Трагические дни в лагере Пеггец
Трагические дни в лагере Пеггец
… Когда 28 мая я пришла на площадь, офицеры строились по Войскам: впереди донцы, потом кубанцы, терцы и остальные. Я спросила отца:
— Зачем так много? Неужели все на конференцию?
— Какая там конференция! — сказал он. — Для нее столько не нужно. Посадят нас за проволоку в концентрационный лагерь. Ведь война окончена.
Я уговаривала его остаться.
— Нет, — ответил он, — лучше быть со своими, на законном основании. Отсидим срок. Разберутся и, даст Бог, встретимся.
По-видимому, так, как папа, думали многие. Почти то же мне сказали полковники Г. и М. Многие видели в этом логичное заключение войны.
Колонна офицеров начала двигаться. Донцы грузились первыми на машины, которые стояли на дороге вне лагеря. Около них толпились провожающие семьи.
Когда я хотела в последний раз обнять и перекрестить отца, около меня появился английский солдат с автоматом. Он довольно грубо кричал, чтобы спешили. Меня это неприятно поразило, но я подумала, что с военнопленными, наверное, лучше не поступают. Солдат с шофером затянули заднюю стенку, и машина втянулась в общую колонну. Я видела в каждой машине рядом с шофером солдата с автоматом.
Красивую, а теперь скажу, и трагичную картину представляли собой терцы. Их атаман, маленький, изящный, в черкеске, а за ним рослые казаки, тоже в черкесках, шли очень четко и стройно. В середине первого ряда шел красивый, высокий старик в парадной черкеске, с белой бородой во всю грудь, украшенную орденами. Он нес трехцветный русский флаг. У терцев в черкесках было больше, чем у кубанцев, и все они были с орденами. Все это говорило, что о выдаче никто не думал, и, если теперь кто-нибудь говорит, что предвидел выдачу, то это были единицы — особенно прозорливые и осторожные люди. <…>
Л. С. Г.
Из переживаний молодой матери
<…> Когда увезли на смерть всех офицеров и между ними нашего папу, лагерь остался без интеллигенции. С офицерами уехали почти все коменданты бараков.
… Церковь день и ночь была полна молящимися. Шли непрерывные церковные службы. Весь лагерь исповедовался и причащался. Вероятно, так бывает в тюрьмах перед казнью. При этом передавали, что по английским законам церковь является неприкосновенной и молящихся не смеют трогать.
Несколько раз все собирались на площади лагеря, и там от «сбора» вырабатывались письма английскому королю, королеве, римскому Папе и м-м Рузвельт. Из этих писем запомнились трогательные выражения и мольбы: «не губить ни в чем не повинных людей», «не выдавать их на смерть и мучения», «пощадить детей» и много других.
Всюду в лагере были развешены плакаты с надписями: «Лучше смерть, чем вывоз в СССР». Многие носили приколотые на груди записочки: «Убейте меня, но не вывозите». Была объявлена голодовка; погашены все костры, на которых раньше готовилась пиша; паек от англичан не принимали и даже детям не давали есть. Кормили только больных в лазарете, но персонал от пайка отказался.
Народ волновался, многие хотели бежать, но большинство оставалось в лагере в убеждении, что не может быть ни избиения, ни насильственной отправки беззащитных людей. Начали появляться какие-то личности со стороны, убеждавшие, что нужно держаться только три-четыре дня…
В шесть часов утра 1 июня мы с мамой увидели в окно крестный ход. Впереди несли самодельный березовый крест, за ним шло духовенство и масса народа. Мы тотчас же присоединились к процессии, а брат ушел в цепь.
Ровно в восемь часов прибыли грузовики. В это время на площади шла литургия; множество народа исповедовалось и причащалось. Через переводчицу Р. было объявлено, что «нас просят честью садиться в машины, чтобы ехать на родину». При гробовом молчании трижды был повторен этот приказ. В это время в толпе из уст в уста передавался настойчивый совет: «Держитесь вместе! Не разбегайтесь!»
Находившихся в первых рядах начали бить резиновыми палками и вскоре дали два залпа: один по ногам (были раненые), другой — поверх голов. Во время залпов матери поднимали детей навстречу выстрелам, и я подняла свою малютку. Мне хотелось, чтобы она была убита сразу, а тогда я могу спокойно умереть.
Во время залпов толпа сжалась и заметалась; были раздавленные; я сама стояла на чьем-то теле и только старалась не стать на его лицо. Солдаты выхватывали отдельных людей и бросали их в грузовики, которые сейчас же отъезжали полунаполненные. Со всех сторон в толпе слышались крики: «Сгинь, сатана! Христос Воскресе! Господи помилуй!» Те, которых хватали, отчаянно сопротивлялись, и их избивали. Я видела, как английский солдат выхватил у матери ребенка и хотел бросить его в автомобиль. Мать уцепилась за ноги дитяти, и они так и тянули его: один в одну, а другая в другую сторону. Потом я видела, что мать не удержала ребенка, и дитя ударилось о край машины. Что было дальше, не знаю.
Перевернутый престол, порванные ризы духовенства… Толпа сдавила нас так, что мама, у которой висела на груди икона Казанской Божией Матери, посинела и стала задыхаться. «Господи, — молилась я, — как я смела иметь в такое время ребенка! Господи! Что мне делать? Святой Феодосий Черниговский, спаси мою девочку! Если я сохраню ее хотя бы только в течение этой ужасной пятницы, я обещаю всю жизнь поститься по пятницам строгим постом, чтобы никогда не забыть этого!»
И вот совершилось чудо: та же самая толпа, которая только что угрожала нас раздавить, теперь стала постепенно вытеснять нас, неудержимо вытеснять. И вытеснила… Но не на цепь солдат, а в противоположную сторону, таким образом, что теперь перед нами открывалась прямая дорога на мост, через реку и в лес.
Да, это было чудо. И я свято соблюдаю свой обет: не ем по пятницам ничего, кроме хлеба и холодной воды.
Мы устремились на мост. Я и не заметила, как потеряла в толпе туфли и бежала уже в одних носках. Перед мостом стояла цепь юнкеров, которые, выполняя чье-то распоряжение, старались удержать толпу вместе. Нас не пускали. Я схватила не пускавшего юнкера за грудь, стараясь оттолкнуть его с дороги и крича: «Пусти! У меня ребенок. Пусти!» А в это время сзади вот-вот настигнут английские солдаты… Тут только державшие меня, видимо, сообразили, в чем дело, и начали пропускать народ. Все бросились на мост. Одна женщина на моих глазах бросилась с ребенком в бурно несущуюся Драву.
Главная масса бегущих после моста повернула влево, к лесу, и за ней погнались английские солдаты… Раздались выстрелы и слышались крики раненых и избиваемых и мольбы о помощи.
Мама, я и мой брат, сами не зная, почему, побежали вправо, к деревне. Вероятно, потому, что нас было мало, за нами не гнались. Осталось в памяти только то, что, когда мы пробегали мимо деревни, австрийские крестьяне спокойно работали на своих полях, как будто бы ничего не случилось.
Добежав до гор, мы, выбиваясь из сил, стали взбираться на них. Шли без дороги. Иногда с нами шли старые казаки. Некоторые из них ссужали нас, на время, обувью. Потом и они терялись (вероятно, мы отставали), и дальше продолжали часто свой путь мы одни. Шли почти все время без тропинок, подъем был крутой и трудный. Брат брал иногда девочку на руки, а когда я взбиралась на скалу, передавал ее мне и потом уже лез сам. Мама едва тащилась…
Дошли до полосы, где уж не было растительности, а впереди снежный покров… В это время начал падать снег. Голые скалы, клубящиеся тучи, кругом пропасти, впереди снежные вершины. А внизу живут и двигаются люди. Все это было так странно. Мы чувствовали себя совсем одинокими и затравленными зверями. Чем дальше, тем снегу было больше — местами выше колена, а мы шли босиком… И, странно, даже насморка никто не получил.
На второй или на третий день мы набрели в горах на три трупа: мужчина в военной форме, женщина и ребенок. Очевидно, не видя спасения, они решили покончить с собой.
Шли уже пятый день, а впереди ничего, кроме снега. Этот снег мы ели тайком друг от друга, чтобы утолить жажду. Моя девочка ослабела. Головка ее повисла и она казалась уже ко всему безразличной… Вокруг нас всюду были голые камни. Я думала, что ребенок не выдержит этого пути — умрет от голода, как умрем, вероятно, и все мы… Что делать? К кому обратиться? Кто поможет?
Тут снова я стала молиться святому Феодосию Черниговскому: «Спаси и помоги мне! Если я недостойна, то пошли корку хлеба хоть моему ребенку!» Молюсь, а сама думаю: «Что я делаю? Разве это не безумие? Здесь и собака не пробежит, а я прошу хлеба». И тут же себя подбадриваю: «Нет! Если буду верить, хлеб будет!» И молюсь…
И вот совершенно неожиданно за поворотом тропинки, в глубине между скалами, показался маленький домик для туристов. Видимо, шедший ранее с нами казак, стараясь проникнуть в закрытый домик, вынимает оконную раму и знаками подзывает нас. Подходим. Он молча указывает внутрь. Заглянула и обомлела: прямо перед окном на столе лежат рядышком пять хлебов. «Пять евангельских хлебов». Я схватила один из них, прижала его к груди и горячо поцеловала. В этот момент я ясно почувствовала, что мы спасены.
Чудо! Опять чудо! Кроме хлеба, в домике оказалось немного манной крупы, муки и еще каких-то продуктов. Тут же дрова. Ну, словно кто-то для нас специально все это приготовил.
Затопили печь, сварили девочке кашки, поели и сами. А хлебы взяли с собой, поделившись с казаком. Долго еще мы питались этим хлебом, размачивая его в снегу.
Впереди еще новая, неожиданная опасность: как перевалить хребет? Всюду пропасти и обрывы, покрытые снегом. Но и тут нам помог этот старый казак. Он долго всматривался и изучал местность, а потом решительно повел нас в определенном направлении. Направление это оказалось верным, и через несколько часов мы уже начали спускаться.
Когда потом я смотрела по карте, то получилось, что за эти дни мы прошли 70 верст и перевалили три хребта.
Потом работали за кусок хлеба у «бауэров», и тут было тоже чудо. Один раз приехали англичане искать бежавших казаков. Рядом, в комнате на чердаке, где была и наша каморка, безудержно рыдал «обнаруженный» ими казак.
Я схватила свою девочку на руки и решила: живой не дамся, прыгну с нею в окно… Убьюсь сама и ее убью… Только молюсь: «Господи, не допусти до такого греха, Господи, не допусти!» А сама стою у окошка. Входит сержант и спрашивает бумаги. Руки дрожат…
Посмотрел, подумал, долго переворачивал документы брата, которому тогда было 17 лет, и вдруг процедил: «Олл раит», повернулся и быстро вышел. Господь и в третий раз спас нас всех.
Ф. В. В.
Тропа измены
Что — порок и что — добродетель?
Все на золото разменялось!
Где найдем мы теперь на свете
Справедливость, любовь и жалость?
Для чего еще сердце нужно?
Без него, как-никак спокойней:
Можно жить с палачами дружно
И с любой согласиться бойней!
Совесть мира выносит много —
Растяжимы ее границы —
И в свидетели даже Бога
Призывает, когда случится.
Где — хорошее? где — плохое?
Всюду просто — закономерность.
И давно ничего не стоит
Обветшалое слово: верность.
Что же, верьте слезам, не верьте
И за кровь назначайте цену!
Есть в Европе Долина Смерти,
И ведет к ней тропа измены…
Та долина забыта всеми:
Привыкают к измене скоро!
О, придет ли такое время,
Что позор назовут позором?
(Из казачьего творчества)
1 июня 1945 года111
В 4.30 утра все жители лагеря собрались на поляне, на которой был устроен помост для богослужения. Детей, женщин, стариков, инвалидов и жен генералов Доманова и Соламахина поместили в средине. Я тоже стояла в толпе, поддерживая больную жену полковника М. Кругом, держась за руки, стояла цепь казаков и юнкеров.
Началось молебствие. Я думаю, что так горячо, как молились мы, редко кто молится.
Худые, бледные, с ввалившимися глазами, стояли тысячи смертников, молились, и слезы текли по их щекам.
— Смотрите! Звезда движется, — сказал один из казаков. И действительно, всем нам казалось, что на бледном небосклоне двигалась, бледнея, звездочка.
— И впрямь движется. Это хорошее предзнаменование, — сказал кто-то из толпы.
— Спаси, Господи, люди Твоя… — неслось стройное пение по тихому полю. Вдруг послышался гул моторов. Никто даже не обернулся. Гул все ближе
и ближе, и вот… к толпе подъехал на джипе майор Дэвис. С ним подхорунжий Полунин, который должен был встретить его у ворот. Рядом с джипом выстраивались крытые грузовики. Было семь часов утра. Майор Дэвис стоял, скрестив руки, и, видимо, ждал, когда окончится богослужение. Сколько времени он ждал, не знаю. Мотор загудел — он уехал.
Вскоре опять послышался гул моторов. Въехали танки (сколько, не могу сказать) и выстроились около толпы. Толпа подалась. Грянул залп. Стреляли холостыми патронами, но наэлектризованная толпа дрогнула и ринулась назад. Многие, крича, подняли руки. Англичане, видимо, на это и рассчитывали, начали хватать ближе стоявших, тащить их к грузовикам и бросать туда. Тех, кто держал цепь, били палками и прикладами. Раздался второй залп… Танки двинулись на толпу. В толпе началась паника, люди в ужасе отступали, давя собственных детей и женщин. Раздались душераздирающие вопли и плач.
Британские солдаты расхрабрились: били, хватали выпрыгивающих из грузовиков, избивали палками и вновь вбрасывали туда… Толпа с воплем отступала. Сзади, на поляне, были сложены доски; многие, в том числе и я, упали на них. По моим ногам пробегали обезумевшие люди. Все смешалось: пение молитв, стоны, вопли, крики несчастных, которых схватили, детский плач, грубые оклики солдат… Били, даже священников, которые, подняв крест над головой, продолжали молиться… Я молилась, чтобы Господь помог подняться. Поднявшись, я побежала вместе с толпой через сломанный забор за пределы лагеря на другую поляну. Там многие, упав на колени, со священниками во главе, с обезумевшими лицами продолжали молиться. Другие бросились к мосту через реку и дальше в горы. Каждым руководила одна мысль: «Сейчас дойдет очередь до меня, схватят, бросят в грузовик, и предстанешь пред очи красных палачей». Ужас охватил всех, как загнанные зайцы, бежали кто куда. Двум-трем казакам я перевязала платком разбитые прикладами головы. Единственное спасение — река, броситься в бурный поток и кончено…
Я добежала до реки. Женщины с криком бросали своих детей в поток и сами кидались за ними в воду… Это было так страшно, что я на минуту отвернулась — не могла смотреть. В это время раздались крики:
— Переводчицу, переводчицу! Ведутся переговоры.
Я перекрестилась и пошла обратно. Перед коленопреклоненной толпой стоял майор Дэвис. Увидев меня, он сказал:
— Наконец-то я Вас нашел. Почему Вы не встретили меня у ворот?
— Мое место с моими русскими людьми, — ответила я.
— Спросите, не видал ли кто-нибудь генеральшу Доманову. Мне нужна она и Соламахина.
— Майор спрашивает, — обратилась я к толпе, — где госпожа Доманова. Один казак сказал, что видел, как ее бросили в грузовик.
— Это неправда, — ответил майор. — Я просмотрел все грузовики, и ее там нет.
Другой казак сказал, что видел, как ее били палками, а потом Несли, по-видимому, в барак.
— А где госпожа Соламахина?
— Видели, как она бежала с криком к реке. Майор Дэвис повернулся ко мне.
— Будьте любезны, сопровождать меня по баракам, надо найти Доманову, возможно ей нужна медицинская помощь.
Подъехали в джипе к первому — 6-му бараку. Вошли. Майор пошел к умывалке, а мне поручил осмотреть барак, нет ли там Домановой.
— Если найдете, придите мне сказать, — распорядился он.
Я пошла по комнатам, зовя тихо: «Мария Ивановна!» И думала, что если найду ее, то спрячу.
Но Домановой в бараке не было. Вернулась к майору. Дверь в умывалку была открыта. Он стоял с рюмкой в руках и пил. Около него стояла бутылка с коньяком.
— Я ищу Доманову и Соламахину не для того, чтобы их передать, а я хочу им кое-что сказать, — обратился Дэвис ко мне.
— Я Вам не верю больше, майор, — был мой ответ.
Мы с ним проехали мимо нескольких бараков, не заходя в них. Майор только спрашивал у людей там стоявших, нет ли Домановой. Ответ всюду был отрицательный. Мы вернулись к толпе. Из нее выступил священник, о. А. Б., прося майора отложить отправку дня на три, пока не придет ответ на наши прошения от короля, королевы, от римского папы, архиепископа Кентерберийского и других.
Майор выслушал и сказал, что он ничего не может. Он вызвал полковника. (Подполковник Малколм, командир 8-го шотландского батальона, который производил вывоз людей.) Последний стал убеждать людей ехать на родину, но твердое «добровольно не поедем» — было ему ответом. Полковнику задали несколько вопросов:
— Скажите нам, где наши офицеры и соединимся ли мы с ними?
— Не знаю, где они, — ответил полковник.
— А куда вы собираетесь нас везти?
— Я знаю только, что наша часть передаст вас тоже английской части.
— А куда нас везут?
— В Юденбург.
— Хорошо. Мы поедем, если вы разрешите нам идти в строю с нашими подводами.
— Нет. Этого нельзя.
— В таком случае мы добровольно не поедем. Дайте нам отсрочку, пока придут ответы на наши прошения.
Полковник обещал позвонить по телефону и дать ответ. Он ушел, а Дэвис остался. Толпа, стоя на коленях, продолжала молиться. В лесу раздались одиночные выстрелы. Это «волонтеры» (как говорили, советские солдаты, переодетые в английскую форму) вылавливали людей. Майор стоял бледный, расстроенный.
— Скажите им, чтобы они не сопротивлялись, — проговорил он, указывая на толпу.
— Господин майор! Представьте громадную печь и в ней огонь, и Вы приказываете прыгать в нее. Вы бы прыгнули?
— Не знаю.
— Вы прекрасно знаете, майор, что не прыгнули бы. Вернуться к советам это хуже огненной печи.
— Но я, британский офицер, не могу больше видеть, как бьют безоружных людей: женщин, детей… Я не могу больше производить насилие, я не могу больше, не могу… — Из глаз его ручьем брызнули слезы. — Я не могу больше, не могу… — и, махнув рукой, он быстрыми шагами ушел узнать результат разговора полковника по телефону.
Перерыв в увозе произошел оттого, что грузовики, вывозившие погруженные в них жертвы к поезду, еще не вернулись. Ко мне подошел Полунин и еще два казака.
— Госпожа Рогова, пойдите, сядьте в тени, вы сейчас упадете, — и увели меня под небольшой навес около толпы, усадив там на ящик.
— Может быть, что-либо решится в нашу пользу, — сказал Полунин, — будем надеяться. Подошли английские солдаты.
— Ну, — сказал мне один из них, — теперь поедете поездом.
— Почему? — спросила я.
— Вы же генеральша Доманова?
— Нет, я переводчица вашего майора.
— А скажите, — смотря на толпу, продолжал тот же солдат, — почему, если они так верят и с ними крест, они так боятся? Они не должны бояться, если верят!
— Но мы тоже люди, — ответила я холодно.
Наконец, вернулся майор с ответом, что старые эмигранты не должны ехать и что они должны с документами регистрироваться у английских офицеров в шестом бараке. Регистрация будет производиться по странам, в которых они жили за время эмиграции, и просил меня объявить об этом.
Английские солдаты поставили забор, сделали проход, у которого поставили караул, английского капитана и меня как переводчицу. Масса людей стала выходить из толпы, держа документы в руках, другие подходили без документов. Благодаря этому, удалось спастись многим новым эмигрантам. Я объясняла капитану, кто из какой страны и они шли регистрироваться в шестой барак.
В это время опять загудели моторы. Вернулись грузовики забирать новые жертвы и выстроились возле толпы молящихся. Многие женщины так измучились, особенно бывшие в положении и с грудными младенцами, что когда к ним подходили английские солдаты и помогали встать с колен, они с безразличными, отупевшими лицами покорно шли, поддерживаемые солдатами, к грузовикам.
Около караула появился английский доктор для оказания помощи пострадавшим. Он ласково оказывал скорую помощь и отправлял кого надо в амбуланту и в лазарет. У некоторых женщин начались преждевременные роды. Доктор высказывал мне свое негодование по поводу производимого насилия над людьми.
— Это бесчеловечно, — говорил он со слезами на глазах.
К нему подошел один шотландский офицер. У него вспухла рука. Видно, в борьбе с несчастными он вывихнул ее. Я лично видела, как этот офицер избивал палкой сопротивляющихся. К сожалению, я забыла его фамилию.
Из леса несли на носилках раненых, подстреленных «волонтерами». Один старый казак был тяжело ранен в живот. В это время подбежал ко мне казак и сказал:
— Жена полковника Л. просит Вас зайти к ней в барак. Ей плохо. Она упала, и по ней прошла толпа.
Я побежала к ней. Она лежала в бараке и тихо стонала. Через ее живот прошло много ног. Она хотела видеть майора. Я пошла за ним, и он сейчас же пришел и был очень взволнован. Госпожу Л. отвезли в госпиталь.
В бараках английские солдаты прикладами взламывали закрытые двери и грабили. Для скорости вырезали бока у чемоданов и вытаскивали оттуда: кожи, ботинки, серебро, белье и т. д. По полю бегали с рыданиями женщины, ища своих детей, а дети с плачем звали увезенных матерей (в грузовики побросали многих родителей, а дети остались, и наоборот). Позже Красный Крест разыскивал детей и матерей, чтобы соединить их, но это редко удавалось.
В час, два, а может быть, в три, вернее последнее (часы мои стали, почему, я точно не знаю), майор отправил меня в отель.
— На вас лица нет. Вы должны поесть и отдохнуть дня три, — сказал он.
Когда меня везли в большом джипе в отель, то я видела в нем награбленные английскими солдатами горы материалов, серебряных и золотых вещей, ботинок, сапог и прочего.
На другой день грузили бедных юнкеров. Говорили, что несколько из них погибли, выбросившись из грузовиков. Затем грузили полки. Но за это время многим удалось бежать в горы.
Первого июня в лагере Пеггец было около 700 жертв: раздавленных, забитых, убитых, отравившихся, повесившихся, утопившихся в реке и покончивших с собой иными способами. Три юнкера из присланных на помощь нам, выпрыгнули из грузовика на полном ходу и разбились на смерть. Человек серьезный, с высшим образованием, ныне проживающий в Австралии, которому я, безусловно, верю, рассказывал мне, что он лично видел, как один казак, привязав себя к своему коню, бросился со скалы в бурные воды Дравы. Якобы, он оставил на скале надпись: «Здесь погиб со своим конем казак такой-то» и дату гибели.
Все это насилие производилось шотландским батальоном 8-й английской армии.
Из лагеря Пеггец 1 июня было вывезено, приблизительно, пять тысяч человек. <…>
О. Д. Ротова