Под крылом земля и море
Под крылом земля и море
На полевом аэродроме, около Кропоткина, ко мне подошел оживленный Талыков.
— До чего интересно получаэтся. — он в некоторых словах букву "е" произносил как "э", — мы гоним фрицев по тем же местам, где прошлым летом отступали!
Действительно, нам очень часто приходилось прокладывать маршруты над теми же районами, где полгода назад с Мишей не раз приходилось проноситься на двух уцелевших штурмовиках.
Я посмотрел на планшет: до Ростова осталось менее 200 километров. Вот и Несмеяновка, где меня последний раз сбила зенитка… Я сказал Мише:
— Как только окажемся поближе к Ростову и выберется у нас свободный денек, попрошу у командира У-2, слетаем с тобой…
— Куда?
— На то самое место, откуда ты вывез меня в фюзеляже.
— Идея! — притопнул Миша каблуком. — Посмотрим, что там от твоего "Ильюши" осталось.
Но наш полк вдруг "повернули" на 90 градусов влево от того направления. Нужно было преследовать фрицев, отходивших на Таманский полуостров.
В марте мы уже базировались под Краснодаром. Немцы хотели задержать нашу авиацию на раскисших аэродромах. В Краснодаре они взорвали бетонированную взлетно-посадочную полосу и служебные помещения. Тогда нам на помощь пришли жители. Вереницы мужчин и женщин таскали с развалин битый кирпич, засыпали огромные воронки и утрамбовывали их.
Впервые за наступление мы начали летать с твердого покрытия, самолеты отрывались легко. Тогда я вспомнил случай, как еще на "точке номер три", под Грозным, мой ведомый старший сержант Илья Михайлов вернулся с задания с двумя несброшенными бомбами и как за это происшествие был наказан Холобаевым я. Командир полка не стал распекать молодого летчика, а спокойно сказал мне:
— В следующий вылет сверх полной нагрузки сам отвезешь на цель и две его бомбы.
И я надолго запомнил, как с грунтового аэродрома поднял лишних 200 килограммов, а здесь, в Краснодаре, — бетон. Увеличивая нагрузку, я стал поднимать в полтора раза больше бомбового груза. Вслед за мной начал брать такое же количество бомб майор Галущенко, увеличил нагрузку Михаил Талыков.
Летать приходилось не только над сушей, но и над морем. Появились для нас и новые цели — немецкие быстроходные десантные баржи, катера и прочие плавсредства.
До чего же неприятно на сухопутном самолете лететь над водой! Ведь плавучесть у бронированного штурмовика такова, что не успеешь покинуть кабину — мигом окажешься под водой.
Первым, кажется, это испытал младший лейтенант Петр Возжаев.
Летали на Темрюк — мощный опорный пункт немцев на побережье Азовского моря. Над целью у Возжаева что-то случилось с мотором. Возвращался он через море напрямик, чтобы хоть до плавней, где наши войска, как-нибудь дотянуть.
Но мотор заглох раньше, пришлось планировать на воду… Тучи брызг поднялись на месте приводнения. Летчик едва успел выпрыгнуть в воду, как кабина скрылась в бурлящем водовороте.
Возжаев был неплохим пловцом, но ватный комбинезон тянул ко дну. Летчик начал беспомощно озираться и, к великому удивлению, увидел позади себя торчащий из воды хвост штурмовика. Поплыл обратно, ухватился за стабилизатор, повис на руках. Вода по горло. Самолет, однако, больше не погружался — значит, уперся мотором в грунт.
Вода холодная, Возжаев начал быстро коченеть. "Безнадежные мои дела…" подумал он и тут же услышал гул штурмовиков. Два самолета начали кружить над ним. По бортовому номеру одного он определил ведущего группы — Талыкова. Вначале было обрадовался, а затем подумал: "Какой толк от того, что кружат? Ведь на воду для выручки не сесть, а виражами можно только привлечь внимание противника — из Темрюка все видно…"
Возжаев собрался с силами, освободил одну руку, помахал: "Улетайте!", но самолеты продолжали кружить. "Сколько же я буду так висеть? Надо снять с себя все лишнее и плыть, а там — что будет… В движении, может быть, согреюсь, глядишь, и на мелкое место попаду…" Попытался было одной рукой снять обувь и одежду — ничего не получается, и ноги судорогой сводит. Посмотрел на далекий берег и увидел: со стороны Темрюка несся к нему катер. Что же теперь предпринять? Достать пистолет и прикончить себя? Но патроны — в воде, наверняка будет осечка. А в это время от плавней, с другой стороны, шел наш катер. Он был дальше немецкого, но тоже сильно резал килем воду, оставляя за собой крутую волну. "Не успеть", — подумал Возжаев и услышал стрельбу. На немецкий катер пикировали два штурмовика, и тот начал делать крутые повороты, сбавляя ход.
Когда наш катер подошел к затонувшему штурмовику, моряки подхватили под руки летчика и на полном ходу направились к своему берегу.
Возжаев, заявившийся через несколько дней в полк, нам рассказывал:
— Братишки-морячки первым делом раздели меня до основания, двое спиртом растирают, третий внутрь льет… В общем, ИЛ-2 по плавучести занимает второе место, — заключил Возжаев свой рассказ.
— А на первом?
— Утюг.
…Вскоре после этого случая нам начали выдавать спасательные жилеты. Первому принесли майору Галущенко.
— Распишитесь, товарищ майор, вот здесь, — кладовщик подсунул раздаточную ведомость, поставив химическим карандашом "птичку" против фамилии штурмана полка.
Тот покосился на это снаряжение: точь-в-точь такой жилет, какие выдавали нам в Астрахани перед перелетом через Каспий, — с надувными шлангами. Галущенко швырнул жилет:
— Унеси на склад! — отрезал он.
Кладовщик растерялся, решил, что не угодил начальству.
— Если вам, товарищ майор, красный цвет не нравится, то я желтенький принесу…
— Какая разница, в чем пойдешь на дно морское? За это еще и расписываться! Унеси!
Разговор происходил без свидетелей, но в тот же день Николая Кирилловича вызвали "на беседу".
— Объясните, чем вызвано такое пренебрежение к спасательной технике?
— А почему вас это так заинтересовало? — спросил Галущенко.
Тогда летчики не робели при подобных беседах: сегодня жив, а завтра неизвестно.
— На вас глядя, рядовые летчики тоже отказываются.
— И правильно делают. Эту заграничную чертовщину ртом надуть — все равно что шину на полуторке. У морских летчиков жилеты с автоматами наполнения, а нам выдают это залежалое старье.
Протест Галущенко возымел действие. Нам доставили партию жилетов без надувных шлангов. В кармашке помещалась хромированная коробочка с маленькими отверстиями на донышке. (Кое-кто уже прикинул: для махорки хороша, пыль будет отсеиваться.) В коробочке порошок. Попадет на него вода — бурно выделяется газ, заполняет полость жилета. Стоит нырнуть, тебя тут же вытолкнет на поверхность, как пробку.
— Был бы на мне такой, — говорил Петя Возжаев, — да если не ледяная вода, то сам бы добрался до плавней.
— Лучше уж на катере, — возразил ему Талыков. Он какой-то несговорчивый в эти дни. Может, оттого, что сероглазую Ксению недавно осколком бомбы тяжело ранило? Увезли ее в тыловой госпиталь…
Четырнадцатого марта был хмурый, промозглый день.
Мы с Талыковым укрылись от ветра за высоким валом самолетного капонира. Здесь можно над огоньком руки погреть — наши оружейники побеспокоились. Лежала бомба с развороченным корпусом. Из нее отверткой надолбили куски тола, который детонирует лишь от бомбовзрывателя, а сам по себе горит спокойным пламенем.
Присели с Талыковым на ящики, закурили. Миша писал письмо на листке почтовой бумаги с цветным трафаретом наверху.
Уютно нам было у огонька. Потянуло на разговор.
— Теперь от Крыма нас не повернут, — сказал Талыков. — Как спихнут фрицев с Тамани в море, потом через Керченский пролив, и там…
Талыков упомянул о Крыме, и я вспомнил островерхие кипарисы, санаторий Буюр-Нус и наш поход со знакомым летчиком в Симферополь.
— Тебе в Крыму бывать не приходилось? — спросил его. Ответ был неожиданный:
— Как не приходилось! Сразу же после Пермского авиаучилища в Евпаторию назначили. Там и война прихватила.
— Меня тоже…
— Немножко осталось, скоро посмотрим знакомые места… — размечтался Талыков.
В это время со стороны КП послышался голос:
— Талыков!
— Я здесь! — поднялся он.
— К командиру!
Вскоре Талыков выскочил из блиндажа по крутым ступенькам и зашагал к своему одноместному штурмовику. Был он в кожаном реглане, в брезентовых сапогах, пошитых из парашютного чехла. Сапоги начищены черным кремом, чтобы не было видно масляных пятен. Планшет с картой бьется о ногу и на быстром ходу отскакивает в сторону.
За Талыковым гуськом шли его ведомые. Я успел спросить шедшего позади всех Леню Букреева:
— Куда?
— На Темрюк… Бить переправу.
Темрюк расположен на возвышенности невдалеке от берега Азовского моря. Через него проходит основная дорога от Керченского пролива к немецкому оборонительному рубежу — "голубой линии". На западной окраине Темрюка протекает Кубань, и через нее — тот самый мост, который мы то и дело бьем, а его снова восстанавливают. Много зенитных батарей стянули туда фрицы, оборудовали позиции на холмах — обзор отличный. Поэтому подойти к Темрюку незамеченным трудно даже на бреющем — хоть с суши, хоть с моря.
Ох этот Темрюк… Только за последние дни мы потеряли там Виктора Оленина, Николая Проталева с воздушным стрелком Борисом Максимчуком и Петра Возжаева.
На Темрюк мы чаще летали над сушей. Может быть, поэтому Талыков сегодня наметил маршрут так, чтобы заход на цель был со стороны моря.
…ИЛы неслись над свинцовым Азовским морем, прижимаясь к самым гребням волн.
Показалась береговая черта, на пригорке виден Темрюк. Еще минута полета и штурмовики достигнут суши, а там уже и цель.
Вдруг перед самолетами взметнулись столбы воды. Это начала бить артиллерия, чтобы преградить летчикам путь, заставить их свернуть с боевого курса и неприцельно сбросить бомбы.
Очень опасны эти водяные смерчи: стоит хоть чуть зацепить крылом — верная гибель. Поэтому Талыков сделал "горку", пошел повыше, но с боевого курса не свернул.
Пора набирать высоту для бомбометания. Самолеты пошли вверх, в воздухе все больше и больше черных разрывов. Впереди мост через Кубань, Темрюк.
Теперь все вниз… Посыпались бомбы. Пора выводить из пикирования. Но что-то задерживается с выводом передний самолет: высота у него все меньше, вот он уже над самыми крышами домов, покачивается с крыла на крыло и не отворачивает, будто целит на пригорок, где городской парк и рядом каменный двухэтажный дом. Во дворе этого дома какие-то вспышки, — наверное, ведет огонь зенитка. И там, срубая крыльями деревья, скрылся штурмовик…
Группа вернулась без ведущего.
За капониром догорал кусок тола, который мы зажгли с Талыковым. На ветру покачивалось слабое пламя. У меня в руках письмо, которое Миша не успел дописать. Неровные карандашные строчки.
"…Здравствуйте, дорогие родители, брат Алексей и сестренка Дуся…" А после поклонов и жалоб на редкие письма от родных: "…Прежде эти обнаглевшие фрицы летали, как хищники, стаями, а теперь больше поодиночке и от наших истребителей тикают. Я сейчас летаю на своей бессмертной птице…"
Показалось, будто вслед за Мишей наступил и мой черед. Только бы не лететь сегодня…
И тут я услышал:
— Летный состав, на КП!
Я медленно спускался в блиндаж по тем же крутым ступенькам, по которым недавно проворно взбегал в своих брезентовых сапогах Михаил Талыков…
…На Краснодарском аэродроме стало тесно: сюда слетелись штурмовые, бомбардировочные, истребительные и разведывательные полки. То и дело садились транспортные ЛИ-2, летавшие по ночам в Крым к партизанам.
Мы перебазировались в Новотитаровскую — тоже неподалеку от Краснодара. На полевом аэродроме — непролазная грязь. Все же летали.
В полку оставалось менее десятка летчиков и самолетов. А продержались от самой "точки номер три" полгода. Могли бы стать небоеспособными и раньше, но наши техники за это время в ставропольских и кубанских степях разыскали, а затем восстановили свыше 30 поврежденных штурмовиков. Больше всех сделала аварийная команда Андрея Лиманского.
Шло новое пополнение летчиков. Ведь из тех десяти человек, что прибыли к нам на "точку номер три", уже почти никого не осталось. Петр Колесников столкнулся в воздухе с самолетом Ивана Злобина — погибли оба. Не стало Петра Возжаева, Саши Захарова, Николая Кузнецова, Генриха Романцова, не вернулся с задания наш лучший запевала Иван Чернигин. Новичков нужно было еще обучать полетам на ИЛ-2. Их тренировали в своем полковом учебно-тренировочном центре, которым руководил наш Миша Ворожбиев. В пору тренировок он почти не вылезал из кабины спарки.
Вот так и держался полк.
В Новотитаровской начало пригревать солнышко, а летчики ходили угрюмые. Даже неутомимый балагур Иван Остапенко перестал рассказывать байки — больше спал.
Сидим как-то с Галущенко на бревне, привалившись спинами к плетню. Николай запрокинул голову, закрыл глаза, подставил лицо солнцу.
На аэродроме тихо. Около самолетов копошились несколько техников в заляпанных грязью кирзачах. Высоко на дереве защелкал скворец. Галущенко не шевельнулся, а только облизнул губы и пустил такую заливистую трель на разные лады, что озадаченный скворец на время приумолк. Я был так поражен открывшимся талантом, что спросил:
— Коля, когда же ты так научился?
— Когда в Горловке на шахте коногоном работал… Лошади под землей ослепшие, управляли ими только свистом. Команд разных — что в нашем строевом уставе. Вот и приходилось свистеть на все лады…
К нам подошел командир:
— Полк собираются отводить на переформирование. Только об этом — молчок. Настроишь на отдых — размагнитишь. А вдруг как задержат? Ну а вы уж пару-тройку деньков потяните…
— Потянем, — ответил Галущенко.
В те дни нам с Николаем Кирилловичем приходилось "тянуть" посменно. В полку осталось два ведущих: сборную группу со всех эскадрилий водили с ним поочередно.
В этот день я уже слетал. Штурмовали колонну на дороге между Курчанской и Варениковской.
Полагали, что сегодня задачи больше не будет, но к вечеру получили приказ штурмовать составы на железнодорожной станции Крымской. Повел группу Галущенко. Повел и не вернулся…
Заместитель ведущего Иван Остапенко докладывал:
— Сел он на брюхо вот здесь, — показал на карте довольно большой лесистый район, где не было никакого приметного ориентира. — Тянул через линию фронта, а следом за самолетом — как туман… Пожара не было. Слышал по радио, как он стонал.
Командир тут же приказал летчику звена связи лететь на У-2 в район вынужденной посадки.
— Разрешите мне… — попросил я.
— Давай!
Пока долетел в район поиска, солнце уже скрылось за низкую тучу. Долго кружил зигзагами над потемневшими перелесками, но штурмовика не увидел. Решил напоследок пролететь над проселочной дорогой. Увидел подводу. Возница хлещет кнутом лошадь, а та еле бежит трусцой. Сделал круг на малой высоте — подвода остановилась, кучер руками машет, в телеге вроде бы кто-то лежит. Выбрал площадку у дороги, сел. В телеге оказался Галущенко. Нога выше колена у него туго перетянута ремешком от планшета. На сапоге и бриджах сгустки крови.
— Что с тобой?
— Снаряд прошел через сиденье, зацепил ногу — навылет… Опираясь нам с кучером на плечи, Галущенко кое-как доскакал до моего самолета, втиснулся в заднюю кабину. Возвращались в темноте. Приземлились на площадку около лазарета. Молодец водитель санитарной машины — догадался подсветить нам фарами.
Ранение было тяжелым. Малокалиберный снаряд "эрликон" пробил мышцы левой ноги выше колена и, не взорвавшись, вылетел через колпак фонаря.
Хирург осмотрел раненого. Кость цела. Но из раны нужно было извлечь куски фанеры и обрывки стальных тросов управления.
— Наркоз…
— Лучше спиртику…
— Дайте!
— Маловато, доктор…
— Долейте полный!
Во время операции Галущенко шутил:
— Хорошенько штопайте, сестрички, чтоб девчата не разлюбили.
— Да и так уж стараемся…
…На другой день (было это 26 марта) командир объявил:
— Отправляемся на переформирование.
Так закончился наш третий "тур". Предстояло готовиться к четвертому.