Последние дни Казачьего Стана

Последние дни Казачьего Стана

Автор, вместе с женой и двумя малолетними детьми, пережил трагедию выдачи и дает картину того, что происходило на его глазах.

<…> После ареста офицеров, моральным возглавителем стало духовенство, главным образом благочинный Казачьего Епархиального управления о. В. Г. (донец), а организованной, дисциплинированной силой — юнкера Казачьего Военного училища.

… Рано утром (1 июня 1945 года), еще до восхода солнца, появилось духовенство в облачении. Кое-кто из пожилых казаков брал с подвод, на которых находилось имущество походных церквей, или из помещений, оборудованных для этой цели, хоругви и иконы и становился возле.

Привязав к своим подводам или к деревьям лошадей, целые семьи присоединялись к ним. Причем у некоторых в руках были иконы, вывезенные из родных мест, которые с таким риском для себя им удавалось хранить десятки лет, живя в богоборческом СССР.

В назначенное время с пением пасхальных песнопений, так как был послепасхальный период, процессии тронулись, идя по дороге, ведущей в лагерь Пеггец. На пути следования к крестным ходам присоединялись выходившие из леса от своих подвод или палаток казаки и казачки с детьми. По мере приближения к лагерю, их становилось все больше и больше. Входя в лагерь через ворота, находившиеся в разных местах изгороди, крестные ходы становились на его площади вокруг лагерного духовенства, где на помосте уже стояли столы, накрытые белыми скатертями, предназначенные для совершения литургии, для престола и жертвенника. Те, которые держали в своих руках иконы и хоругви, стали по обеим сторонам духовенства, а два хора (кубанский, под управлением Ш., и епархиального управления, под руководством А.) расположились сзади. Вокруг стояли несколько тысяч молящихся, а их всех окружали юнкера и молодые казаки, решившие защищать стариков, женщин и детей.

<…> К девяти часам утра, когда все крестные ходы сошлись, началась Божественная литургия. На этот раз возглавлял духовенство протоиерей о. В. Н. (с Кубани) — старик лет шестидесяти, окончивший в прошлом два факультета высших учебных заведений. Этот батюшка был в кадетском корпусе законоучителем и преподавателем русского языка.

В 10 часов утра (в то время хор пел «Отче наш») через ворота со стороны железнодорожного полотна в лагерь въехало десять английских военных автомашин, крытых брезентами желто-зеленого цвета. Метрах в двадцати от молящихся (со стороны Лиенца) они остановились. Из них выгрузился взвод солдат. Половина их была вооружена легкими пехотными винтовками с примкнутыми штыками, некоторые с автоматами и даже двумя пулеметами. Остальные солдаты держали в своих руках палки длиною, примерно, метр с четвертью, толщиною в руку взрослого человека. По команде старшего взвод выстроился в две шеренги. При этом, один пулемет, будучи установлен между машинами, своим стволом был направлен в сторону молящихся, точно так же, как и второй, который пулеметчики поставили сбоку выстроившихся солдат. Старший в течение минут десяти им что-то говорил. Очевидно, давал указания, как действовать. В то же самое время в воздухе показались два самолета, которые стали летать над долиной реки и горами.

Богослужение продолжалось. Говеющие начали причащаться.

По команде старшего солдаты, вооруженные винтовками, быстро направились к толпе и начали стрелять в землю, под ноги молящихся. Пули, попадая в землю, рикошетом отлетали в сторону людей, ранив некоторых в ноги.

После нескольких залпов, когда толпа пришла в замешательство, англичане, подойдя к толпе с двух сторон, с криком и самой отборной бранью по-английски и по-русски стали расчищать себе дорогу штыками, стараясь отрезать от толпы часть людей, чтобы потом легче было их хватать. В то же самое время солдаты, вооруженные палками, избивали беззащитных людей, главным образом, по головам. От этого люди теряли сознание и с окровавленными головами падали на землю.

Молящиеся под натиском насильников стали отходить на запад, выхватывая из рук солдат тех, коих удалось схватить. При этом престол и жертвенник были перевернуты. Протодиакон о. Т., дабы не разлить Святые Дары, быстро их выпил. Церковные сосуды и богослужебные книги были в руках священнослужителей.

Тем временем озверевшие солдаты, а их становилось все больше и больше, еще ожесточеннее стали избивать людей. Тех, кто сопротивлялся или вырывался из рук, они кололи штыками или стреляли в них.

В числе первых ударом штыка был убит донской казак, стоявший впереди. Поднялся такой крик, что даже винтовочные выстрелы не были слышны. О них можно было судить по дымку, выходившему из стволов винтовок. На земле уже лежали убитые, раненые и потерявшие сознание от ударов палок. Их храбрые солдаты сейчас же подбирали и бросали в кузова автомашин, подъехавших к тому времени к толпе почти вплотную.

Оглушенные, придя в себя в автомашинах, спрыгивали с них и бежали к окруженным казакам. Солдаты их вновь избивали палками, бросали в автомашины, а при сопротивлении убивали. В это время, очевидно, по распоряжению англичан, прибыла санитарная автомашина казачьего госпиталя и стала в стороне от английских. Пожилая сестра милосердия, одетая в форму дореволюционного русского Красного Креста, стояла возле и, рыдая, сжимала себе руки.

В нагруженные живыми и мертвыми казаками и казачками автомашины сзади садились по два вооруженных британца, и они выезжали из лагеря по направлению Лиенца вдоль железнодорожного полотна.

Тем временем озверевшие солдаты еще с большей настойчивостью стали избивать и хватать людей, стараясь расчистить себе дорогу к духовенству. Толпа под натиском и ударами палок стала расступаться. Духовенство, те, кто держал в своих руках иконы и хоругви и певчие, оказались почти впереди. Воспользовавшись этим, один из извергов ударом штыка выбил из рук священника евангелие.

В то же самое время многие певчие и некоторые из священнослужителей были схвачены и брошены в автомашины. С некоторых из них солдаты здесь же, на площади, срывали облачения, других прямо в облачении бросали в автомашины. При этом ударом палки по голове был ранен средних лет кубанец И. М., который держал в своих руках образ Богоматери. Сильно рассеченная над левым ухом кожа вместе с волосами свисла на его ухо. Шея, лицо, руки и белая рубаха этого казака, а также край иконы были сильно окровавлены. Другого кубанца, А. М., который нес хоругвь Св. Николая, сооруженную в станице Екатерининской Кубанской области, солдат хотел ударить палкой по голове, но палка, ударив по одной из оконечностей полотна хоругви, сорвала ее, не причинив никакого вреда казаку. (Эта хоругвь была поднята на следующий день автором очерка, затем доставлена в Мюнхен и передана Войсковому атаману. В настоящее время, обновленная, находится в Кубанском Войсковом музее в США.)

Отец В., оказавшийся впереди казаков, отступив с ними к углу лагеря, окруженному высокой деревянной изгородью, все время осенял крестом стремившихся его схватить солдат Его Величества.

Когда последние были почти у цели, кто-то из казаков крикнул «ура!» Многотысячная толпа стихийно подхватила этот клич. Мощное русское «ура» разнеслось по долине. Репатриаторы, предполагая, что казаки бросятся на них, пришли в замешательство и, отбежав быстро к автомашинам, направили винтовки и автоматы в сторону толпы. Англичанин, очевидно офицер, что-то крикнул пулеметчикам. По всей вероятности, он приказал им приготовиться к стрельбе.

Боясь, что англичане откроют по толпе огонь, некоторые из казаков стали просить, чтобы крик был прекращен. Поднялась паника. Некоторые пытались разбегаться. Заметив это, подхорунжий 1-го Конного полка (терец) лет 23–25, интеллигентной наружности, одетый в синюю рабочую блузу, и К. Ш. — старый эмигрант из Югославии, стараясь перекричать толпу, предупреждали, чтобы люди не разбегались, так как всех, кто отобьется от общей массы казаков, солдаты легко переловят.

В то же время, под напором толпы, изгородь, отделявшая территорию лагеря от поля, в одном месте была свалена. Толпа хлынула за лагерь, но здесь оказались заранее расставленные английские солдаты. В числе последних были и пулеметчики, замаскировавшиеся в высокой ржи.

В течение десяти минут все перебежали за лагерь и сгруппировались на площади к востоку от него. Отец В., часть оставшегося духовенства, хоругви и иконы опять оказались впереди молящихся, лицом к железнодорожному полотну.

С правой стороны, метрах в десяти от них, стояли в ряд прибывшие со стороны Дользаха танкетки, которых было не меньше десяти, а кругом стояла цепь вооруженных солдат.

Отец В., обратившись к людям, сказал: «Будем молить Господа и Его Пречистую Матерь, чтобы Они спасли нас». Его старческий голос подавал возгласы: «Помилуй нас, Боже, помилуй нас! Пресвятая Богородица, спаси нас!»

Коленопреклоненная толпа молящихся, к тому времени значительно поредевшая, измученная пережитым ужасом, предшествующей голодовкой, жаждой и жарой (день был жаркий), подхватывала его возгласы. После о. В. возгласы подавали другие священники. А так как был послепасхальный период, то в общей молитве были пропеты все пасхальные песнопения: «Христос Воскресе», «Ангел вопияше», «Да воскреснет Бог», а также молитва Божией Матери — «под Твою милость прибегаем, Богородице Дево»…

А вдали с железнодорожного полотна и с окрестных пригорков за всем происходящим наблюдали местные жители. По неизвестной причине англичане, оставив молящихся в покое, ринулись к баракам лагеря и стали хватать находившихся там людей.

Наступила относительная тишина, что дало возможность отчетливо слышать стрельбу из винтовок и автоматов в окрестностях лагеря, которая была особенно интенсивной в лесу за Дравой.

Примерно через час после того, как казаки вырвались из лагеря, из Лиенца в сторону Обердраубурга прошел первый эшелон со схваченными обитателями Стана. Он имел в своем составе шестьдесят товарных вагонов, в том числе две открытых платформы, находившихся одна посредине, а другая в конце эшелона, на которых были видны вооруженные солдаты.

Двери всех вагонов были закрыты. Кое-где в окна решетки выглядывали люди. Из одного из них, очевидно женщина, высунув сквозь прутья решетки руку, махала белым платочком, прощаясь со стоявшей на коленях толпой.

Тем временем солдаты стали проводить мимо схваченных ими вне лагеря людей, прятавшихся в зарослях и в пустых палатках, расположенных вдоль лагеря. Так, из палатки был вытащен тремя солдатами раненый в ногу казак. А так как он сопротивлялся, то его волокли по земле, а четвертый бил его палкой по голове.

В моей памяти запечатлелся следующий случай. Солдат конвоировал к автомашинам молодую казачку с годовалым ребенком на руках. Рука ребенка была легко ранена — возможно, оцарапана. «Сердобольный» джентльмен, остановившись метрах в десяти от окруженной толпы, перевязал походным бинтом руку ребенка, напоил его водой из своей фляжки, а потом, несмотря на просьбы матери, повел ее к автомашинам.

Поведение танкистов было иное. Один из них (как я ранее указал, колонна их остановилась метрах в десяти от окруженной толпы) сказал по-немецки примерно следующее: «Стойте твердо на своем. На репатриацию не соглашайтесь, а нас не бойтесь. У нас ведь тоже человеческое сердце. Если нам будет дан приказ направить танки на вас, мы, подойдя вплотную, их остановим».

Спустя несколько минут после этого заявления, из окруженной толпы вышла девочка и прошла к одной из танкеток. В руках у нее была записка, написанная по-английски, заранее, по просьбе ее отца супругой полковника Т., выданного в числе офицеров. Текст записки был следующего содержания: «Лучше расстреляйте моих родителей и меня здесь, но не выдавайте нас коммунистам, от которых мы бежали».

Танкист с любопытством взял записку и начал ее читать. Наблюдавшие за происходившим, которые знали, в чем дело, заметили, как к концу чтения лицо танкиста побледнело, а на глазах показались слезы. Такая же реакция произошла и с его коллегой, которому он дал прочесть эту записку. Первый танкист положил ее в карман своей тужурки, а сам внимательно следил, к кому подойдет девочка, стараясь определить, кто ее родители.

<…> Как потом выяснилось, в ночь на 2 июня и днем этого числа, обитатели лагеря Пеггец подверглись самой тщательной проверке. При этом все иностранные подданные и те, кто имел документы, подтверждающие принадлежность их к старой эмиграции, были оставлены в лагере, а прочих (но были и такие случаи, когда англичане с целью уничтожали документы старых эмигрантов) солдаты хватали и свозили в большое помещение, огороженное колючей проволокой, находившееся возле железной дороги, а потом грузили их в эшелоны и отправляли в Грац, где и передавали советчикам.

В числе схваченных в ночь на 2 июня был и о. В. К, разыскиваемый репатриаторами особо. Очевидно за то, что он своим примером самоотверженности помешал осуществлению их плана. Солдаты обнаружили его и другого священника о. В. (кубанец) в алтаре лагерной церкви, где одновременно все было перевернуто солдатами, в том числе и престол.

<…> Мероприятия по насильственной репатриации по распоряжению майора Дэвиса производились одновременно в лагере Пеггец, Лиенце, а также и за Дравой в расположении станиц. На дорогах и возле мостов стояли танки и танкетки с вооруженными солдатами, которые хватали тех, у кого не было местных документов.

<…> Жертвы Ялтинского договора, предпочитая смерть возвращению в «советский рай», в тот и последующие дни стрелялись, вешались, травились, бросались в реку со скал, под танки и даже выбрасывались из окон верхних этажей высоких зданий. Один казак, находившийся в то время на излечении в лиенцском госпитале, когда за ним пришли англичане, выбросился через окно многоэтажного здания на мостовую и, понятно, разбился насмерть.

Имели место самоубийства целых семейств. Так, инженер Мордиков, казак хутора Мышкино, Новочеркасской станицы Донской области, застрелил из револьвера свою годовалую дочь, двенадцатилетнего сына и жену, потом и себя. Некоторые женщины, мужья которых были схвачены и переданы советчикам, привязав к себе маленьких детей, в отчаянии бросались с ними в Драву. Там же находили смерть и те казаки, которые, спасаясь от репатриации, пытались переплыть реку, но были в воде настигнуты пулями англичан. Течение реки сносило тела утопленников и убитых и выбрасывало на берег, а местные жители зарывали их тут же.

Возле моста, что против Дользаха, на противоположном берегу Дравы, я видел такую могилку. Крестик на ней был сделан из веточек, связанных белой тряпочкой. Кто-то в течение лета 1945 года периодически приносил и ставил у основания крестика в консервной банке, наполненной водой, свежие цветы…

<…> В такой обстановке мне пришлось наблюдать следующий случай. Остались без родителей двое деток: брат и сестра, лет трех-четырех. Мать их умерла за несколько месяцев до того, а отец в первый день репатриации был схвачен и отправлен в советскую зону. За сиротами присматривала знакомая бездетная семья. Желая спасти детей, они стали просить приходивших австрийцев, чтобы они взяли себе этих деток. Те соглашались, но взять их в одну семью не могли. Имена бедных сироток были им сказаны. Когда последние подошли, чтобы взять их, несчастные дети, не желая расставаться, горько плакали и звали своего отца…

Часов в девять утра (3 июня) танки и танкетки, окружившие казаков, подъехали к ним вплотную. В то же самое время на дороге, ведущей от моста через Драву, что против Дользаха, показались английские военные автомашины. Проехав к восточной оконечности ряда повозок, расположенных вдоль дороги, где находилась Терско-Ставропольская станица, они остановились. С некоторых из них выгрузились вооруженные английские солдаты.

Внимательно наблюдая за всем происходившим, я с семьей находился, примерно, в километре от этого места, у подошвы горы, заросшей лесом, с этой стороны не охраняемой солдатами. Я решил скрыться в лес только в самый критический момент, так как мы имели некоторые возможности, хотя и весьма ненадежные, выдав себя за старых эмигрантов, избежать репатриации.

К великому ужасу, обыватели станиц, не оказывая никакого сопротивления, стали садиться в автомашины, которые одна за другой проезжали по дороге и направлялись к железнодорожной станции, а потом, разгрузившись, возвращались обратно за другими. Те, кто не хотел садиться в машины, отходили к западной стороне расположения подвод, где находились кубанские станицы Таманская и Славянская, причем некоторые из них сейчас же уходили в лес.

Таким образом погрузились в автомашины тысячи три человек. Эшелон был полностью загружен и отошел. На поляне, около леса, остались человек пятьсот. Англичане объявили, что они будут отправлены на следующий день.

Спустя час после отхода эшелона, по дороге мимо оставшихся проехала советская легковая автомашина ГАЗ. В ней за рулем сидел красноармеец, а на заднем сидении энкаведист в полной форме. Проехав тихо среди оставленных казаками подвод, машина повернула в сторону моста через Драву.

Все стало окончательно понятным. На душе было смертельно тяжело.

Я решил пройти к тому месту, где в предшествовавший день совершалось Богослужение.

… Через поле иду по направлению к тому бугорку, на котором был оборудован алтарь походной церкви. Вижу полное поругание: стол, заменявший престол, перевернут, скатерть с него лежит возле, хоругви брошены на землю, икона Воскресения Христова и, кажется, Богоматери (в киоте) — тоже, поминальные записки разбросаны вокруг. Перекрестившись, поднимаю и ставлю престол на прежнее место, покрываю его скатертью. Подняв с земли икону Воскресения Христова, вижу на нижней ее части глубокий след от шипов каблуков военной обуви со вдавленной в образовавшееся углубление грязью. Стерев с иконы следы грязи, прикладываюсь и кладу на престол. Так же поступаю и с другою иконою. Хоругви ставлю к засохшим деревцам, с одного из которых стряхиваю повешенную там шпору. Среди лежащих на земле поминальных записок нахожу и свою. Все их собираю и кладу под скатерть.

<…> Сын о. А. рассказал нам, что после выдачи советских подданных, в Пеггеце организован лагерь старых эмигрантов, начальником которого англичане назначили его отца. Он рекомендовал пробраться в лагерь, где, быть может, кто-либо поручится за нас как за старых эмигрантов, а тогда нас примут в него и сейчас же зачислят на довольствие. Пробраться туда, по его словам, будет не трудно, так как на территории лагеря и на мосту, а также на той дороге, которая идет по дамбе вдоль Дравы, часовых и танков нет.

Взяв хоругви и иконы, о которых упоминалось выше, сын о. А. и их одностаничник направились в сторону лагеря, а я, воодушевленный такими важными известиями, пошел к семье.

К моменту моего возвращения большей половины казаков уже там не оказалось. Очевидно, заметив почти полное отсутствие охраны, многие из них ушли в горы, а некоторым удалось пробраться в лагерь.

Рассказав семье и знакомым все то, что мне удалось узнать, я решил сейчас же идти с семьей в лагерь, выдав себя за старых эмигрантов. Для этого у нас были весьма ненадежные основания. В период эвакуации с Кубанского предмостного укрепления мне с семьей с ноября 1943 года временно пришлось жить в Одессе, которая, как и вся Одесская область, была в то время присоединена к Румынии и входила в состав губернаторства Трансистрии. Тогда мною и женой были получены в румынской сигуранце, то есть полиции, письменные разрешения на право жительства в этой области, написанные по-румынски, на них стояла печать, в круге которой обозначено было по-румынски «политическая полиция», а в центре красовалась королевская корона с крестом наверху. К сожалению, в тексте этих разрешений стояло злополучное слово — Одесса, которое и могло нас выдать. Приходилось надеяться на помощь Божию и на неосведомлённость рядовых репатриаторов.

Взяв рюкзаки за плечи, а румынские документы в руки, я, жена и дети направились к находившемуся вблизи танку. Один танкист был в машине, а другой возле. Подойдя к последнему, я показал ему наши документы и сказал по-немецки, что мы идем в лагерь. Мой расчет был таков: текста документов он прочесть не сможет, а печать с короною невольно обратит его внимание. Так и оказалось: глянув на то место печати, где было обозначено «политическая полиция», он спросил:

— Полиш?

Я с радостью ему ответил по-немецки:

— Да! Полиш.

Танкист разрешил нам следовать в лагерь. При этом он порекомендовал идти не через лес, а по берегу Дравы, где как-то и не было часовых.

Молясь в душе Богу, мы быстро пошли в указанном направлении. Никогда в жизни я не испытывал такой радости, как в то время. Ведь мы, безусловно, были обречены на явную, мучительную смерть.

Пройдя беспрепятственно по дамбе вдоль Дравы, а затем через мост, мы вошли в лагерный двор, где оказалось уже довольно много людей. Встречные смотрели на нас с удивлением и сочувствием.

… Утром 4 июня все обитатели лагеря, в том числе и я с семьей, пришли к окошку открытого в этот день офиса для регистрации. На этот раз у меня было в руках письменное подтверждение двух старых эмигрантов о том, что я с семьей известен им еще по Югославии.

Часов в десять утра, когда мы проходили регистрацию, со стороны станции Дользах были слышны гудки поезда, отходившего с последними из остававшихся на поляне.

В заключение считаю необходимым упомянуть о судьбе тех казаков, которые ушли в горы.

Несмотря на то что в дни насильственной репатриации всякое передвижение по долине и горам контролировалось английскими солдатами и самолетами, некоторой части казаков — более счастливой удалось через перевалы, покрытые снегом, пробраться в американскую зону Австрии — к Зальцбургу, где одни из них устроились в лагере, другие на работы.

Те, кто пробирался через перевалы, тоже покрытые снегом, по направлению Италии, в большинстве случаев были схвачены англичанами на другой стороне хребта, у выхода из ущелья, выходящего к долине, а потом отправлены в так называемый советский лагерь, охраняемый англичанами, находившийся километрах в семи от Лиенца. Оттуда многим из казаков удалось бежать. Кто не рискнул или не смог это сделать, были выданы советчикам. А те, кто были привезены в этот лагерь после критических дней репатриации, пробыв в нем до октября 1945 года, в результате ликвидации лагеря оказались на свободе.

Оставшиеся возле Лиенца в горах, поднявшись к перевалу, отсиживались в зарослях месяц и дольше, питаясь мясом убитых ими лошадей или же тем, что им удавалось зарабатывать или выпросить у крестьян.

К сожалению, имели место случаи, когда последние выдавали [беглецов] англичанам или вновь организованной австрийской полиции.

К осени, скрывавшиеся в горах, узнав, что главная опасность миновала, спустились к Лиенцу и устроились на работы.

27 мая 1953 года. Кубанец