Безрассудный ведомый

Безрассудный ведомый

Ведущий на фронте ценится на вес золота. Он летит на головном самолете. Это самый опытный в группе летчик. Если в полку есть ведущие, то часть боеспособна. Ведущему можно было "нацеплять на хвост" сколько угодно молодых необстрелянных летчиков. А молодые были не только необстрелянные, но и недоученные, потому что выпускались по ускоренной программе военного времени.

Поначалу этих молодых приходилось откармливать после полуголодной тыловой нормы. Потом проверяли их технику пилотирования, давали тренировочные полеты. И только после этого пускали с ведущим для боевого крещения.

Ведущий — вожак в полете и лучший советчик молодому летчику на земле. Он может быстро собрать взлетевшие за ним самолеты; может провести группу по намеченному маршруту; может хитро обойти зенитные и истребительные заслоны противника; отыскать на переполосованной траншеями и искромсанной снарядами земле цель; тактически грамотно и, сообразуясь с обстановкой, выполнить атаку.

Но прежде чем постичь все эти военные премудрости, ведущему нужно было самому поболтаться у кого-то в хвосте и выжить. Сбит ведущий — и боевое задание может сорваться.

Ведомому тоже нелегко. Летит он, стараясь держаться в строю. А сосед почему-то все время дергается: то провалится, то "вспухнет" над строем. За ним нужно следить. Почти не остается времени, чтобы взглянуть на приборную доску, заметить разрывы зенитных снарядов или приближение "мессеров". Ведомый не успевает вести ориентировку и обычно не знает, где летит. Ну а если ведущего вдруг собьют, а ведомые его все неопытные летчики — что тогда?

Случалось и такое. Я уже рассказывал об этом.

Но и ведомый ведомому рознь.

В одном боевом вылете я очень разозлился на своего ведомого…

Мы шестеркой штурмовали противника в районе Лисичанска. Под нами — голая, порыжевшая от зноя, бугристая степь. По ней, развернувшись фронтом, по-черепашьи ползут немецкие танки. Танки ведут огонь. Один из них дымит, кружит на месте. Позади танков залегли редкие цепочки немецких солдат. Значит, наши с переднего края прижали их огнем. В самый раз подоспела наша шестерка.

Мы перестроились цепочкой и один за другим, с разворотом пошли вниз, открыв огонь. Заходили вдоль фронта немецких танков. У самой земли открыли выливные приборы. Под штурмовиками огненный дождь: горит фосфор. Все внизу скрылось за клубами белого дыма.

Снова набираем высоту. В бледном, словно слинявшем от жары, небе около наших самолетов непрерывно появляются и медленно тают дымные хлопья: бьют зенитки. Но нам сейчас не до них. Стали в круг — началась штурмовка. Одна атака, вторая…

Мы ходили в кругу, а в это же время невдалеке десятка полтора немецких "юнкерсов-87" — "лапотников" с торчащими из-под фюзеляжа колесами, тоже устроили карусель. Поблескивая на солнце стеклами фонарей, они поочередно сваливались на крыло и почти отвесно пикировали на железнодорожную станцию Яма, ныряя в черный дым. Над "юнкерсами" разгуливали парочки "мессеров" и сверху высматривали добычу. А добыча для них — наши штурмовики, прилетевшие без прикрытия.

После нескольких атак, когда боекомплекты к пушкам и пулеметам были уже на исходе, я заметил, как в нашу сторону направились четыре вражеских истребителя. Не иначе как по рации их наводили. Я подал команду уходить от цели.

Отвернул к линии фронта, вслед за мной потянулись ведомые. И вдруг один из них, к моему изумлению, отделился от нас и снова начал пикировать.

Какое безрассудство! Пришлось нам всем кружиться у линии фронта, на виду у немцев ждать отбившегося одиночку — верную жертву истребителей. К счастью, все обошлось: не замеченный истребителями штурмовик пристроился к нам, и мы взяли курс на аэродром.

После посадки я с глазу на глаз отчитывал за своеволие младшего лейтенанта Михаила Талыкова.

Он хоть и был кадровым (успел перед войной закончить авиационное училище), но до лета сорок второго года еще не воевал.

Передо мной стоял, насупившись, недовольно поджав губы двадцатилетний паренек. Ниже среднего роста, скуластый, с крупным упрямым подбородком. Смотрел на носки своих хромовых сапог.

— Ты слышал мою команду уходить от цели? — спросил его строго и, конечно, приготовился выслушать всякие оправдания. А оправдания в подобных случаях такие: приемник, мол, оказался неточно настроенным на волну, а как все повернули от цели — вовремя не заметил. Но ответ Талыкова был настолько неожиданным, что я опешил.

— Слышал… — небрежно ответил он и коротко взглянул на меня исподлобья серыми глазами.

— А если слышал, так почему же сразу не пристроился?!

— Так ведь пушки и пулеметы у меня еще стреляли! — произнес он скороговоркой, убежденный в своей правоте. Из ответа выходило, что я был не прав, потому как преждевременно ушел от цели, не дав ему полностью расстрелять боекомплект. А то, что на случай воздушного боя с истребителями при возвращении с задания положено было оставлять часть патронов для пушек и пулеметов, — для него не закон!

Возбуждение после боевого вылета еще не улеглось. И тогда, еле сдерживаясь, я крикнул ему:

— Идите!

Он козырнул, круто повернулся, придерживая рукой планшет с картой, и пошел, твердо ступая с каблука.

Я долго смотрел ему вслед. Запомнились хромовые сапоги с собранными в гармошку голенищами. Он шел по жухлой траве, сбивая с нее пыль. Я смотрел вслед Талыкову и успокаивал себя: "Ничего. Остепенится парень, когда ему зенитки и «мессеры» перышки обобьют. Кто из нас на первых порах не хорохорился?"

И мне невольно пришел на память свой первый боевой вылет с ведущим младшим лейтенантом Иваном Бобровым. Я тогда тоже отчудил, да еще дважды в одном вылете.

Сразу после взлета, когда группа проходила над аэродромом, я пристроился к ведущему так близко, что, взглянув на меня, он, наверное, и дышать перестал. В таком плотном строю мне приходилось перед войной летать на спортивном самолете УТ-1 во время воздушного парада. На фронте я узнал, что такой сомкнутый строй — всего лишь красивость, он лишает маневра и для войны совершенно непригоден. И все же прижался к Боброву. А для чего? Чтобы оставшиеся на земле подумали: "А тот, что справа, не лыком шит!"

А потом во время штурмовки автоколонны я сделал лишнюю атаку, чтобы показать свою храбрость перед ведущим.

Мой разговор с Талыковым произошел в начале июня сорок второго года, за несколько дней до событий, которые были так неожиданны для всех нас.

Мы видели начало успешного наступления наших войск южнее Харькова. Потом эта группировка оказалась окруженной. Лавина фашистских танков и автомашин хлынула по Донбассу на восток.

Пришлось часто менять полевые аэродромы: Погорелое, Шахты, Кагальницкая… Через пять дней мы уже оказались за Доном, южнее Ростова.

Видеться с Талыковым в те дни почти не приходилось: он уже успел стать ведущим и со мной вместе не летал.

Как-то на аэродроме в Шахтах, за ужином, Талыков вошел в столовую вместе с несколькими летчиками-сержантами. В их числе были новички, только что прибывшие в полк: Григорий Княжев, Николай Письмиченко, Виктор Оленин. Кажется, в этот день Талыков водил их в первый бой, стал их "крестным отцом". Движения Талыкова, как всегда, были порывисты. Он сдернул с головы надвинутую на брови пилотку, с размаху опустился на скамью. Со стороны можно было подумать, что он на кого-то зол. Усталость тенями легла под его глазами. В тот день он трижды слетал на штурмовку войск, пытавшихся форсировать Северный Донец в районе Белой Калитвы.

Талыков ел молча и быстро. А когда водка ударила ему в голову всеми сорока градусами, он оживленно заговорил с соседями по столу. Ребром ладони бил но краю стола — доказывал что-то молодым ведомым…

И в общежитии после ужина шумел:

— Чем больше заходов на цель, тем больше у фрицев танков и машин убавляется! — убеждал он кого-то в бесспорной истине.

"Носится со своей «теорией», как в прошлый раз, когда оправдывался после полета к Лисичанску", — подумал я. И все же было отрадно видеть Талыкова таким ершистым и задиристым. Он успел за это время побывать в разных переделках, ему уже досталось и "по перышкам", но он не обмяк, не слинял, как говорили у нас, не потерял уверенности в своих силах и воевал очень зло. Он частенько прилетал с "сухими" снарядными ящиками, расстреливая боекомплект до единого патрона.

Темперамент бил из него ключом, но мне казалось, что горячность его погубит раньше, чем случай.

К Кагальницкой уже подходили передовые части противника. 29 июля 1942 года мы спешно перелетели на полевой аэродром в Сальских степях. Прямоугольник летного поля со всех сторон был окаймлен зеленым забором лесозащитных насаждений. Но тень не спасала от жары. С неба нещадно палило солнце, и горячий воздух был неподвижен. Легкие комбинезоны, надетые поверх трусов, липли к телу. Прохлада держалась лишь в единственной землянке, где разместилась оперативная группа штаба полка. Но там тоже невозможно высидеть: с потолка то в одном, то в другом месте струилась сухая земля и попадала за воротник. Это в перекрытии орудовали мыши. Полевых мышей повсюду несметная сила. Майор Гудименко часто переставлял свой складной столик с одного места на другое и зло дул на разложенную карту, куда с потолка с шуршанием стенал песок.

Техники раздобыли для нас железную бочку с рваными краями, наполнили ее водой. После возвращения с боевого задания летчики, сбросив комбинезоны, поочередно погружались в эту подогретую солнцем "купель", а потом, еще не обсохшие, спешили на доклад. Такой порядок установил командир полка Холобаев.

Когда кончилась питьевая вода, мы утоляли жажду теплыми полосатыми арбузами, которые научились разбивать ребром ладони. Техники натаскали их с заброшенных бахчей.

С этого аэродрома мы летали не на запад, а на север — за Манычский канал бить колонны противника. Их мы уже видели восточнее нашего аэродрома, и куда нам дальше перебазироваться — неизвестно. Связи со штабом 4-й воздушной армии не было.

…Получили боевую задачу: штурмовать колонну войск противника, которая движется по дороге от Орловки на Несмеяновку,- это между Доном и Манычским каналом. В полку осталось всего шесть штурмовиков. Прикрывать нас от "мессеров" будут два истребителя из полка Ибрагима Дзаусова. У него ребята настоящие орлы, в числе их и Александр Покрышкин.

Взлетели. Я впереди со своим ведомым — Кудиновым, справа — пара Михаила Талыкова с ведомым, слева — пара Василия Шамшурина. Сразу же набираем высоту так легче будет издали обнаружить колонну.

За Манычским каналом заметили похожую на дымовую завесу полосу пыли. Вдоль речушки Сал проходила дорога из Семикаракорской на Несмеяновку. Я хорошо запомнил эти места: не в первый раз приходилось туда летать: пять дней назад я был именно там сбит истребителями и потом пробирался с солдатами из батальона Мисарова…

Подлетаем ближе к дороге и с высоты 600 метров уже хорошо различаем танки, автомашины, бронетранспортеры. Головные машины останавливаются, из них начинают выскакивать в придорожные канавы солдаты. А по нам уже лупят зенитки.

Делаю доворот, чтобы зайти вдоль колонны, с ее головы. Один за другим пикируем, сбрасывая серии бомб. Выходим из пикирования, делаем левый разворот и, растягиваясь в цепочку, идем по дуге, чтобы построиться в круг для штурмовки. Там, где колонна, видим разрывы наших бомб.

Теперь заходим поперек колонны: сбоку лучше бить машины. Опускаю нос штурмовика, ловлю в перекрестье грузовик, целюсь ему в бок. Фыркнули "эрэсы", взорвались рядом с ним. Даю длинную очередь из четырех стволов — грузовик вспыхнул. Хорошо на душе! Низко проношусь и снова набираю высоту для повторной атаки.

Приближаюсь к заднему самолету, чтобы замкнуть круг, посмотрел вверх. А там уже шесть истребителей: два ЯКа и четыре "мессершмитта". Сейчас вверху начнется свалка. Нашим "ястребкам" достанется, да и мы здесь, внизу, должны быть начеку.

Лечу по кругу, глядь — впереди меня уже "мессер". Нахально влезает в наш круг и нацеливается на впереди идущий штурмовик. Тороплюсь отсечь его огнем. Нажал на гашетки — перед истребителем сверкнули трассы. Он резко взмыл, но, перескочив через штурмовик, вдруг начал пикировать на следующий самолет Шамшурина. "Маневрируй!" — крикнул я ему по радио, а тот почему-то летит и не шелохнется — не слышит. Немец быстро сближается с Шамшуриным — сейчас собьет! Крутнул я свой штурмовик внутрь круга, не успел даже как следует прицелиться, нажал на обе гашетки. Мои трассы, сверкнув позади штурмовика, почти одновременно пересеклись с дымным пучком "эрликонов". Под фюзеляжем "мессера" блеснул огонь, "мессер" завалился в крен и, оставляя за собой полосу дыма, круто пошел к земле.

Впервые мне довелось стрелять по истребителю — и сразу такая удача. А Шамшурин летит себе, вот уже переходит в атаку. …Сейчас последний заход на штурмовку — и домой!

Пикирую на колонну и краем глаза замечаю тянущиеся ко мне с земли дымные шнуры. Это малокалиберная ведет огонь. Довернуть бы на нее, дать туда пару очередей, но не успеваю: слишком поздно заметил. Зенитка уплывает под крыло. "Может, задний кто-нибудь ее подавит, если увидит". Я прицелился по бронеавтомобилю и, задержав дыхание, собрался нажать на гашетку. Вдруг звенящий удар по мотору. Он сразу заглох. Вместе с тем будто остановилось и сердце. Прыгать? Высота мала, да и самолет над вражеской колонной. Остается одно — планировать через дорогу и садиться по ту сторону. А там что будет…

Перетянул через колонну, земля уже близко. "Выпускать шасси?" — мелькнула мысль. Это большой риск, но так я спасся под Нырковом, прокатившись на колесах до первой траншеи противника. Может быть, и теперь повезет? Не попалась бы только канава, а то перевернусь. Тогда уж из кабины не выбраться. Вытащат меня немцы, как птичку из клетки, если останусь жив. Зато если сяду благополучно, то укачу подальше от этой колонны…

Все это пронеслось в голове мгновенно, рычаг выпуска шасси — от себя, колеса вышли. Самолет уже запрыгал по кочкам. Уперся одной рукой о приборную доску, чтобы при толчке не стукнуться головой и не потерять сознания… Пробег закончился благополучно. Выскочил из кабины. Ведомые с оглушительным ревом проносятся надо мной, курс — на аэродром. Они, конечно, слышали мою последнюю команду: "Кончаем работу". "Неужели они меня так и не заметили? — не без горечи подумал я о них. Но тут же другая мысль: — А если и заметили, чем они мне помогут?"

Озираюсь. Я всего в километре от колонны. Вижу результаты нашей "работы": с десяток машин и танков кострами пылают на дороге. Не зря слетали. Мой самолет на виду у противника, стоит в степи, как на блюдечке. Ко мне бегут от дороги немецкие солдаты. Надо и мне бежать. Но куда? Кругом голая степь, ни кустика, ни бугорка, ни балочки. Хуже всего, если ранят: потом подберут и будут на спине вырезать пятиконечные звезды. Нет, лучше уж из пистолета… В самый последний момент. А пока успеть бы поджечь самолет, чтобы и он им не достался.

Слышу трескотню автоматов. Сбросил с себя парашют, швырнул его под мотор туда, где бензиновый кран, дернул за красное вытяжное кольцо. Распахнулся тугой, перетянутый резинками ранец, вспучилась слежавшаяся кипа белого шелка. Кран, как всегда, законтрен стальной шпилькой. Пытаюсь ее сорвать, царапаю до крови руки. Кран не поворачивается, бью кулаком. Наконец хлестнула струя бензина. Теперь остается только чиркнуть спичкой. Хлопнул себя по одному карману, по другому — нет спичек. Да я же отдал их Талыкову перед вылетом, когда тот второпях закуривал! Вспомнил о ракетнице. Она всегда в кабине и заряжена. Быстро вскочил на центроплан, выхватил ее, спрыгнул вниз. Вытянул руку с ракетницей и, отвернув лицо, чтобы не обожгло при вспышке, — выстрелил в упор. Пыхнуло, отскочил подальше, упал ничком на землю. Теперь все!

Вытащил из кобуры пистолет, слышу гул каких-то самолетов. Посмотрел — уже безразлично — в сторону дороги — цепь фашистских солдат ближе, но после короткой перебежки они вдруг, как по команде, залегли. Тут же донесся треск очередей, и там, у дороги, низко вышли из пикирования два истребителя. Так это же наши ЯКи! Я не один! Вот они круто пошли вверх боевым разворотом, снова заходят для атаки на фашистских солдат. Выручить хотят ребята. Значит, и мне нечего лежать, все же стоит бежать куда-нибудь подальше от этого места.

Только было решился бежать — заметил мчавшийся от дороги немецкий бронеавтомобиль. А там еще что за штурмовик летит на бреющем в мою сторону от колонны? Я встал во весь рост. Хотелось, чтобы летчик увидел меня. Помашу ему на прощанье… Высота у него метров десять, он все ближе, уже различаю через открытую форточку шлем, очки на лбу, лицо повернуто в мою сторону… Я поднял руки, замахал — и тут увидел на фюзеляже большую белую цифру "9". Так это же Талыков! Он, как обычно, уходит от цели последним. Злой летчик, горячая голова… Я помахал руками, и он легонько качнул самолет с крыла на крыло. Увидел! А может, мне только показалось, что качнул?

И вдруг "девятка" резко пошла вверх и тут же завалилась в левый крен. Наверное. Талыков еще раз хотел просмотреть место моей посадки, чтобы поточнее доложить командиру полка. Но у штурмовика из-под фюзеляжа выползают шасси. Неужели собирается садиться? Смотрю за ним — пролетает над колонной, разворачивается, планирует. Даже видно, как посадочные щитки опустились под крыльями. А гитлеровцы на дороге уже пришли в себя. Вражеская колонна ощетинилась огнем, восходящий дождь трассирующих пуль вздыбился перед самолетом. Штурмовик без маневра снижается в этой огненной завесе — страшно смотреть. Хорошо, что в самолете мы всего этого не видим!

Неужели собьют? Но Талыков каким-то чудом минует огненную завесу. Трещат автоматы. Я снова упал, опасаясь, как бы не задело шальной пулей. Слежу за рискованной посадкой Талыкова. У меня-то обошлось благополучно, а вдруг он угодит колесами в какую-нибудь канаву, повредит шасси? Тогда что? Два пистолета к двум вискам?

Талыков уже несется над землей, вдруг колеса ткнулись в бугор, штурмовик подпрыгнул — взревел мотор. "Раздумал садиться?" Нет, он мягко коснулся тремя точками и покатился, постепенно замедляя скорость.

"Девятка" остановилась в сотне метров от меня. Талыков стоит на крыле, машет рукой. Склонился позади кабины, что-то там делает. Мчусь к самолету что есть мочи, думаю: "А как же я влезу в кабину одноместной машины?" Он уже открыл крышку смотрового фюзеляжного лючка. Туда можно втиснуться одному из нас.

— Взлетайте, — крикнул мне Талыков, указывая на кабину, и хотел было нырнуть в фюзеляж.

Я, обессиленный от быстрого бега, говорю:

— Взлетай сам! Развернешься только на колонну — и по своим следам… Видишь, на траве остались?

Талыков кивнул и полез в кабину. Я ухватился за стойку антенны, спустил ноги в фюзеляж. Перед тем как спрятать голову, увидел: по степи мчится к нам, строча из пулемета, бронеавтомобиль. Но уже взревел мотор, раздался визг тормозов, самолет круто развернулся, в уши ударил надрывный гул. Талыков пошел на взлет. "Лишь бы Миша выдержал направление. А вдруг фрицы на разбеге прострелят покрышку? Тогда завертимся на диске — и уже оба отлетались". Ощущаю толчки. Они все реже. Вот самолет последний раз подпрыгнул и повис в воздухе. Взлетели!

Подо мной мелко вздрагивает фанерная скорлупа фюзеляжа. Через верх открытого люка вижу мелькающие трассы и невольно собираюсь в комок. Это не в бронированной кабине сидеть — тут каждая пуля может прошить насквозь снизу доверху. Но сейчас Талыков уйдет подальше от колонны, развернется, а там — на аэродром. Не напали бы только "мессеры".

Меня сильно прижало к полу — Талыков заложил крутой разворот. Вслед за этим меня стало приподнимать — в глаза полетел какой-то мусор: пикирует. Заработали пушки. Талыков ведет огонь. Неужели "мессеры"? Это самое страшное, что может быть в моем положении. Талыков защищен броней, а я лежу, словно в фанерном гробу. Михаил на изрешеченном самолете может дотянуть до аэродрома, но в фюзеляже привезет мешок костей.

Снова по перегрузке чувствую: закладывает вираж, снова пикирует. Бьют пушки. Догадываюсь: он, чертяка, атакует что-то.

Начинаю злиться на Талыкова: пока он здесь вертится, могут действительно появиться "мессершмитты". Неужели он забыл про меня вгорячах? Крикнуть бы ему, да не услышит… Тронуть за плечо? Невозможно: нас разделяет сплошная бронеплита.

А Талыков опять пикирует.

Тогда я ухватился обеими руками за металлическую трубу, соединяющую штурвал с рулем высоты, и что было сил начал ее раскачивать. Самолет и, разумеется, ручка управления в руках Талыкова задергались. Это, по-видимому, подействовало на него отрезвляюще, и он выровнял самолет.

Ровно рокочет мотор.

Прикрывая ладонью слезящиеся глаза, я осторожно высунул голову из люка, взглянул на землю. Позади за хвостом самолета — полыхающая во многих местах колонна, чуть ближе — мой дымящийся штурмовик. А почти рядом с ним горит немецкий бронеавтомобиль! Так вот, оказывается, куда пикировал Талыков!

Смотрю вверх, в безоблачное небо — выше нас плывет пара ЯКов — наши верные стражи.

…На задание вылетело шесть самолетов, вернулись четыре.

Летчики доложили:

— Ведущий сбит…

— А где Талыков? — спросил командир.

Все пожимали плечами. Раз не вернулся — значит, тоже сбит. Собирались было записать в "поминальник": "29 июля 1942 года при штурмовке вражеской колонны в районе…"

Но минут через пятнадцать "девятка" приземлилась. Выключен мотор, стало тихо, только звон в ушах. Слышу строгий голос Холобаева:

— Талыков! Почему опять отстал от группы?

— Так я же еще садился…

— Где садился?!

— В районе цели…

Больше вопросов не последовало: я уже высунулся из фюзеляжного лючка.

Талыков помог мне спуститься на землю. Мы по-братски расцеловались. Потом нас подхватили десятки рук. Я видел, как мелькали сапоги Талыкова. взлетавшие на высоту лесопосадки.

…Ночью грохотала гроза и небо полыхало синим пламенем. Летчики сгрудились в землянке, освещенной тусклым светом коптилки. Майор Гудименко сгорбился за своим складным столиком: составлял на Талыкова наградной лист.

Шуршали мыши, с потолка сыпался песок.

Прибежал с рации начальник связи Нудженко, весь сияет.

— Есть связь со штабом четвертой воздушной! Оттуда сообщили новый аэродром. Наземному эшелону можно двигаться.

Нам же придется ждать до рассвета: ночью на штурмовиках ни взлететь, ни сесть.

Быстро свернули рацию, заурчали грузовики со штабным имуществом, и небольшая колонна тронулась по глухому проселку на восток.

Среди ночи кто-то услышал гудение моторов и лязг гусениц. Послали на разведку техников. Оказалось, колонна немецких танков в километре от аэродрома двигается на восток. Развернули штурмовики в сторону лесопосадки, под хвосты подложили ящики от боеприпасов, чтобы стволы пушек и пулеметов направить пониже и стрелять по наземному противнику.

Остаток ночи просидели в кабинах…

На рассвете мы взлетели с техниками в фюзеляжах, и я, помня свой последний полет, не завидовал своему пассажиру — механику Сереже Темнову.