейчас безразлично но я делаю из за того что моя мужчынская обязаность такая Я же не монах Но после ее ревности я ушел пока не остынит и залег спать 22 ноября Прощай город Прылукы и Вера сегодня нам прочитали прыказ в поход и мы спешно собираемся в 8–00 выходим Прощаюсь с Верой Она плачет незнаю почему она замужем муж в армии и пишет ей писма правда она жыла с мужем всего 3 м. и выдать не поняла еще жызьни А меня она незнаю за кого посчитала ведь я не мог же на ней жениться потому что я курсант и влюбую минуту вира якори и был такой субект Грыша и ушел в не известном курсе 26 ноября идем повыженым деревням и ночевать негде немец все прывратил в пепел а жытелей угнал в рабство идем через Гоголевку Бравары в Дарнице ночуем Завтра пойдем в Киев через Днепр Я в 41 г. переправился через Днепр совершая драп марш а сейчас гоню фрицев со своей Отчизны Смерть гадам за кров и разрушения»

— Было это примерно в сорока километрах от Киева. Картины действительно жутковатые. Деревни — абсолютно пустые. Да и можно ли это назвать деревнями? Одни печные трубы торчат. Хотя бы какой-нибудь курятник был, и курятника не осталось. Как к деревне подходишь, ужасный запах гари. Иногда видели старух с детьми. Печь топят, и пока она топится, спят на ней. Питаются тем, что сохранилось в огородах. Стариков и женщин не видели. Всех, кто мог стрелять, немцы уничтожали. Считали, что они уйдут к партизанам. Иногда нигде никого не видно, одни дети на печи лежат под открытым небом. Смотреть на это страшно было.

— А мстили наши солдаты, когда оказались на немецкой земле?

— У большинства из нас такого желания не было. Не знаю, если бы сразу из-под Киева попали в Германию… Хотя встречались отдельные, такие, у кого немцы пожгли дома, уничтожили семьи. Бывало, боевых действий нет, но вдруг загорается дом. Оказывается, кто-то из наших солдат поджег. Спрашиваем: зачем ты это сделал? «Мою хату спалили, — говорит, — спалю и я его…» Но такое случалось редко. На своей территории немцы, в том числе и мужчины, чувствовали себя среди нас спокойно. Не прятались, ходили по расположению наших частей открыто. Если немец не одет в военную форму, то на него мы уже не обращали никакого внимания. А один подлый случай запомнился хорошо. Зимой 45-го мы разбили большую группировку и долго гонялись по лесу за ее остатками. Однажды днем издалека видим, как группа немцев, человек семьдесят, вышла из леса и направляется к одиноко стоящему на опушке сараю. Кто-то из наших разведчиков говорит: «Они, наверное, сдаваться идут. Надо бы как-то у них спросить…» А рядом в это время остановились на привал артиллеристы с 76-миллиметровкой. Их командир, сержант отвечает: «А вот сейчас мы спросим…» И как резанул по сараю. Один раз, другой. Только кирпичи летят в воздух. Раздолбали сарай и уехали. Мы сразу побежали туда. Человек десять насмерть положил сержант. Было много раненых, искалеченных. На остальных жалко смотреть: грязные, истощенные и почти все перебинтованные. Оказалось, они действительно шли сдаваться.

— Что такое «драп-марш» 1941 года?

— Мы уже не отступали, а бежали. Как вечер, так команда: окопаться и ни шагу назад! В течение дня выясняется, что немцы обошли нас и справа, и слева, что мы у них уже в тылу. Поэтому вечером команда: поднимайся!.. И так все дни. Командир 4-й роты, фамилию его не помню, всегда первый поднимал свою роту: «А ну, ребята, кто здоров ногами… Нам они еще пригодятся». За этой ротой поднимались и другие. Бежали в сторону Козятина. За ночь пробегали по 40–50 километров. Утром вошли в Козятин. На станции эшелонами все пути забиты. В основном с эвакуированными из западных областей евреями и семьями офицеров. Появляются немецкие двухмоторные «долбачи». Прилетали всегда почему-то по 33 самолета. На бомбежку заходили тройками.

Страшно, что творилось. Солдат знает, что при бомбежке надо упасть и лежать, а гражданские вскакивают и бегут. А их осколками сечет. Они в основном и гибли. Куда не посмотришь, везде трупы и кричащие раненые. От сильного запаха крови многих выворачивало. К запаху крови примешивалась вонь блевотины. Дороги были забиты беженцами. Люди шли со своим скарбом, гнали коров, свиней, даже гусей. Войска шли по обочинам. Урожай немцам, конечно, не достался — поля были вытоптаны. Уходили не каждый сам по себе, а колхозами. И распоряжения такие были: все, что можно забрать с собой, забрать, остальное уничтожить. Колхозные амбары и хлебные поля поджигались. А ведь не все могли уйти. Те, кто оставался, в том числе и партизаны, были обречены на голод.

Через Днепр переправлялись в районе Ржищева. Катер буксировал паром. Когда подошла очередь нашего батальона, заходят немецкие самолеты. Бомба попала в катер, и он затонул. Мы загрузились на паром и веслами перегребли на левый берег. Я потом нашел лодку, с которой, как рыбак, управляться умел, и сделал еще два рейса на правый берег, переправил наших ребят, кто не попал на паром. Мы тогда часто спрашивали у командиров: почему так далеко отступаем, зачем уходим за Днепр? Они не знали, что ответить. А потом политруки получили циркуляр объяснять так: надо выровнять линию фронта. Любой малограмотный солдат понимал, что это чушь. Если будем так выравнивать фронт, как от границы выравниваем, до Урала без остановки добежим.

«27 ноября вот и столица Украины гордость Украины и Музей предков вот на горе стоит разрушеная Лавра которая стояла около двух тысяч лет Пираты немцы уничтожылы все. Здесь я встречаю знакомых ребят 549-го саперного с которымы столько прослужыл Только жаль что не увидел своего земляка Мишку С. Видел медсестру Надю с которой много время провел в скучные отступательные бои. Сейчас мы идем по Киеву и снег з дождем не дает ходу все мокрые уставшые ногы не подымет Переходим Подолье и идем на Куринавку где и розквартировалис Сейчас сушим портянкы Хозяйка молодая но сейчас не до нее посмотрю дальше»

— Интересно, как в нашем батальоне появилась Надя. Перед самым началом войны она приехала в Ожени к своему мужу, который командовал у нас саперным взводом. Его убило в первом же бою, и Надя пожелала остаться в нашем батальоне медсестрой. Потом таких, как она, стало появляться много. Добровольно оставались жены погибших командиров, к ним присоединялись другие женщины, кто потерял своих близких, не успел эвакуироваться… Набралось столько, что была сформирована отдельная женская саперная рота. Так же, как и мы, они работали кирками и лопатами.

«28, 29, 30 ноября Ходим строим нары Заделываем окна в казарме где должны скоро перейти Немцы когда отступали все изгадили и нам прыходится все налажывать С хозяйкой отношения наладил и стараюсь в свободное время прорватся на квартиру Жыву не плохо»

— Немцы умели не только жечь и взрывать, но и просто гадить, как паршивые котята. В казармах, построенных еще в николаевские времена, они повыбивали все окна, переломали мебель, в комнатах и коридорах все загажено.

«2 декабря Переходим в казармы и прощай теплая ласка хозяйки Зои Под боками опять скрепять нары А утром подем физзарядка и становись на занятия А вечером поверка прогулка и отбой 10–30 Один раз был у Зои но за это прышлось мыть полы целую ноч»

— О том, как проходили занятия, скажем, по тактике, можно рассказать на примере одного эпизода. Занимались мы на брюквенном поле. Кстати, немцы сажали брюкву для того, чтобы кормить наших военнопленных. Команда руководителя занятий по тактике: «А ну, хлопцы, бегом на ту гору и обратно!» А все остальное, мол, сами постигните на фронте. И постигали. Только дорогой ценой. Своими жизнями за эту науку платили. Если пуля засвистела, значит, ее не бойся, не кланяйся ей, она уже пролетела. И снаряд так же. Когда далеко летит, звук похожий на клокотание. А как «ти-у-у-у», то сразу пластайся, он упадет где-то тут. Это много значило. Если вовремя не упал на пузо — не убьет, так ранит.

«9 декабря Зачеты и выпуск. Мне прысвоили звания сержанта Ребят всех забрали на передовую а меня и моего друга Ляха оставили учить молодые кадры Простились с ребятами грустный день был хотя и был полковой оркестр ребята все танцевали а я и Лях были не в себе что остаемся с далдоном старшыной Кабыкой»

— Кабыка — не единственный в своем роде зверь-старшина. Это был тип тылового старшины. Причем среди них почему-то чаще всего встречались украинцы. Если в роте старшина украинец, то там всегда устанавливалась жестокая дисциплина. Я таких встречал много. Они всегда лезут не в свое дело, считая себя первыми наставниками и учителями. Стремились доказать свою незаменимость на этом месте. Кабыка готов был на любую жестокость по отношению к солдату, лишь бы его на передовую не послали. Такие были патриоты… Провести ночь с половой тряпкой за какую-нибудь чепуховую провинность — это у Кабыки было самое мягкое наказание. А так запросто по морде можно было получить.

Били солдат тогда часто. Особенно на передке. Там другого наказания не могли придумать. Видел однажды, как командир танкового полка так залепил одному танкисту, что тот потерял сознание. Зачем, спрашивается, командиру танкового полка носить за голенищем сапога казацкую нагайку? Били арапником. Помню, был такой случай. Разведчики бросили на перекрестке без присмотра свою машину, а в это время туда выскакивает на танке командир нашей 1-й танковой бригады Горелов: «Чья машина? Кто старший?» Нашли младшего лейтенанта. Он, как положено по уставу, стал докладывать комбригу, а Горелов, не слушая его, достает нагайку и давай хлестать младшего лейтенанта. Тут бегут разведчики: «Хлопцы, нашего командира бьют». Тр-р-р… Короткая очередь из автомата — и нет Горелова. Разведчиков было человек тридцать… Тогда так и не дознались, кто стрелял. Младшего лейтенанта и нескольких человек из этой группы расстреляли. Это было на 1-м Белорусском фронте, в Германии.

Да, когда старший бил младшего, тот не всегда подставлял другую щеку. Дождался своего и Кабыка. Однажды мы с Ляхом спустили его со ступенек второго этажа. За это старшина пообещал нам штрафную роту. И когда после выпуска все ребята уходили на фронт, а нас с Ляхом оставили в полковой школе, ясно было: Кабыка хочет с нами разделаться. А тут узнаем, что немцы где-то прорвали фронт. В таких случаях обычно многие тыловые части срочно бросали на передовую. Ну мы с Ляхом подходим к Кабыке и говорим: «Скоро мы с тобой, собака, по-другому поговорим». После этого Кабыку словно подменили. Мне кажется, я бы его все-таки не тронул. А Лях, наверно, свое обещание выполнил бы. Отчаянная голова. А таких отчаянных на фронте много было.

«24 декабря Кантуемось. Ходим по городу ничего ны делаем. Ночую каждую ноч в Зои правда немного мешает ее сестра которая прыехала с Харькова»

— К безделью относились так: случай тебе сегодня выпал — живи на полную катушку. Потому что завтра ты можешь быть мертвым. Хотя долгое и вынужденное безделье сильно угнетало. А в целом на фронте напряжение накапливалось. Иногда ни с того ни с сего начинало вдруг трясти, как в лихорадке. К концу войны я стал совершенно невыдержанным. Еще долго и после войны, бывало, кто накриво мне скажет, без всяких разговоров сразу по сопатке. Особенно если похваляется: мол, я тебе сейчас дам. Так я не ждал, когда мне ударят, а бил первым. Потом говорю: не обижайся, сам же похвалялся.

«25 декабря Меня и Ляха переводят в маршевую роту Дали нам оделения по 25 чел. молодых ребят 25 года все почти землякы с Кубани но з далекых р-нов прыбыли 105 фзсп Занимаемось тактикой строевыми. Песни поют хорошо и это мне напоминает родную Кубань»

— Маршевые роты формировались из тех, кого скоро должны отправлять на фронт. Так что Кабыка отступился… А пели часто. И не только для себя. Если во время занятий строевые песни не поешь, гонять тебя будут дольше. Когда строй проходит мимо дома или мимо казармы, где живет командир роты, должны обязательно проходить с песней. А после поверки, во время вечерней прогулки, старшина всегда ведет туда, где живет командир роты. Иногда такое паршивое настроение и так не хотелось петь. Хоть сквозь слезы, а все равно запевали.

«Вечер перед Новым годом все собираются встретить Новый год с новыми успехами и в 44 г. окончательно разгромить врага и вернутся домой с полной победой»

— Действительно верили, что в 1944 году должна закончиться война?

— Да, верили. Если бы покушение на Гитлера удалось, так бы и было. В это верили все солдаты. Как себе победу представляли? Конечно, должны дойти до Берлина. И нам это всячески внушали. На самом деле, мы с разгону не только до Берлина, а черт его знает куда добежали бы. Если за сутки от Берлина до Праги добрались, то можно представить, куда бы могли махнуть.

«Мое отделение работает на кухне а я думаю уйти на квартиру к Зои время выходное Я в наряде и могу отлучится часика на два пропустить грам 500 для пробы в честь нового года Но получилось совсем не так В время бомбежкы одна бомба упала возле кухни и убила з моего отделения 3 чел. 5 ранено А мне всю грудь шенель и гимнастерку сорвало осколком и стеклом руки и лицо побило Котлы все перевернуло вверх дном А повара ошпарило кипятком Я остался жыв и думаю что это мне сюрпрыз перед Новым годом Кончился 1943 год — 1944 год»

— Случилось это перед вечерней поверкой. На кухне как раз начинали готовить завтрак. Солдаты из моего дежурного отделения подвозили на санках воду и тут же, рядом с кухней, рубили дрова. Слышим, высоко летят немецкие самолеты. Мы знали, что они идут бомбить мост между Дарницей и Киевом. А над нами немцы сбросили всего одну бомбу. Упала она между нашим строем (уже началась вечерняя поверка) и кухней. Когда после взрыва мы увидели, что кухня разрушена, Лях сказал мне: хоть каши достанется, и тут же скрылся в клубах пара. Набрать кашу не во что было, так он в вещмешок ее наложил. Во время взрыва меня вроде бы кто-то за грудки схватил. Я даже хотел крикнуть: «Куда ты меня тянешь?» Разбросало всех. Казарму нашу не разрушило, но стекла вместе с рамами повылетали. Всех нас засыпало стеклом. И та каша, которую Лях под сурдинку успел набрать в вещмешок, оказалась тоже со стеклом. Но он нас успокоил. Это, говорит, только сверху. Верхний слой выбросил, остальное мы съели.

В этом был весь Лях. О таких говорят: пройдоха. Если в окружности 20 километров есть корова, за ночь Лях молока принесет. Молоко очень любил. И когда шел искать корову, направление всегда выбирал безошибочно. Ляху везло. За всю войну ни разу ранен не был. Служил он командиром 120-миллиметрового миномета. Однажды его миномет «тигр» раздавил. Я уже попрощался с другом, хотел письмо его матери в станицу Ивановскую писать, когда Роговский мне говорит: «Твой земляк живой, только что видел его…» Тогда минометную батарею, в которой служил Лях, немцы проутюжили всю. Почти никого в живых не осталось. А Ляху удалось убежать от «тигров» и спрятаться под снесенной с церкви крышей. Там он и переждал весь бой. Неправду говорят, что если солдат на фронте ранен не был, то так, мол, он и воевал. Лях был отчаянный хлопец. Да и многих таких, кто за всю войну ранен не был, я лично знал.