"Сыграли первый тур"
"Сыграли первый тур"
Пришло все же время 4-му штурмовому полку отправляться в тыл для переформирования. Летчики балагурили: "Сыграли первый тур, будем готовиться ко второму".
Длился "первый тур" полтора месяца. За это время было совершено 427 боевых вылетов, притом вылетов неимоверно трудных.
Второй тур предстояло "играть" в другом составе. Каким-то он будет? Ведь больше не увидишь идущих с тобой отважных летчиков Александра Крысина, Илью Захаркина, Александра Булавина, Валентина Подлобного, Федора Сигиду, Николая Голубева, Василия Широкого, Василия Кошелева, Владимира Василенко, Серафима Дрюкова. Николая Саталкина, Владимира Лесникова, Николая Конова, Григория Столетнего — ветеранов полка, награжденных боевыми орденами еще в финскую, и многих других, пришедших в полк перед войной…
Вскоре на полевом аэродроме Писаревка 215-му полку передали три наших уцелевших, хотя и с заплатами, штурмовика.
И началось "великое переселение": полк поэскадрильно, пешим порядком начал движение в тыл.
Ночью шли на юг мимо разбитой и пылающей Унечи. Над ней гудели немецкие самолеты. И вот с земли вверх стрельнул голубым пучком света одинокий прожектор, и тотчас же сверху вниз по этой слепящей тропе понеслись с невидимого "юнкерса" огненные точки… Прожектор погас, но вскоре яркий луч вновь вздыбился и зашарил по небу.
Миновав Унечу к рассвету, повернули на восток. На утреннем привале объявили дальнейший маршрут: Стародуб, Трубчевск, Кромы…
Впереди шел командир полка с комиссаром.
Не было больше летного эшелона. Был только один — наземный. Шли пешком, потому что в полку было всего две полуторки. Одна — та самая, на которой инженер Митин со своей командой добирался до Климовичей. Вторая — приблудная. Ее водитель Россиянов отбился от кавалерийской части, долго "загорал" без горючего.
— Им только фураж подавай, а я ведь на овсе не поеду… — жаловался он. Возьмите меня, летчики… — клянчил Россиянов.
Из разговоров можно было понять, что душа у него больше лежала к авиации, чем к кавалерии.
— Копыта коням ежедневно чистят, хвосты подмывают, а машину поставить на профилактику не моги: "Мотай за овсом, вези сено, солому…"
Особенно донимал Россиянова лозунг, который, по его словам, был начертан на карнизе конюшни в Яворове еще перед войной:
"Конь — не мотор, он требует ухода". В этом наш новоявленный водитель усматривал явное пренебрежение к технике.
Россиянов каждую свободную минуту копошился в моторе. Но мотор за долгую службу в кавалерии так износился, что никакой уход ему уже не шел впрок: масла и бензина он пожирал прорву, электропроводка болталась "на соплях" приходилось то и дело "искать искру".
Как-то при очередном перебазировании Россиянов слезно упросил командира:
— Дозвольте сделать небольшой крюк через Рославль. У меня там большие знакомства в машинно-тракторной станции. За одну ночь такой мотор поставлю, что будет гудеть до конца войны.
Командир согласился. На машину погрузили ящики со штабными документами, старшим назначили писаря сержанта Ворочилина. Ему сказали: "Потом приезжайте на аэродром в Сещу, мы будем там".
В каком-то населенном пункте у водителя действительно оказались большие знакомства в МТС, к тому же там проживали и его родители. Мать-старушка всплеснула руками, повисла сыночку на шею, начала было причитать. А когда узнала, что сынок заявился на одну ночку и торопится в путь, тут же распорядилась:
— Колите, хлопцы, порося, чтоб проклятому хрицу не досталось!
За одну ночь успели поставить другой мотор и умять почти всего жареного поросенка. Утром покатили в Сещу. Но на аэродроме никаких штурмовиков не оказалось. Стояли несколько разбитых бомбардировщиков и истребителей. Ангары были разрушены, а летное поле перепахано плугом. "Где же теперь искать полк?"
Замаскировали машину под деревьями, решили все же ждать своего представителя. А тем временем из леса показалась группа солдат, отбившихся от своих частей. Они обрадовались встрече. Сержанта Ворочилина, одетого в кожаный реглан без знаков различия, приняли за командира. Роста он был приметного, на лицо благородный. Может быть, оттого, что учился в мединституте, мечтал стать знаменитым хирургом и играл на скрипке, чтобы совсем походить на Платона Кречета из пьесы Корнейчука. Что подстрижен наголо — так это не беда: под машинку стриглось теперь и большое начальство, солдатскую просторную шинель предпочитали талистой командирской с прямоугольными плечами и выпуклой от ваты грудью.
Человек 15 солдат приблизились к Ворочилину. Им нужно было узнать, что теперь делать, на каких рубежах закрепляться. Ворочилин первым лихо козырнул, солдаты на приветствие отвечали вразнобой.
— Отбились от части?
— Так точно.
— Кто старший? Нет старшего? В одну шеренгу становись!
Ворочилин прошелся вдоль строя, указал пальцем на самого рослого, правофлангового.
— Принимайте командование! Ведите в тот лесок, маскировки не нарушать! Оружие привести в порядок, портянки посушить, список составить.
В течение дня из леса выходили другие группы солдат, появлялись и одиночки. Ворочилин всех направлял в пункт сбора сушить портянки, оружие в порядок приводить. К вечеру набралось более сотни солдат — уже целое войско. А что с этим войском делать? Назначенные Ворочилиным старшие приходили к нему со списками, справлялись насчет котлового довольствия. Конечно, накормить голодных солдат — первостепенная забота командира, но у Ворочилина с Россияновым оставалась недоеденная поросячья ножка и буханка хлеба.
Ворочилин и не рад был, что заварил такую крутую кашу, выдавая себя за командира. Он часто выходил к дороге — она была безлюдной. Наконец увидел мчавшийся в его сторону грузовик с горой ящиков в кузове. Поднял руку, шофер тормознул. Ветровое стекло продырявлено и потрескалось, по борту косой строчкой прошлась автоматная очередь, из кузова тянется густая желтая жижа.
— Что везешь? — спросил Ворочилин бледного шофера.
— Яйцо…
— Куда везешь?
— Теперь не знаю куда. По дороге из кустов обстреляли, вернулся.
— Сворачивай, поедем.
Так был решен вопрос с котловым довольствием. Солдаты пили сырые яйца, потом пекли их в костре, ели без соли и хлеба. И вдруг откуда ни возьмись подкатила легковая машина. Вышел пожилой и тучный военный. Тоже в реглане, только фуражка на нем генеральская.
— Какая часть?
— Это не часть, товарищ генерал, а сводный отряд. Сводный отряд отправился за генералом занимать новый рубеж.
…Утром на аэродроме Сеща появился всадник. Им оказался вездесущий начальник разведки старший лейтенант Щербаков.
— Заводи мотор, гони за мной в Писаревку!
Весь день петляли по разбитым проселочным дорогам, грузовик еле поспевал за Щербаковым, который ехал верхом. Щербаков успевал еще заскакивать в деревушки, наводил справки, не просачивались ли в эти места немецкие разведчики.
Совсем немного осталось ехать до нового аэродрома, а уже начало темнеть. Водитель, как на грех, с разгону влетел в трясину, и перегруженная красными ящиками от "эрэсов" полуторка увязла. Пробовали толкать — буксует, садится все глубже.
— Отставить! — скомандовал Щербаков. — Машину разгрузить, а все лишнее выбросить!
— Что тут лишнего? — развел руками Ворочилин.
— А что там есть?
— Десять ящиков с картами…
— Какие районы?
— Минск и западнее.
— Свалить и сжечь! Акт потом составим… Еще что?
— Личные дела, еще две бочки и…
— Что в бочках?
— Бензин, спирт…
— Оставить!
С трудом выволокли облегченную машину. Тогда Щербаков сказал водителю:
— Вот тебе и "конь не мотор"! Газуй за мной!
…За Унечей по размытой дождями дороге брели группами летчики и техники. В полку было всего два грузовика. На одном из них, возвышаясь в кузове на ящиках, сидел человек с непомерно большой, перебинтованной головой, покачивавшейся на тонкой шее. Кисти рук тоже в бинтах, похожи на лапы белого медведя. Трудно было узнать в этом человеке Колю Смурыгова, нашего "Александра Невского".
Ранение он получил во время своего четырнадцатого боевого вылета. Атаковал колонну на Рославльском шоссе. Ударило в мотор, он начал давать перебои. В кабину повалил едкий дым, потом огонь жег руки. Смурыгов еле перетянул через лес, пошел вниз. Посадка на "брюхо", сильный толчок. Ударился головой о прицел, челюсть свернуло набок, начал сглатывать что-то теплое, соленое текла кровь с прокушенного языка. А из леса застрочили автоматы, близко посвистывали пули. Смурыгов бежал, согнувшись, по высокой пшенице, споткнулся, упал — челюсть хрустнула, стала на свое место. Но из рассеченного лба хлестала кровь. Летчик зажал рану и опять бежал от пуль. Перебрел мелкую речушку. Впереди показалось несколько изб, женщина ему машет рукой, подзывает к себе.
— Пить, пить… — прошептал Смурыгов. Женщина принесла крынку молока. Летчик не мог ее держать обожженными руками — поила женщина. Отнял руку от лба — молоко окрасилось, тут же стошнило. Уложили летчика на телегу, сеном прикрыли. Подросток хлестнул кнутом коня, повез куда-то.
Большое село. В помещении школы оперировали и перевязывали раненых. Смурыгову над бровями наложили швы, "заштопали" прокушенный язык, забинтовали голову и руки.
— В госпиталь! — распорядился строгий хирург с очками на лбу.
— Я в полк… Мне в Писаревку. Сегодня в кандидаты партии будут принимать.
— В другой раз примут… Эвакуировать!
— В полк, в полк…
…И вот теперь Смурыгов сидел в кузове полуторки на ящиках, чтоб ветерком обдувало. Вчера комиссар Рябов вручил партийный билет.
Смотрел Смурыгов вперед, а навстречу неслась знакомая "эмка". Поравнялась с полуторкой, остановилась. Из машины выскочил генерал Кравченко.
— Что за безобразие! Здоровый в кабине развалился, а тяжело раненного на ящиках мотает!
Смурыгову было больно шевелить языком, и он тихо проговорил;
— Мне здесь лучше: в кабине тошнит, бензином пахнет…
— Ну, выздоравливай!
Генерал Кравченко прощался с полком, выступившим в поход. Он разыскал шедших впереди Гетьмана и Рябова.
— Как сформируетесь, так прилетайте снова ко мне в дивизию!
— Непременно к вам, товарищ генерал!
— Жду, возвращайтесь скорее! — Пыхнул дымом, захлопнул дверцу "эмки" укатил по неотложным делам.
И кто тогда думал, что не доведется больше увидеть Григория Пантелеевича Кравченко… 4-й штурмовой пошлют на другое направление, где тоже была нужда в авиации. Пройдет полгода с момента этого прощания.
В канун 25-й годовщины Красной Армии Кравченко получил седьмую боевую награду — орден Отечественной войны. На следующий день он в составе четырех истребителей взлетел с аэродрома Мга и взял курс на Ленинград. Срочно вызывали на совещание. Советовали обойти район глубокого вклинения противника, но Кравченко решил лететь напрямую, чтобы не терять времени. В полете заметил воздушный бой: кружили два наших истребителя и около десятка вражеских. Кравченко повернул свое звено на выручку. Одного фрица сбил, но вскоре загорелся и его самолет. Тянул он к линии фронта. Пилот вывалился за борт кабины, выдернул кольцо, но рывка парашюта не последовало. Летчик упал в трех километрах от передовой в расположении своих войск. Тело Кравченко плашмя впечаталось в землю. Вытяжной трос, с помощью которого открывается ранец парашюта, перебило осколком. В правой руке было намертво зажато красное вытяжное кольцо с обрывком троса. На другой руке были поломаны ногти. Очевидно, летчик в свободном падении пытался разорвать клапаны ранца.
Село Голубовка Днепропетровской области — родина дважды Героя Советского Союза Кравченко. На постаменте высится бюст отважного летчика.
В Серебряном бору во дворе той самой дачи, откуда Кравченко уехал на четвертую для него войну, в осеннюю пору пламенеет разросшаяся рябина, посаженная его руками после Халхин-Гола.
Кому доведется быть у Кремлевской стены, тот склонит голову перед черной мраморной плитой, на которой золотыми буквами высечено:
Григорий Пантелеевич Кравченко
1912-1943
По пути в Воронеж идти приходилось с опаской: над дорогами на малой высоте часто проносились "мессершмитты" и обстреливали все подряд. Недалеко от какой-то деревни техникам повстречалась молодуха. Разговорчивой оказалась, зубастой.
— Что же вы, защитники наши, сами ноги уносите, а нас немцам на съедение оставляете?
Техники от таких слов опешили. Впереди всех оказался обвешанный гранатами Николай Ворочилин, с котелком в руке и с ложкой за обмоткой Ювеналий Шергин, а рядом с ним — полковой фотограф Евель Суранович с фотокамерой на животе. Они сразу и не нашлись что ответить. Лишь шустрый и фасонистый механик Глеб Климко не растерялся и смело выступил вперед. По одежде он мог вполне сойти за летчика. На нем был поношенный темно-синий френч, такого же цвета пилотка с выцветшими голубыми кантами, из-под которой выбивался цыганский чуб. Да еще на груди медаль за финскую. Ждал он с нетерпением второй награды за Отечественную, но по всему видно, что рановато. Над Глебом иногда подшучивали: "И на груди его могучей одна медаль висела кучей".
Климко сказал молодухе:
— Мы, красавица, отходим для того, чтобы собраться с силами. А потом опять ударим по немцам!
— Что вы мне про силу рассказываете! У нас в селе недавно немцы были, говорят, ихняя разведка проскочила, — так они на мотоциклах, в железных касках да при оружии. А вы все пешие, с пустыми котелками в руках — какая уж тут сила! — На гранаты, которыми был обвешан Ворочилин, она почему-то не обратила внимания, заприметила только котелок да ложку за обмоткой у Шергина.
— Сейчас мы пешие, а скоро опять на самолетах прилетим! — не сдавался Глеб Климко и вдруг круто повернул разговор, будто с глубокого виража лег на новый курс: — А без котелка, дорогая красавица, тоже никакой силы не будет, — развел он руками и блеснул зубами.
— Может, вы еще и голодные? — спохватилась скуластая молодица и начала прихорашиваться: платок на голове поправила, потрескавшимися пальцами губы вытерла.
— Какой же это фронтовик, если от хлеба-сала отказывается! — гоготнул техник с медалью и подхватил за талию молодуху.
Кто-то из техников заметил во дворе села укрытый сеном автобус. Сообщили об этом Митину.
— Чей?
— Бесхозный.
— Забрать!
Автобус оказался исправным, только без горючего. Бензин нашелся. В автобус поместили раненых.
В другом месте в сарае обнаружили голубую "эмку", тоже прикрыта соломой. Точь-в-точь "эмка" как у генерала Кравченко. В нее пересадили Смурыгова, чтобы меньше трясло, разместилось там и начальство. Шел полк, а справа-слева от дороги валялись битые машины. У Трубчевска на большом привале, на берегу Десны, Митин собрал техников.
— Надо нам транспортом обзаводиться. Будем осматривать каждую машину, а по возможности и восстанавливать.
Создали ремонтные бригады, и дело пошло на лад. Чинили моторы, переставляли колеса, а если сгорел кузов — на рамы клали бревна и доски. Пеших становилось с каждым днем меньше.
В Кромах (теперь этот городишко не миновать автотуристу, устремившемуся на юг!) около собора был самый длительный, почти десятидневный привал: отдыхали, стирали в речушке амуницию, брились, поджидали отставших. Подсчитывали людей и приводили себя как могли в божеский вид. Как из-под земли появились бочки с вином. Это был подарок фронтовикам от заведующего винным складом. И командир полка, сам не курящий, избегавший спиртного и не переносивший хмельных, объявил поразившее всех:
— Разрешаю каждому выпить столько, сколько хочется.
Решил приободрить людей. Но хмель не брал. Видно, не отпускала намять о недавних тяжелых боях, о погибших. Один старшина Шахов сильно накачался: был он виночерпием, и часто приходилось подсасывать шланг, чтобы наполнить котелок стоявшему в очереди.
Отсюда, из Кром, Гетьман с Рябовым решили один грузовик ЗИС-5 направить в Харьков, откуда еще никто не получил ни единой весточки. Нужно было использовать подходящий момент и навестить оставшиеся там семьи: кому передать письмо и приветы, кому вручить вещи погибших и похоронную — самый горестный и все же необходимый для оформления пенсии документ. Среди вещей не было никаких ценностей, однако, как ни тяжело пришлось в пути, ничего из них не потерялось. В Богодуховских лагерях у каждого были большие чемоданы с выходными костюмами и прочими атрибутами мирных дней. Чемоданы эти оставили, с собой прихватили лишь самое необходимое: бритву с помазком, мыло, полотенце да пару сменного белья. Перед отлетом все это рассовали по карманам, а на фронте все имущество перекочевало в сумки от противогазов: и в карманах ничего лишнего, да и ухо не давила твердая гофрированная коробка, когда подкладываешь ее вместо подушки под голову. На каждой сумке химическим карандашом были выведены инициалы владельца — не попутаешь. Получилось все очень удобно.
Начхим полка капитан Маслов об этом до поры до времени ничего не подозревал. На фронте ему пришлось заниматься не тренировками в противогазах и окуриванием, которым он когда-то всех донимал, а приготовлением бутылок с горючей смесью и обучением "безлошадных" техников метанию по танкам. Маслов не раз возглавлял засады зажигальщиков, оборонявших аэродром.
Грузовик с личными вещами погибших катил на Харьков. Был конец августа, день стоял пасмурный. Сеял дождик, и надписи на противогазных сумках расплывались… В кузове, накрывшись с головой кожаными регланами, пристроились полковые делегаты — старшие политруки Яков Квактун и Григорий Чернобривец. А в кабине, рядом с водителем, сидел Смурыгов. Покачивалась огромная забинтованная голова, обожженные руки воздеты перед лицом, будто на молитве. Так ему было легче переносить боль.
Ехал Смурыгов в Харьков к Клавочке. Ехал и не чаял увидеть своего первенца, которого без него назвали Юркой. Как забьется отцовское сердце при виде наследника!
В Харькове Клава смазывала мужу руки кислым молоком, а Квактун с Чернобривцем утешали как могли плачущих вдов и матерей. Утешали и читали в глазах некоторых укор: "Не тратьте попусту слов: хорошо вам, живым, успокаивать, а моего-то не воротишь…".