Буюр-Нус

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Буюр-Нус

В начале июня сорок первого года на меня, осоавиахимовского летчика, счастье свалилось.

Начальник аэроклуба Алексей Григорьевич Барский пригласил меня в свой кабинет, усадил, хлопнул по коленке ладонью:

— Вот тебе путевка, поезжай!

Я недоуменно уставился на него. Как же это получается: самый разгар летной работы, а он меня в санаторий спроваживает? Ведь это явно шло вразрез с авиационной прибауткой: "Осень, холод, дождик льет — в отпуск штурман и пилот…"

— Горящая, — пояснил он. — Такого случая упускать не стоит, из другого учреждения передали.

Держал я в руках эту путевку. На ней крупно тиснуто загадочно-романтическое — "Буюр-Нус". Это в Крыму, на Черном море, где и бывать-то никогда не приходилось. А сезон — самый что ни на есть купальный! Сборы недолги: чемодан в руки — и на вокзал.

Поезд бойко перестукивал и все дальше уносил меня со всякими мыслями и жареной курицей на столике от зеленого города Николаева и аэродрома Водопой.

Аэродром — зеленое ровное поле, где рядком стояли несколько больших деревянных, обитых изнутри толью ящиков, в которых с завода прибывали самолеты. Ящики служили нам аэродромным жильем и складами технического имущества. В одном из них круглый год проживал вольнонаемный охранник дядя Яша со своей овчаркой. У него редкая фамилия — Ящик. По этому поводу мы шутили: Ящик в ящике живет. В общем, аэродром — лишь громкое название. Зато над этим зеленым полем с рассвета и до темноты непрерывно жужжали и кружили, садились и взлетали учебные полотняные самолеты У-2.

В тот год, когда я по "горящей" путевке ехал на курорт, летали особенно много. Летчики-инструкторы вылезали из кабины только во время заправки самолета. Немножко постоит такой инструктор у хвоста, повернувшись к курсантам спиной, а потом отойдет подальше, чтобы сделать несколько затяжек. Бутерброды жевали в воздухе. Каждый хотел добиться самого большого налета по хронометражу и чтобы в "Стартовке" — ежедневной газете, выпускавшейся на аэродроме, — его фамилия красовалась на первом месте. Соревновались за качество подготовки и количество сданных государственной комиссии курсантов.

Наши аэроклубы уже окрепли, и работать было легко. Не то, что в годы второй пятилетки, когда почти все средства шли на развитие промышленности. В те времена учлеты — так называли курсантов аэроклубов — обучались без отрыва от производства, а аэроклубы существовали только за счет взносов, поступавших от так называемых физических и юридических членов добровольного общества Осоавиахим. К первым относились отдельные лица, вступившие в это общество, а ко вторым — предприятия. Часто случалось, что на текущем счету аэроклуба не было ни копейки и зарплату выдавали частями раз в несколько месяцев.

Так было в 1934-1937 годах в Нальчикском аэроклубе, куда я прибыл после окончания Московской школы инструкторов-летчиков. Наш первый начальник Кутырев напоминал сельского почтальона: целыми днями ходил по городу в пыльных, со стоптанными каблуками сапогах и полевой сумкой на боку — выколачивал у директоров предприятий "юридические" взносы. Если они не сдавались, то вопрос выносился на обком. Пешком ходил потому, что первоначально в аэроклубе была всего одна штатная транспортная единица — гнедая лошадь с босоногим кучером Пашкой Сазановым, возившим летчиков на полеты. Кутырев на аэродроме бывал редко, а когда появлялся, то вынимал из полевой сумки ведомость.

— Получайте аванс, — говорил он и выдавал летчикам по десятке, а техникам по пятерке.

И все же никто из нас, инструкторов, не мыслил жизни без полетов. Испытав захватывающую радость летного труда, я не пожалел о том, что голодной зимой тридцать второго года оставил занятия в Московской консерватории. "Комсомолец — на самолет!" — был такой тогда лозунг. А звание летчика почиталось не меньше, чем теперь космонавта. Об одном из первых Героев Советского Союза в те годы повсюду пели песню на мотив "Мурки": "Если бы не Мишка, Мишка Водопьянов…" После того как я увидел гостившего в Нальчике участника челюскинской эпопеи Михаила Васильевича, да послушал его интересные рассказы о полетах в Арктике, да почитал его книжки, Водопьянов остался для меня кумиром на все годы.

В первый период существования аэроклубов учлетам бывало несладко. То начальник цеха не переведет в ночную смену парня или девушку, чтобы с утра тем на полеты успеть. Что не выспавшись — не беда, в открытой кабине прохладным ветерком обдувает, не задремлешь. А то мастер на заводе задержит — нужно гнать план…

Но план был не только на предприятиях: его устанавливали и аэроклубам. "Дать стране 150 тысяч летчиков!" — такой был призыв. И около 200 аэроклубов готовили летчиков из числа комсомольцев — рабочей молодежи, колхозников и учащихся — подлинных энтузиастов летного дела.

К сороковому году учлетов от производства все же "оторвали". Жили они в общежитии, их обеспечивали питанием, обували и одевали. Летчикам-инструкторам жалованье выплачивали регулярно.

Помнится, я как-то не отчислил по неуспеваемости ни одного учлета да еще ухитрился сдать Государственной комиссии сверх плана тринадцатого летчика и стал победителем соревнования. Этим тринадцатым был наш аэроклубный конюх Пашка Сазанов. Начал я его учить летать тайно от всех. Он часто допоздна засиживался у меня дома, а иногда оставался и ночевать. Вот тогда я с ним и занимался теорией полета, помогал изучать мотор и самолет. А каждое утро я сажал его в кабину вместо моего механика Саенко, которому по правилам было положено находиться во второй кабине в первом, так называемом пробном полете инструктора. Когда Сазанов был почти готовым летчиком, я и взял повышенное обязательство, которое было вывешено в аэроклубе на самом видном месте. Начальство вначале не хотело признавать конюха за летчика, ссылаясь на недостаточный образовательный ценз моего подопечного. Но Сазанов экзамен по теории все же выдержал и успешно слетал с представителем государственной приемной комиссии.

Он многие годы служил в авиации, участвовал в войне на Кавказе и только недавно "осел" в Грозном, отлетав положенный человеку срок. В знак благодарности за переквалификацию Павел Андреевич Сазанов как-то прислал мне консервированную черемшу. "Это отменная закуска", — написал он в короткой записке, вложенной в посылку.

Чем дальше поезд уносил меня от аэродрома Водопой, тем меньше было раздумий об аэроклубе. А когда из окон автобуса, крутившего лихие развороты по жуткой горной дороге, я впервые увидел море, торчащие веретенами кипарисы да еще тушу "Медведя", приткнувшегося к воде, "чтобы море выпить", — то забыл обо всем на свете.

Находясь в санатории, дышал ароматом моря, напоминавшим мне тогда запах камышинского арбуза. С военным летчиком-бомбардировщиком, младшим лейтенантом Петей — соседом по столу (фамилии его не помню), — пропадали вечерами на танцах и "разбивали" парочки. На пятый день отпуска поднимаемся с пляжа по крутой дороге в свой Буюр-Нус. Навстречу — наш "затейник" Коля — так тогда называли массовиков, размахивает руками, как ветряная мельница крыльями.

— Товарищи! Война! — А мы засмеялись, полагая, что это очередная шутка.

Коля для большей убедительности побожился, тогда поверили. После речи Молотова я подумал: "Вот теперь-то мне наконец удастся стать военным летчиком!"

Закончил я Саратовскую школу пилотов Осоавиахима в тридцать третьем, но в военное училище не попал. Хотя мой инструктор Панфилов в выпускной характеристике и сделал вывод — "В военную авиацию разведчиков", — все же по разнарядке послали в Центральную летно-инструкторскую школу Осоавиахима в Москву. Окончив ее, я так и застрял в аэроклубах: Нальчикский, Черниговский, Николаевский… Сколько можно утюжить воздух вокруг аэродрома на полотняном У-2? Хотелось полетать на настоящем, боевом. Мы частенько шутили: "В аэроклубе хорошо — военным летчиком лучше!"

Строчил, конечно, втихомолку от начальника рапорты военкому Кандаурову, но тот все отказывал. Лишь в тридцать седьмом моя взяла: направили служить в Новочеркасск. Там, оказывается, была школа младших авиационных специалистов ШМАС, а при ней летное подразделение. Но летать там не довелось. Постригли первым делом наголо, и началась строевая подготовка, изучение уставов. Это курс молодого бойца. Старшина Мануйлов на построениях зычно командовал: "Хмыр-рня! И н-не шевелись!" Для него все были равны: и призывники, и летчики с солидным стажем инструкторской работы.

В первой шеренге рядом со мной стоял мой коллега по аэроклубу Рябышев, который не по возрасту уже изрядно располнел. На нем-то Мануйлов отыгрывался на каждом построении. "Стань так, чтобы грудь четвертого человека видел, считая себя первым!" — командовал он. Рябышев выдвигался вперед, а от старшины следовало новое замечание: "Подтяни живот!"

Оказалось, что первый год в ШМАСе предстояло заниматься теорией, только потом должны были приступить к обучению полетам на… У-2. Выходило, что меня будут снова учить тому, чему я сам учил других. Пришлось идти на почту с текстом телеграммы слов этак на сотню. Подал бланк в окошечко. Молоденькая телеграфистка долго читала, то и дело вскидывая на меня опахала ресниц: телеграмма-то ведь на имя самого Ворошилова! Все же приняла. Вскоре пришло распоряжение — вернуть в аэроклуб.

Теперь, в Гурзуфе, меня застала война. Скорее в Николаев, а там добьюсь назначения в военную часть и быстренько переучусь на боевом самолете.

Оказалось, что не так-то просто было добраться даже до Симферополя. Весь транспорт в первый день войны был мобилизован военкоматами, а вывозить из Гурзуфа начали только военных, и то по старшинству. Сколько же придется ждать своей очереди младшему лейтенанту запаса? Говорю своему дружку-летчику:

— Давай на попутных?

— Айда!

После обеда распрощались с санаторием. Чемоданы в руки, поднялись к шоссе. Перегруженные полуторки и автобусы мчались как на пожар, на наши поднятые руки никто не обращал внимания. Двинулись по дороге и к вечеру оказались в Алуште километров двадцать с гаком отмахали. За Алуштой какой-то шофер сжалился. Залезли в кузов заваленного мешками грузовика. Несколько раз пришлось помогать водителю латать лопавшиеся камеры, и до Симферополя добрались только поздно ночью.

Город затемнен. На вокзальной площади гул. Сидит народ на чемоданах и узлах, хнычут дети, переругиваются мужские голоса, причитают женские. Снуют в потемках люди, осторожно перешагивают через спящих. У входа к военному коменданту — толпа. Пробиться к заветному окошечку за билетом невозможно. "Пропустите генерала!" — раздастся чей-то голос в темноте, но расступаются неохотно, со всех сторон молча жмут. Всем надо срочно в часть…

Решили с Петром ехать зайцами. Нам с ним даже по пути — он в Кировоград, мне — дальше.

Долго бродили по шпалам у неосвещенных составов. Двери вагонов заперты, проводников нет. Натолкнулись на обходчика, стучавшего молотком по колесам.

— Этот не на Николаев, случайно, следует?

— Узнай, товарищ дорогой, на вокзале, — отделывается от нас обходчик.

Нашли незапертую дверь вагона. Вроде бы пустой. Чиркнули спичкой, со всех полок и углов на нас зашикали — нарушили светомаскировку. Вагон — битком, но гвалта нет — только перешептываются.

Состав лязгнул буферами внезапно, без свистка, и медленно потащился в потемках.

Ехали мы с курорта без мест и без жареной курицы. Курили в тамбуре, зажав папироски в кулак. Где-то в степи вспыхивали сигнальные ракеты. Пассажиры прильнули к окнам: "Это, мол, немецкие диверсанты сигналят своим самолетам…"

А в мыслях — Николаев, Водопой, фронт… И я по-хорошему позавидовал кадровому офицеру Пете, стоявшему рядом в тамбуре.

В Николаеве было многолюдно. Выходной день. У кинотеатра из репродуктора в полную мощь лилась мелодия модной песни: "Ну-ка, чайка, отвечай-ка…" Публика, одетая по-праздничному, валила с дневного сеанса. Расходились парами и в одиночку. Потом где-то высоко захлопало, будто кто палкой выколачивал ковер. Все с любопытством задрали головы — вверху черные дымки, и летит себе намного выше этих дымков темный двухмоторный самолет — за ним белый след. Самолет немецкий. Какой — не знаю и я, летчик Осоавиахима. Самолет скрылся из виду, только две белые черточки, медленно таявшие позади, продолжали двигаться на восток.

Особенно многолюдно было в этот день на Советской улице. Тротуары не вмещали людей, восторженно приветствующих колонну кавалеристов. Дробный цокот копыт о мостовую, куда с тротуаров бросают цветы. Впереди на гнедом коне, чуть избоченясь, сидел в седле знакомый мне человек. Впалые щеки, сухопарый и немолодой. Воевал еще в гражданскую. Это наш председатель областного совета Осоавиахима, майор Зможных, частый гость Водопойского аэродрома. Не раз подвозил на "эмке". Я тоже помахал ему с тротуара, а он смотрел только вперед. Вслед за ним на конях два бородача высоко держали красный стяг. На нем захватывающая дух надпись: "На Берлин!"