У войны не женское лицо

У войны не женское лицо

Война и женщина. Это несовместимо. Но «слабым полом» на фронте нас не называли. Наравне с мужчинами мы переносили все, а по оптимизму превосходили «сильный пол». Мы умели создавать микроклимат — тепло, уют, радость и надежду. Как часто в самые тяжелые моменты лица бойцов преображались при виде какой-нибудь девчушки — пусть некрасивой, в нелепом полушубке, ватнике, огромных сапогах, — пробежавшей мимо и одарившей улыбкой или шуткой. Какая малость требуется человеку, особенно в напряженные, опасные моменты, чтобы отвлечь, внушить надежду, веру, что все пройдет, все будет хорошо!

Вспоминая далекое прошлое, не перестаю удивляться нашему умению всегда находить выход, казалось бы, из безвыходного положения, быть аккуратными, подтянутыми и никогда не унывающими! Мы умели радоваться как дети!

Нытиков среди нас просто не существовало. И болезней тоже. Я не помню, чтобы кто-нибудь из нас болел. Никаких простуд, никаких насморков! Будто война была не только с фашистами, но и с болезнями. Все это подтвердили после войны специалисты: люди во время войны не болели «мирными» болезнями. Все сказалось потом, после войны. Ничего не прошло даром и отозвалось в человеческом организме тяжелыми недугами.

Для женщины быт на фронте особенно тяжел. Например, как обходиться без самого необходимого для женщины? В такие «критические» дни у них не было и в помине никаких прокладок, даже без крылышек. Они о них и слыхом не слыхали.

Как только выпадала минутка, короткая остановка — бегали, искали, находили, мылись, стирались, и опять в поход!

Веселые, молодые и все подряд красивые!

Но главное для женщины на фронте — ее статус как женщины, находящейся постоянно в окружении мужчин, очень разных по воспитанию, образованию, убеждению и взглядам на назначение женщины. И во многом отношение к ней диктовалось поведением самой женщины. Какова она, что думает о себе, какой себя ощущает. Не обходилось и без посягательств, обид и оскорблений — все бывало…

Надо сказать, что опасность обостряет чувства человека. Дружба, любовь, преданность и ненависть — все в накале. Все предельно искренне и на высоте. Никакой лжи и притворства. Жизнь человека может оборваться в любую минуту, и потому цена ее очень велика.

«Темная ночь, только пули свистят по степи…» — в такой обстановке можно ли фальшивить, лгать? Тут допустимо, конечно, принять порыв, увлечение за большую, настоящую любовь, но порыв этот искренен до конца! Бывали и ошибки, и разлуки, но не было лжи или предательства.

И еще. На фронте не было некрасивых девчат. Абсолютно все — красавицы! Разве молодость бывает некрасивой? А мы все были очень и очень молоды и стало быть… Все ясно?

Вот бежит какая-нибудь маленькая, курносенькая, вроде бы и ничего особенного, а чуть приглядишься, то увидишь такую синь в глазах, такую нежность и загадку, от которой зашатается под тобой земля! А если эта девчонка еще и улыбнется тебе так, невзначай — пропал человек! А она промелькнула и исчезла! Спрашивается, зачем улыбалась? А она сама не знает, она сама для себя загадка, потому что ЖЕНЩИНА! А ты голову-то не теряй, не упускай момент, беги за ней! Может, за счастьем своим бежишь! Кто знает, ведь жизнь сама по себе загадка! Не знаешь, где найдешь, где потеряешь! Так и ищем друг друга. Иногда находим.

Несколько слов об обмундировании. Тут дело обстояло не легче, чем со злополучными портянками. Гимнастерки, как обычно, выдавались размера на два больше. Мы просто в них «тонули». С брюками вообще беда, но скоро их заменили юбками. Юбки мы подгоняли под свой размер, что не под силу было сделать с гимнастерками. Длинные, широкие, они делали нас уродливыми и неуклюжими.

Фигурки у всех были точеные. Мы стягивали подол гимнастерки так, что все излишки уходили на спину. Спереди получалась обтянутая фигурка, а сзади эти излишки торчали, стянутые ремнем, ниже бедер. Но никогда мы не комплексовали из-за каких-то там пустяков!

А вот с обувью была настоящая проблема! Маленьких размеров вообще не выдавалось. Приходилось носить номера на два-три больше, нога там болталась. Пеленали ноги портянками — не помогало! Во-первых, они там при ходьбе скручивались. Во-вторых, зимой они ничуть не спасали от холода, а летом ощущение: ноги в болоте! Но и такие сапожищи мы драили до блеска.

Сколько проблем у меня было с портянками! Я никак не могла научиться заворачивать их так, чтобы они плотно и красиво обтягивали ногу. И самое главное — чтобы не разворачивались при ходьбе. Так и не научилась, пока нам не заменили портянки носками.

Но мы старались, несмотря ни на что, изо всех сил всегда выглядеть на высоте. И нам это вполне удавалось.

Наша отдельная рота связи находилась не на передовой. Мы — вторая линия фронта. Но передовая недалеко, иногда совсем рядом. Взрывы, пулеметные очереди слышались и днем и ночью. А небо вдали почти всегда полыхало разноцветьем, перехваченным лучами. В каких только переделках мы не оказывались! Бесчисленные внезапные маневры, перебазировки днем и ночью, в тишине и при шквальном обстреле. Прятались несколько дней при сильном морозе в какой-то землянке в лесу, отстали от своих, с трудом добирались до своей части. Чего только не было! И все воспринималось как норма.

Для девушек-связисток я стала младшей сестренкой. У каждой из них семьи были или в оккупации, или в местах ожесточенных боев. Многие не имели от них никаких известий. Иногда вечерами они расспрашивали меня о моем горьком прошлом. Я рассказывала спокойно и равнодушно, будто и не о себе, а они, тоже не меньше пережившие, плакали и жалели меня. Как могли, они старались заботиться и оберегать меня, будто взамен тех, своих, о которых не знали и очень тосковали.

Они избаловали меня. Я была освобождена от уборки помещения, от мытья котелков. Сначала я пыталась сопротивляться, потом привыкла и принимала все как должное. Они искренне радовались, глядя, как я из прозрачной, бледной, голодной и очень-очень грустной превращаюсь в розовощекую, толстенькую хохотушку.

У наших девушек были постоянные друзья, любимые. За все годы, проведенные с ними, я не припомню, чтобы кто-то из них разлюбил или полюбил другого. Любовь была всерьез и надолго.

Среди нас была толстушка Дуся. Вот у нее отношения с ребятами складывались по-другому. Любила ли она кого, никто сказать не мог, но около нее всегда вертелось несколько «друзей». Свободных и, естественно, одиноких. Насколько близко она их допускала, можно было только догадываться, ибо всех «мужиков», как она говорила, «жалела и пригревала».

— А че, жалко, что ли? Убудет от меня, что ли?

— Ох, и дура ты, Дуська, — пеняли ей наши девчата.

А она:

— У нас в деревне нет ни одного мужика, так хоть вспомнить мне будет что.

Вот такое оправдание она себе нашла.

Но что удивительно: наши девушки, знающие себе цену и не позволяющие ничего унижающего их женскую гордость, ее не осуждали. Просто посмеивались и принимали ее такой, какой она была.

А эта самая «корова» (мы ее так называли в шутку) на самом деле не была уж совсем такой дурехой, как нам представлялось. После демобилизации она «прихватила» с собой одного из наших ребят — хорошего парня! И это еще не все. С ними вместе демобилизовался и уехал его товарищ, которого Дуся по письмам познакомила втайне от нас со своей сестрой. Так что и для себя, и для сестры увезла в свою деревню двух «мужиков».

Много можно рассказать о моих фронтовых подружках…

А вот если спросить, что запомнилось из фронтовой жизни как самое трудное, отвечу: холод, мороз! Жизнь наша чаще всего была на колесах. Так и видится до сих пор: колонны машин, трясущиеся по бездорожью, темная, прифронтовая ночь, небо, испещренное прожекторами, невыносимый, ледяной, пронизывающий насквозь ветер!

Сидим мы, бывало, в кузове грузовых машин, наполненных аппаратами, кабелем и прочим инвентарем, пристроимся где-нибудь между ящиками и трясемся в дождь, ветер, снег. От ветра и холода не спасают ни полушубки, ни ватники, ни теплая обувь, ни брезент.

После трудного и долгого пути приезжаем в пункты назначения, где нас, конечно, никто не ждет. Размещаемся, где придется. Хорошо, если приезжаем в село, где уцелели домики, а бывало, от села оставались одни развалины да кучи пепла. Размещаемся в нежилых помещениях, складах без окон и дверей, в полуподвальных строениях. Кое-как приспосабливаем их: утепляем, мастерим печки из искореженного металла. Рядом Филипп со своей кухней, а что нам еще надо?

Запомнилась длительная остановка в холодном полуразрушенном сарае в суровую зиму 1944/45 года в Восточной Пруссии. Длинный коридор, одна стена вся в снегу и инее, а другая — сплошь из разбитых окон. Кое-как забили окна фанерой и досками. Соорудили печки, но тепла не прибавилось, даже на улице было гораздо теплее. Спали в этом холодильнике не раздеваясь. Естественно, условий для того, чтобы помыться, постираться, не было. А «стоять» нам пришлось довольно долго.

Нам так надоел холод, что мы решили объявить ему войну. Как? Очень просто — методом самовнушения. Долго не решались на героический поступок. Но как-то утром самая храбрая из нас, моя подружка Оленька, вылезла из-под горы полушубков и крикнула своим пронзительным голосом: «Подъем!» И стала раздеваться. Решительно сбросила с себя все, кроме трусиков и майки, на босые ноги надела сапоги и выскочила на снег. Мы еще не успели опомниться, как она там, на морозе, запрыгала, завизжала, зарылась в снег, вскочила, закружилась, падая и поднимаясь. Делала она все это так заразительно, что мы все до одной последовали ее примеру. Выскочили, визжа, как дикари, кидались снежками, растирали друг друга снегом. Потом так же гурьбой вбежали в свой холодильник. И он нам показался очень даже теплым и уютным.

После мы устраивали такие «банные дни» не раз. Самое трудное — решиться, а потом — невыразимое удовольствие!