Черчилль и второй фронт

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Черчилль и второй фронт

В начале марта 1942 г. я встретил на одном дипломатическом приеме американского посла Д.Вайнанта, который, как я уже говорил, дружественно относился к СССР. Вайнант отвел меня в уголок, где никого не было, и доверительно сказал:

— Могу сообщить вам приятную новость: президент Рузвельт и начальник нашего генштаба генерал Маршалл считают врагом № 1 Германию, а не Японию, и полагают, что ближайшим шагом США и Англии должно быть вторжение в Северную Францию. Наши английские друзья не вполне с этим согласны, но я надеюсь, что в конце концов наша точка зрения восторжествует.

Я попробовал расспросить Вайнанта о подробностях американских планов, но он ответил, что пока сам с ними не знаком. Не знаю, так ли это было в действительности, может быть, Вайнант просто не считал удобным пока слишком углубляться в данную тему, но зато по всему его поведению было ясно, что лично он очень сочувствует намерениям Вашингтона.

Сообщение Вайнанта подало мне мысль выступить с открытым заявлением в пользу второго фронта. Это могло бы оказать известное влияние на британское общественное мнение и косвенно на правительство. Необходимо было, однако, соблюдать большую осторожность, чтобы не раздражать Черчилля и не создать какого-либо ненужного конфликта. Благоприятный случай помог осуществлению моего намерения.

Еще в конце 1941 г. английское правительство направило в Мурманск несколько эскадрилий своих самолетов, чтобы они совместно с советскими летчиками вели борьбу против германских вооруженных сил в районе Нордкапа, сильно затруднявших прохождение в Мурманск и Архангельск англо-американских караванов судов с военными грузами для Красной Армии. Англичане сражались хорошо, и некоторые из них были награждены советскими орденами. Четверо из британских летчиков вернулись домой еще до решения Советского правительства о присвоении им знаков отличия, и мне было поручено вручить им ордена в Лондоне. Самый акт вручения произошел 25 марта 1942 г. Обставлен он был довольно торжественно. Мы пригласили, в посольство целый ряд общественных, политических и военных деятелей Великобритании, представителей прессы, радио и кино. Присутствовала также миссис Черчилль. Белый зал посольства был переполнен, и среди собравшихся царило то несколько тревожное напряжение, которое всегда отмечает какие-либо важные события.

При вручении орденов я произнес речь, в которой сначала сказал немало теплых слов в адрес четырех английских летчиков, которые они вполне заслужили, а затем перешел к вопросам более общего характера. Я выразил надежду, что «1942 году суждено стать поворотным пунктом» в развитии войны и что военное сотрудничество Англии и СССР в этом году будет столь же тесным, каким было сотрудничество британских и советских летчиков в Мурманске. И далее я развил мысль о том, что для успешности такого сотрудничества необходимо помнить о четырех важнейших вещах.

Во-первых, о том, что «мы ведем сейчас современную войну, не войну XIX в., даже не войну 1914–1918 гг., а войну 1939–1942 гг.». Нынешняя война является войной моторов, и потому «быстрота становится лозунгом дня».

Во-вторых, о том, что «простое арифметическое превосходство одной стороны над другой в населении, территории, естественных богатствах, промышленных возможностях само по себе еще не гарантирует победы… В борьбе прежде всего учитываются не потенциальные, а фактически мобилизованные ресурсы… Секрет победы состоит в том, чтобы в решающий момент на решающем участке иметь решающее превосходство над противником».

Третья вещь состоит в том, чтобы держать инициативу на фронте в своих руках. «На советском фронте инициатива вырвана из рук Гитлера… Однако на некоторых других фронтах инициатива все еще находится в руках врага… Союзники должны ликвидировать такое положение».

Наконец, «положение, будто бы «время на нашей стороне», отнюдь не является аксиомой». Напротив, «между обоими лагерями происходит гонка за выигрыш времени… Враг делает ставку на 1942 г. Именно весной и летом этого года он собирается сделать «сверхчеловеческое» усилие, чтобы победить. Задача союзников очевидна: они тоже должны сделать ставку на 1942 г. и весной и летом именно этого года приложить свое «сверхчеловеческое» усилие для того, чтобы разбить врага».

Закончил я свое выступление следующими словами:

«Часто можно услышать, что союзники еще не закончили своей подготовки. Я не знаю, был ли в истории какой-либо главнокомандующий, который накануне боя сказал бы, что он к нему вполне подготовлен… Все союзники, взятые вместе, уже сейчас имеют все необходимое для победы: войска, танки, самолеты, оружие. Нельзя ждать, пока последняя пуговица будет пришита к куртке последнего солдата. Времена слишком грозны, К тому же история не тротуар Пикадилли… Сейчас решающий момент — 1942 г., решающий участок мирового фронта — СССР. Из этого надо исходить. Если союзники действительно хотят победы (а в этом я не сомневаюсь), то… вся работа штабов должна быть проникнута одной мыслью, одним лозунгом — 1942 г., а не 1943!»

Моя речь появилась в английской и советской печати. В Лондоне она не всем понравилась — в правительственных кругах ее встретили без всякого энтузиазма, — но все-таки никаких дипломатических осложнений она не вызвала. Зато в широких кругах английской демократии эта речь произвела очень благоприятное впечатление. Помню, как один тред-юнионистский лидер второго ранга посетил меня в посольстве, долго жал мне руку и все повторял:

— Вы сказали то, что надо было сказать Черчиллю, да и лейбористским лидерам, сидящим в правительстве.

Широкий отклик моя речь нашла в Советском Союзе. Особенно посчастливилось моей фразе, что «нельзя ждать, пока последняя пуговица будет пришита к куртке последнего солдата». Мне не раз напоминали ее, когда позднее я вернулся домой и стал работать в Москве.

Говоря о втором фронте, я должен с особенным вниманием остановиться на позиции Уинстона Черчилля, ибо не подлежит никакому сомнению, что помимо причин более общего характера он персонально сыграл громадную роль в судьбе всей этой проблемы.

Припоминая сейчас все, что я видел и слышал в годы войны, все, что я знал о Черчилле из многочисленных встреч и бесед с ним в предвоенные и военные годы, все, что я читал о Черчилле и что мне рассказывали о нем, я могу достаточно хорошо обрисовать его отношение к вопросу о втором фронте в Северной Франции.

Когда в 1934 г. мы впервые познакомились с Черчиллем, он мне совершенно откровенно сказал, что его богом является Британская империя и что все его политические действия определяются интересами сохранения империи.

Теперь, после 22 июня 1941 г., интересы Британской империи по-прежнему довлели над сознанием Черчилля, однако в обстановке второй мировой войны он считал, что эти интересы прежде всего связаны с Атлантикой и Тихим океаном, с бассейном Средиземного моря и Ближним Востоком. Вопрос же о России (как Черчилль предпочитал называть СССР) стоит на втором месте и вдобавок еще проникнут внутренним противоречием: Россия нужна как союзница против Германии и в то же время Россия опасна, ибо если она выйдет из войны очень усилившейся, то может поставить в трудное положение Британскую империю — не как завоевательница ее территорий, а как мощный морально-политический фактор, способствующий ее внутреннему разложению. Черчилль не хотел поражения СССР, ибо в этом случае победоносная Германия с удвоенной силой обрушилась бы на Англию и, вероятно, в конце концов оккупировала бы Британские острова. Но Черчилль не хотел также полного разгрома Германии, ибо в этом случае СССР стал бы слишком могущественным и исходящее от него влияние грозило бы подорвать колониальные основы Британской империи, да и вообще вызвать в мире большие потрясения антикапиталистического характера. Идеальным, с точки зрения Черчилля, было бы, если бы и Германия, и СССР вышли из войны сильно потрепанными, обескровленными, и на протяжении по крайней мере целого поколения бродили бы на костылях, в то время как Англия пришла бы к финишу с минимумом потерь и в доброй форме европейского боксера. Отсюда, естественно, вытекало стремление проявить максимум экономии в затрате собственных усилий на выигрыш войны и, наоборот, переложить максимум усилий, страданий и потерь для достижения этой цели на Советский Союз.

Такое стремление оказывалось тем более неодолимым, что оно находило опору в вековых традициях британской политики. Известно, что в минувшие столетия Англия не раз участвовала в общеевропейских войнах, но при этом обычно — до первой мировой войны — участвовала деньгами, политическим влиянием и военно-морским флотом. Сухопутные операции возлагались всегда на плечи континентальных союзников Англии, в поддержку которым она присылала лишь «символический» отряд своей армии весьма скромного размера. Этот отряд имел целью не столько оказывать реальную помощь союзным войскам, сколько своим присутствием подымать их дух и повышать их готовность приносить жертвы ради защиты британских интересов.

Первая мировая война показала, что в обстановке XX в. такая стратегия больше невозможна: Англия в ходе ее была вынуждена перебросить на континент огромную армию. Вторая мировая война еще резче обнаружила необходимость для Англии иметь такую армию. Однако Черчилль старался спасти из старой стратегии, что еще можно было спасти, и не без успеха. Доказательством тому может служить поразительный факт: за шесть лет величайшей войны в истории Англия потеряла убитыми не свыше 400 тыс. человек.

Конечно, забота о ведении войны «малой кровью» заслуживает всяческого одобрения, но при одном непременном условии: если она не покупается преувеличенно «большой кровью» союзника или союзников. В данном конкретном случае это основное условие было резко нарушено: число жертв, понесенных в войне Советским Союзом, достигает 20 млн. человек. Даже с учетом разницы в количестве населения, протяженности фронтов, численности армий и т.д. совершенно очевидно, что на плечи Советской страны легли непропорционально огромные тяготы. И это далеко не в последней степени объяснялось позицией, занятой Англией и США в вопросе о втором фронте.

На протяжении 1941–1943 гг. я имел много разговоров с Черчиллем о военной стратегии вообще, о втором фронте в частности, и меня всегда поражало его однобокое упорство в защите раз составленных взглядов. Он был похож на дятла, который умеет выстукивать только одну ноту. Как Черчилль представлял себе картину, ход и исход войны?

Примерно так.

Враг № 1 — это Германия. Япония стоит на втором месте. Война против Германии должна носить характер не штурма (конечно, достаточно подготовленного штурма), а длительной осады.

Германию нужно возможно строже блокировать экономически, а также изнурять и ослаблять второстепенными военными операциями на периферии ее европейской «империи». Постепенно эти операции должны продвигаться в глубь «империи», все больше сжимая кольцо вокруг Берлина. Давление союзников извне неизбежно будет дополняться растущим под его влиянием, а также под влиянием все усиливающихся воздушных налетов разложением изнутри. Рано или поздно должен наступить момент, когда комбинированное действие обоих факторов подорвет могущество гитлеровской Германии, и она начнет разваливаться. Вот тогда и надо будет открыть второй фронт в Северной Франции. Он не потребует больших жертв и, вероятно, превратится в нечто, напоминающее триумфальное шествие англо-американских войск к Берлину. Черчилль при этом рассчитывал, что западные державы окажутся в германской столице раньше, чем СССР, и это очень усилит их позиции при решении всех послевоенных проблем.

Такова была общая концепция британского премьер-министра. Я не хочу сказать, что он откровенно излагал ее мне в столь законченном виде, конечно, нет! Однако из многочисленных бесед с ним, из отдельных его замечаний, оценок, суждений, высказываний, которые мне приходилось слышать по различным поводам, я все больше улавливал сущность его внутреннего «кредо». Это помогало мне лучше рассчитывать свои практические шаги.

Из всех бесед с Черчиллем на тему о втором фронте особенно запомнились мне две. Одна происходила в середине марта 1942 г. В переданном тогда мной послании Сталина говорилось, что 1942 г. должен стать решающим годом войны. Черчилль возражал против возможности этого и отодвигал открытие второго фронта в Северной Франции до 1943 г. Полемизируя с премьером, я сказал (цитирую по моей записи от 16 февраля 1942 г.):

«Не знаю, как смотрите вы, но я считаю, что мы сейчас стоим перед лицом грозной ситуации. В ходе войны наступил действительно решающий момент. Или — или. Каково положение? Германия готовит в этом году огромное весеннее наступление. Она делает ставку на этот год. Если мы сумеем разбить весеннее наступление Германии, война по существу выиграна. Становой хребет гитлеровской военной машины будет перебит в этом году. Останется лишь добить бешеного зверя. А с поражением Германии все остальное уже будет сравнительно легко. Но представим себе, что мы не сможем разбить германское наступление весной. Представим себе, что Красная Армия вынуждена будет опять перейти к отступлению, что мы опять начнем терять территории, что немцам удастся прорваться на Кавказ, что тогда? Ведь в этом случае Гитлер не остановится на Кавказе. Он пойдет дальше — в Иран, Турцию, Египет, Индию. Он сомкнет руки с Японией где-либо в бассейне Индийского океана, он протянет свои руки к Африке. Нефтяная, сырьевая, продовольственная проблемы Германии будут разрешены. Британская империя рухнет, а СССР потеряет исключительной важности территории. Конечно, даже в этих условиях СССР стал бы продолжать войну. Допустим, что Англия и США тоже стали бы продолжать борьбу. Но каковы были бы наши шансы на победу? И когда?.. Вот каков выбор: сейчас или никогда!

Черчилль, слушавший меня все время с нахмуренным лицом и склоненной набок головой тут вдруг резко поднялся и с сильным волнением воскликнул:

— Мы лучше умрем, чем примиримся с таким положением!

Иден, сидевший слева от премьера, прибавил:

— Я вполне согласен с послом. Вопрос стоит именно так: сейчас или никогда!

Я же продолжал:

— Конечно, Красная Армия с прошлого года стала сильнее, а германская армия слабее. Конечно, мы будем зверски драться в этом году. Но кто может ручаться за будущее? Кто знает, нет ли у Гитлера каких-либо новых военных изобретений? Какого-либо нового, никому не известного газа?.. И даже, если оставить в стороне вопрос о «секретном» оружии, ведь Гитлер имеет активную (хотя, может быть, не всегда добровольную) помощь своих союзников. Между тем, СССР до сих пор выносит один весь гигантский напор гитлеровской военной машины. Процент опасности сильно возрастает. Англия же и США все еще размышляют, какой же год является решающим: 1942 или 1943?.. Англия и США должны тоже сделать ставку на 1942 г., должны в этом году бросить в бой все свои силы… Если этого не будет сделано, то создастся очень опасное положение: в то время, как «ось» будет драться обеими руками, союзники будут драться только одной. Такой ситуации ни в коем случае нельзя допускать!

Иден опять целиком и полностью поддержал меня.

Черчилль сидел, погруженный в размышления. Наконец он поднял голову и сказал:

— Может быть, вы и правы. Вся имеющаяся у меня информация говорит о том, что немцы готовят удар на восток… Да, вам придется выдержать весной страшный удар. Мы должны вам помочь. Сделаем все, что сможем».

Эта каучуковая формула «сделаем все, что сможем» меня тогда сильно встревожила. И не без основания. Ниже я подробно расскажу, как всего лишь через три недели после приведенного выше разговора британский премьер начал упорную кампанию саботажа второго фронта во Франции не только в 1942, но и в 1943 г.

Другая беседа с Черчиллем о втором фронте, крепко засевшая у меня в памяти, происходила летом 1942 г. уже в то время, когда большое германское наступление, которого мы ожидали во время мартовского разговора, развернулось в полной мере. Я задал премьеру вопрос:

— Почему вы считаете, что Египет легче всего защищать от немцев в Египте? Вполне возможно защищать его под Парижем. Все зависит от стратегического расчета и количества силы, приложенной к пункту удара.

Черчилль вскипел и стал с горячностью доказывать, что я ошибаюсь. Чем больше он говорил, тем яснее становилось, что на всех его рассуждениях лежит яркий отпечаток империалистической эмоции, сродни той эмоции, которая вдохновляла Киплинга.

Черчилль не просто считал Египет важным звеном в системе имперской обороны, он был явно влюблен в Египет, в Аравию, в северный берег Африки, во все то, что составляло тогда средиземноморский и ближневосточный театр военных действий. Здесь были его сердце и его ум, и имена Тобрука или Эль-Аламейна говорили ему гораздо больше, чем имена Гавра или Лилля.

Когда я напомнил Черчиллю, что Англия и США в коммюнике 12 июня 1942 г. обещали открыть второй фронт в том же году, он стал сильно волноваться.

— Немцы имеют во Франции 40 дивизий, — утверждал Черчилль, повторяя то, что он мне не раз говорил раньше, — французский берег Ла-Манша ими хорошо укреплен… С нашей стороны нужны огромные силы, чтобы преодолеть германское сопротивление в случае попытки англо-американского вторжения. Этих сил у нас сейчас нет. Попытка форсировать высадку на французском берегу в настоящий момент неизбежно кончилась бы только катастрофой. Воды Ла-Манша покраснели бы от крови наших парней, а вам от этого не было бы никакой пользы.

Я возразил, что наши сведения о положении дел во Франции дают несколько иную картину. Немецких войск там гораздо меньше, чем считают англичане, и качественно они стоят на очень низком уровне: все лучшие части сконцентрированы на советско-германском фронте. Немецкие укрепления на ламаншском берегу — на три четверти продукт фантазии Геббельса. То, что действительно есть, не представляет сколько-нибудь серьезных препятствий для вторжения. Шансы на успех у англо-американцев хорошие; надо только не ждать, не откладывать до бесконечности решительного шага.

Когда я кончил, Черчилль сказал:

— В лучшем случае трансламаншская операция содержит в себе большой риск… В ней много гадательного… Вероятность больших потерь очень велика… Мы — маленькая страна, нас всего 50 млн., - об империи премьер опять как-то забыл, — и мы не можем бросаться человеческими жизнями.

— А вы думаете, что мы, Советский Союз, можем бросаться человеческими жизнями? — с раздражением воскликнул я.

Черчилль стал заверять меня, что он этого совсем не думает, но что Англии в данном случае приходится «по одежке протягивать ножки».

Конкретно рассуждения Черчилля означали, что он по-прежнему против стратегии штурма и за стратегию длительной осады. Правда, результатом его стратегии должно было быть удлиненно сроков войны и увеличение людских жертв и материальных потерь Советского Союза, да и ряда других стран, оккупированных немцами, но такие соображения не очень беспокоили британского премьера. Теперь, год спустя после нападения Гитлера на нашу страну, для Черчилля было ясно, что СССР не рухнет под ударами германских армий, что он способен оказывать им серьезное сопротивление, и он успокоился: не было надобности в экстренном порядке идти на помощь России, чтобы предупредить развал Восточного фронта (что было бы невыгодно для Англии), можно было вернуться к своим, имперским, делам и, в частности, позаботиться о том, чтобы у русских «рога не росли выше лба». Ведь в политике капиталистические государства руководствуются не сентиментами, не какими-либо высокими идеями, а грубо-эгоистическими интересами, нередко весьма жестокими расчетами. Сколько бы горячих слов ни говорили буржуазные министры, эти слова всегда скрывают лишь холодный камень собственной выгоды.

Надо отдать справедливость Черчиллю, он проявил совершенно исключительные твердость, последовательность и искусство в проведении своей линии при совместной с американцами разработке планов генеральной стратегии войны. И так как Черчилль очень хорошо знал, чего он хочет, а Рузвельт, мы это сейчас увидим, — не имел вполне определенной концепции о том, как надо вести войну, то именно Черчиллю, несмотря на громадный перевес сил США, долго удавалось фактически руководить военными действиями англо-американского блока. Чрезвычайно ярко это выявилось и в вопросе о втором фронте.

Тогда, весной и летом 1942 г., мне были известны не все детали англо-американских переговоров по столь важной для нас проблеме. Из различных источников до меня тогда доходили несколько отрывочные сведения о спорах между Лондоном и Вашингтоном по этому вопросу. Однако общая картина происходившего была для меня ясна уже в те дни. Я знал, что Рузвельт склонен к скорейшему открытию второго фронта в Северной Франции, но что Черчилль этому упорно сопротивляется. Я знал также, что между обеими сторонами по данному вопросу происходят длительные и сложные переговоры, но долгое время исход их для меня был неясен. Только в середине июля я наконец убедился, что в этом поединке Лондон-Вашингтон Черчилль одержал победу, и ниже я расскажу, каким образом я пришел к такому выводу. А сейчас, пользуясь опубликованными после войны материалами, я вкратце опишу, что тогда действительно происходило за кулисами официальных англо-американских отношений.