Повседневность в лагере
Повседневность в лагере
Жизнь в лагере главным образом отличалась страшным голодом. В первые дни раздача пищи происходила следующим образом: американский грузовик на полном ходу, подавая громкие сигналы, вкатывался в лагерь, внезапно останавливался, сбрасывал мешки с мукой, ячменем, сушеной картошкой и сухими овощами и уезжал. Пленные набрасывались на эти мешки и разрывали их. Те, кто стоял поблизости, добывали себе немного еды, другие же оставались с пустыми руками.
Но весьма скоро внутренняя дисциплина была восстановлена. Генерал Меандров принял на себя руководство. Дежурные офицеры и часовые обеспечивали порядок. Из общей площади лагеря выделили большой квадрат и в нем устроили продовольственный центр. Его отделили бревнами, и никто из пленных не имел права входить в него. Тут стали выгружать продукты, взвешивать их на глазах пленных и справедливо распределять. Но так как пайки были очень маленькие, то в общем мало что было раздавать. Половина булки должна была быть разделена между шестью пленными.
Сначала из среды пленных выбирался самый заслуживающий доверия. Он разрезал хлеб на шесть частей. Другой пленный поворачивался спиной и называл шесть имен, в то время как уполномоченный показывал пальцем на очередной кусок. Это было самое быстрое и справедливое распределение. Но что же можно было сделать с таким кусочком хлеба? Многие делили его на несколько частей: на завтрак, обед и ужин. Я не мог так поступать. Я не мог заснуть, пока знал, что в моем мешке для хлеба еще находится хоть кусочек, и всегда я съедал все сразу. Многоопытные лагерные сидельцы, побывавшие в советских лагерях строгого режима, а потом и в немецком плену, говорили мне: «Ты правильно делаешь. Если делить хлеб весом около 100 грамм на три приема, то хотя и возбуждается весь организм, желудочный сок и пищеварение но усилие тела совсем не соответствует поступлению пищи…» Вместе с хлебом мы чаще всего получали полный котелок супа. Но назвать это супом никак было нельзя, так как на самом деле это была только горячая вода, в которой плавало немного сушеных овощей. Эти овощи прибывали в громадных мешках из какого-нибудь американского продовольственного склада и высыпались прямо в котел для варки. Часто в супе не было и соли. Как важна соль для питания, я узнал только тогда, значительно важнее, чем сахар. Недостаток соли может превратиться в настоящую муку. В России были лагеря для зека, в которых они таким образом уничтожались: им вообще не давали соли, и от этого они погибали.
Зато у нас были другие добавления к рациону: мыши которые большими семьями уже гнездились в мешках! Они попадали вместе с сушеными овощами в котлы и плавали потом сваренные в воде. Я не в пример другим был в состоянии есть этот мышиный суп. Чаще всего простые власовские солдаты из крестьян не могли поглощать такое блюдо или потом их рвало. Но мне, после того как я во Франции ел устрицы, было все равно.
Однажды одному из нашей палатки удалось украсть у американцев большую коробку с молотым перцем. Этот перец который был слегка посолен, превращал для нас воду действительно в какое-то подобие супа.
По временам наш паек состоял из столовой ложки сахара такого же количества сухого молока и чайной ложки куриного желтка. Эти три порошочка мы разводили в кашицу водой и получалась небесная пища, которая напоминала нам детский сад.
По внешнему виду пленных легко было установить — к какой части лагеря они принадлежали. Повара и заведующие имели свежие лица, а остальные существовали как живые скелеты. Все повара крали и обеспечивали себя за счет остальных. И дежурный офицер по кухне тоже крал. Наверно не было ни одного офицера, дежурившего на кухне в течение 24 часов, который бы не украл жратвы…
Когда голод становился непереносимым, приходилось заявляться больным. Я тоже делал это и симулировал больную ногу и считал это совершенно честным, так как у меня на левой ноге был костяной нарост, который впрочем мне не мешал. Американская санитарная машина скорой помощи привозила меня к зданию школы в Штаубинге, где помещался один из немецких лазаретов. При моем первом посещении я получил пересыльное назначение в другой лазарет, где должны были сделать рентгеновские снимки моей ноги. Сестра милосердия Грета, 18 лет, сопровождала меня туда и обратно, так как я отказался выходить один на улицу. Любой американский патруль, увидав меня в немецкой форме на свободе, немедленно задержал бы меня.
Всех пленных, прибывающих из лагеря в лазареты, прежде всего кормили. В столовой стоял громадный бачок с очень питательным супом. И мы не покидали стола, пока не вычерпывали его до дна, мы просто не были в состоянии встать.
С докторами больницы меня быстро связал весьма дружественный контакт. Для них я был весьма ценным гостем, который мог рассказать им многое, о чем они не знали. И о власовской армии они не имели понятия. Начальник лазарета в нарушение обычая, специалист по внутренним болезням, а не хирург, проявлял к этому большой интерес.
Чтобы самим печь хлеб, мы построили собственную пекарню с открытой печью из кирпичей. Строительный материал дали нам американцы. Тесто состояло из муки и воды. И то, и другое мы получали тоже от американцев, но соли у нас не было. Тесто раскатывалось на доске в форме сапожной подметки и потом пеклось на горячих кирпичах, без всяких жиров или растительного масла. Я написал репортаж об этой пекарне в нашей стенной газете, о которой я ниже расскажу. Ведь наша пекарня дополнительно снабжала лагерь хлебом. В награду я получал по фунту хлеба в день. Медленно снабжение питанием нормализовалось. Время от времени, чтобы нас успокоить, нам выдавали даже американский военный паек.
Уже упомянутая стенная газета была для меня своего рода морфием. На большой деревянной доске, поставленной на открытом месте в лагере, мы приклеивали картинки, которые вырезали из американских журналов и снабжали их комментариями на русском языке, причем упор был именно на эти пояснения. Журналы мы получали от американцев или от жен пленных. Тут также были и многозначительные карикатуры и заметки лагерных сидельцев. Эта стенная газета вызывала громадное стечение людей. Перед ней всегда стояла группа пленных. Кроме того, издание стенной газеты было удобным объяснением стука пишущих машинок в нашем жилом вагоне при изготовлении документов для бегства.
В лагере процветал и черный рынок. Где бы ни объединились русские, везде возникала торговля, и лагерь не был исключением. Тут можно было купить все, начиная с золотого червонца — монеты в 5 рублей царского времени, — пары сапог, штатского костюма, буханки хлеба в 2 килограмма, вплоть до бутылки водки. Все это доставлялось в лагерь, и те, у кого была жена или подруга в соседнем Ландау, оказывались в лучшем положении, чем другие.
В лагере был создан даже музыкальный оркестр с певцами, состоящий из нескольких балалаек и гитар. Он исполнял песни добровольцев антикоммунистического и антисоветского содержания. Американцы, желавшие отвлечь пленных, поддерживали такие виды деятельности. Был создан также и хор. Члены этого хора были потом выданы советчикам, а регент его даже был повешен.
В построенной нами лагерной церкви совершались церковные службы отцом Александром Киселевым. Он был выдающимся проповедником, всегда находил нужные слова для собравшихся вокруг него верующих и убеждал нас, что даже в самом безнадежном положении для каждого остается надежда на Бога. И меня он в то время утешал, сохранял мою жизненную бодрость и привел меня к христианству. Конечно, я и раньше считал себя христианином, но это сознание основывалось больше на традиции и привычке. То, что мне тогда дал отец Александр, было совсем другого порядка: нечто большое, дававшее мне надежду и ставшее мне во всей дальнейшей жизни руководством.
О. Александр охотно брал с собой письма родным и заботился о том, чтобы эти свидетельства о жизни доходили по назначению. Для нас за колючей проволокой он был не только духовником, но одновременно и другом, отцом и вместе с нами страждущим. Иногда в лагерь приезжали артисты, которые исполняли нам русские песни, и среди них была песня «Молись, кунак», которую мне потом перевела на немецкий г-жа Мария фон Холбек:
Молись, кунак, в стране чужой,
Молись, кунак, за край родной,
Молись за тех, кто сердцу мил,
Чтобы Господь их сохранил!
Пускай теперь мы лишены
Родной земли, родной страны,
Но верим мы — настанет час,
И солнца луч блеснет для нас…
Молись о том, чтобы Господь
Тебе помог все превозмочь
И, возвратясь, увидеть вновь
В краю родном мир и любовь.
Грустная песня, трогающая каждое сердце.
Пусть читатели меня простят, если я теперь перейду к теме об отхожих местах, которые в нашей повседневной жизни в лагере играли немаловажную роль.
Способы и приемы, каким образом эта проблема разрешается, дают представление о различных народных характерах. Недаром раньше на всех углах Парижа были так называемые «писуары», в которых мужчины пока они «делали свои дела», показывали прохожим свои головы и ноги. И недаром же существуют азиатские клозеты, где отметки для ступеней и дыра посредине показывают, как надо поступать. И у русских существует так называемый способ «орлом», когда надо становиться на сиденье ногами.
Все это имеет свое значение. В лагере военнопленных я мог углубить эти философские размышления… Известно, что американцы находятся во власти панического страха перед заразными болезнями, которые вызываются бактериями или недостаточной гигиеной. Их правила предвидели, если я правильно вспоминаю, выгребную яму на каждые 20–25 человек. Так как нас всех в лагере было 6000 человек, наш строительный батальон был полные две недели занят этим. Одновременно в два ряда были выкопаны ямы и над ними воздвигнуты деревянные ящики высотой в 60–65 сантиметров, с дырой посередине и крышкой сверху.
Эти бесчисленные отхожие места между палатками и проволочным ограждением нельзя было скрыть ни кустами, ни чем-нибудь другим. Их было слишком много, и они образовали непрерывный ряд. Часовые на вышках должны были следить, чтобы не применялся способ «орлом». Любой, кто собирался бы залезть с ногами на ящик, подвергался без предупреждения обстрелу с вышки. Он должен был делать свои дела, сидя по европейскому или американскому методу. И среди русских не нашлось никого, кто решился бы влезать на ящик ногами.
Лагерь Ландау на Изаре внутренне подчинялся генералу Меандрову, который предпринял в лагере дальнейшие производства, хотя всякая военная деятельность была прервана. Было несколько «счастливчиков», которые во время пленения (между маем и октябрем 1945 года) получили производство из лейтенанта в капитаны и из капитана в майоры. Таким образом Меандров даже своего денщика произвел в лейтенанты, дав ему офицерский чин, хотя он продолжал исполнять обязанности денщика.
Я хотел бы оценить это как факт упадничества, если денщик, который продолжает служить своему генералу, производится в лейтенанты. Однако я не думаю, что такого рода меры были вызваны у генерала намерением утвердить свой авторитет.
Русское понимание авторитета противоречило американским правилам, согласно которым дежурным офицерам, стоящим на страже, полагалось иметь дубинки, чтобы использовать их в случае нужды. Употребление палок в царской и в Красной армии было строжайше запрещено. Вооружение дежурного офицера дубинкой считалось у русских оскорблением. К тому же нужно знать, что военной дисциплине власовских солдат в лагере придавалось большое значение. Меандров высоко поднял строевую четкость. Выправка, «смирно» и рапорты были обязательны. Этим он заслужил доверие у американцев.