Кавказ подо мною…

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Кавказ подо мною…

Из Новоселицкого перелетели на полевой аэродром Курская и оказались восточнее Минеральных Вод. Действовали по-прежнему двумя самолетами: "восьмерка" и "девятка" оказались на редкость живучими. После бомбежки Прочноокопской переправы мы с Мишей сделали вдвоем десять боевых вылетов.

Восьмое августа 1942 года. Стояла такая жарища, какой в то знойное лето еще не бывало. До брони штурмовика не дотронуться — словно раскаленная сковородка. Пока рулишь на старт, вода в системе охлаждения закипает, и мотор "самоварит" и "коптит". При взлете с бомбовой нагрузкой штурмовики еле отрывались на самой границе летного поля.

Летали мы в легких комбинезонах, надетых поверх трусов: но и в таком одеянии даже при открытых форточках в полете чувствовали себя не лучше, чем в танке. Возвратившись с задания, рулили на стоянку к лесопосадке. Холобаев уже поджидал нас там, у водозаправщика. В руках держал шланг.

— А ну-ка, хлопцы, раздевайтесь! Быстро! Мы сбрасывали комбинезоны, и командир, целясь в нас струей, приговаривал:

— Подставляйте-ка головы! Спины! Животы!..

Приятно хлестала по телу упругая струя, снимая усталость и напряжение. Мы фыркали, смеялись и в эти минуты забывали о том, что пришлось пережить в полете.

Потом мы докладывали о выполнении задачи.

"Канцелярия" нашего штаба размещалась тут же, в лесопосадке, недалеко от водозаправщика. Заместитель начальника штаба майор Гудименко со своей картой и бумагами расположился на ящиках от снарядов. Эти ящики ему заменяли и стол и стулья. Доложишь ему, что за этот вылет подожгли или повредили, сколько фрицев уничтожили, он задает потом неизменный вопрос:

— Что видели?

И тут уж от Василия Тарасовича скоро не отделаешься. Все наши разведывательные данные он отмечал на карте, сопоставлял с тем, что докладывали ему после предыдущего полета, записывал в журнал боевых действий. А пока Гудименко занимается этим вопросом, на наши самолеты снова подвешивают бомбы и "эрэсы", укладывают в ящики ленты со снарядами и патронами к пушкам и пулеметам. Управляются быстро — на каждый самолет по четыре механика. Потом командир снова поставит нам боевую задачу. А мы уже сделали два вылета, чертовски устали. Хочется полежать в тени под крылом самолета, отвлечься от всего.

— Что видели на дороге? — подчеркнуто вежливо и официально спрашивает Гудименко.

— Танки, автомашины, артиллерию… — безразлично отвечаю ему. — Такая махина там прет. — А он все свое: "Что видели?" Знает ведь об этом из предыдущего доклада.

— Где голова колонны?

— Подходит к Минеральным Водам…

— Покажите, пожалуйста, поточнее, — протягивает остро очиненный синий карандаш, которым на картах положено обозначать противника. Я нажал карандашом на то место, где мы с Талыковым видели головные части противника, — проткнул карту. Гудименко недовольно поморщился, отобрал карандаш. Подкладывает под карту папку, сам наносит условный знак — синюю стрелу.

— А где хвост колонны?

Он еще спрашивает, где хвост! Ведь почти от самого Дона нам не приходилось видеть конца колоннам противника — непрерывным потоком двигалась танковая армия Клейста. Вопрос о хвосте колонны уже начинает злить.

— Дорога курится до самого горизонта… — с напускным безразличием отвечаю, чтобы скрыть свое раздражение и как-то досадить Гудименке.

— Сколько видели танков? — невозмутимо продолжает он, склонившись над картой и что-то записывая.

— Трудно сказать. Не считал… — отворачиваюсь и начинаю крутить цигарку.

— Много, очень много! — вставляет запальчиво Талыков, забыв, что такие слова, как "много" или "мало", для Василия Тарасовича пустой звук. Ему нужны цифры, пусть не очень точные, но близкие к истине. Он должен составлять донесение в вышестоящий штаб.

— Давайте, пожалуйста, вместе прикидку сделаем, — уже просящим тоном говорит Гудименко, замечая наше нетерпение. И от того, как он это произносит, становится жаль его. Ведь нашему Тарасовичу и ночью еще сидеть у коптящей снарядной гильзы, составлять итоговое донесение. Потом он будет его кодировать и долго "ворковать" в телефонную трубку, с трудом добившись связи со штабом дивизии. Там еще неправильно раскодируют, начнут уточнять до самого утра. А мы в это время с Талыковым будем отсыпаться…

В те дни меня неотступно преследовали пушкинские строки, запомнившиеся со школьной скамьи:

Кавказ подо мною. Один в вышине

Стою над снегами у края стремнины;

Орел, с отдаленной поднявшись вершины,

Парит неподвижно со мной наравне…

Оттого, наверное, что синевшие вдали гряды гор и белоснежная вершина Эльбруса, и островерхая шапка горы Бештау мне хорошо памятны и дороги.

Еще в тридцать четвертом я приехал в Нальчикский аэроклуб. За четыре года работы инструктором облетал эти места вдоль и поперек. От рассвета до темноты пропадал на аэродроме, а от темноты до рассвета — на танцах… Прикорнешь, бывало, в телеге по пути на аэродром да под крылом самолета, пока шла заправка бензином.

В этих местах я впервые заблудился в полете и потом садился под Моздоком, чтобы узнать у пастуха, куда меня занесло. Здесь я научил летать аэроклубного конюха Пашку Сазанова. Маршрут нашего аэродромного полета "по треугольнику" проходил недалеко от этой самой Курской.

— "Кавказ подо мною. Один в вышине…" — произношу вслух.

Талыков растянулся рядом на пыльной траве, положив широкий подбородок на скрещенные кисти загорелых рук. Смотрит вдаль, где в знойном мареве синеют отроги Кавказского хребта. Он впервые видит это, а мне все знакомо. Миша поглядывает на лежащий перед его глазами потертый планшет. Там, где на карте красной жилкой тянулась вдоль извилистого Терека Военно-Грузинская дорога, он прочитал: "Дарьяльское". Оживился и спросил:

— Неужели то самое, где "роется Терек во мгле"?

— Конечно, то самое, — отвечаю ему. — И замок там, где "царица Тамара жила". И Лермонтов с Максимом Максимычем ехали по этой дороге. Кажется, в Ставрополь…

— Интересно… Выходит, что писатели не все выдумывают. И сколько же дней они тащились на волах до Ставрополя? — задумчиво сказал Талыков и замолчал. Может быть, упоминание о Ставрополе воскресило в его памяти наши недавние полеты на Прочноокопский мост?

— "Кавказ подо мною. Один в вышине…" — Это говорю я. Талыков вслед за мной добавляет:

— Лечу над снегами у края стремнины…

Заметив низко идущий У-2, мы прерываем свою импровизацию.

Самолет приземлился с ходу, подрулил к лесопосадке. Из кабины вылез наш командир дивизии Гетьман. Обрадовались ему: давно не видели. Он тоже улыбается.

— Он, какие черные! Ну как воюете? Устали? От этих слов да от пожатия руки стало хорошо на душе, и в усталости признаваться не хотелось.

— Да нет…

А у Гетьмана уже сошла улыбка, сдвинулись на переносице выгоревшие брови. Он дает указания Холобаеву:

— Немедленно грузитесь на машину и направляйтесь в Ачалуки. Надо спешить, чтобы успеть проскочить вот по этой дороге… — он показал на карте путь. Посмотрел на наши самолеты — они уже с подвешенными бомбами и "эрэсами". — А вы уж слетайте еще разок на колонну. Сюда не возвращайтесь, посадка в Ачалуках. Следите за ракетами: площадку трудно отыскать с воздуха, вас будут ждать.

…Взлетели, набрали высоту, чтобы издали увидеть колонну. Курс на Пятигорск. Все ближе и ближе к нам шапки Бештау и Машука. Из темных они постепенно превращаются в зеленые. "Кавказ подо мною…" А что это там, вдали? Колонна? Точно, она. Неужели наши отходят к Пятигорску? На всякий случай проверим. Посмотрел через форточку на идущего рядом Талыкова. Он заметил поворот моей головы, качнул с крыла на крыло. Значит, тоже видит колонну. "Лечу над снегами у края стремнины…" Машук зеленый, и никакого там снега. "Не может быть, чтобы противник уже так далеко продвинулся". Машук подплывает под левое крыло… "Орел, с отдаленной поднявшись вершины…" И вдруг по нас стеганула зенитка. Тряхнуло самолет, вокруг появилось множество черных дымков. Противник! Ноги двинули педаль, Машук поплыл в сторону… "Что это я? Крен убрать! Цель впереди!" Взглянул вправо на "девятку" — она идет, чуть оттянувшись назад, как и положено перед атакой. Хорошо иметь ведомого, который не дрогнул в такой момент и не тащится у тебя за хвостом мертвым грузом. С ним забываешь, что нас только двое, а внизу колонна без конца и края…

Бьют вслед зенитки, на дороге горят машины, мечутся солдаты.

Курс на Ачалуки. Взглянул на Талыкова, а тот круто отвернул и сторону, снова пикирует: заметил машину, как тогда, под Лисичанском. Пришлось его подождать…

…Несемся на бреющем. Позади осталась станица Прохладная. Скоро должны быть Ачалуки, где нас ждут друзья… Одна за другой взвиваются красные ракеты. Становимся в круг, а там, где лежат белые полотнища, уже полыхает огонь. Переусердствовал дежурный по полетам: от ракет загорелась пересохшая трава. Но не ждать же нам, пока выгорит полоса: горючего мало.

"Восьмерка", а вслед за ней и "девятка", сбивая винтами пламя, мягко катятся по земле.

Вечером полк выстроился в дне шеренги.

На левом фланге Дремлюк со знаменем. Перед строем, лицом ко всем, — мы с Талыковым. Он в вылинявшей, почти белой, гимнастерке, которую уже успела простирнуть в арыке его сероглазая Ксения. Пилотка сдвинута на правую бровь, на бронзовой шее — белый подворотничок…

Командир полка сам читает приказ, в котором говорится о действиях пары штурмовиков при налете на прочноокопский мост.

Нам с Талыковым — благодарность. Дружно отвечаем:

— Служу трудовому народу!