В Москве

В Москве

Итак, вопрос о свидании Черчилля со Сталиным был решен. Началось практическое осуществление согласованного шага. Иден мне сообщил: Черчилль надеется, что я буду его сопровождать во время поездки в Москву. Мне самому этого очень хотелось, так как интересно было бы участвовать в столь знаменательном историческом событии, однако Москва предложила мне оставаться в Лондоне. То была явная демонстрация неудовольствия Советского правительства поведением Англии в вопросе о втором фронте. Иден и Черчилль так это и поняли.

Меня сильно беспокоило, как пройдет свидание между главами обоих правительств. Зная характер обоих, я опасался, как бы в Кремле при обсуждении столь взрывчатой проблемы, как второй фронт, между ними не произошло каких-либо обострений, которые могли только еще ухудшить создавшееся положение. Я считал, что, несмотря на все трудности и разочарования, тройственная коалиция должна лежать в основе нашей военно-политической стратегии. Поэтому, чтобы по возможности ослабить опасность «ссоры» между Сталиным и Черчиллем, я отправил в Москву длинную телеграмму, в которой подробно описывал темперамент, манеры, вкусы, навыки британского премьера, и, в частности, подчеркивал, что, помимо официальных переговоров, он любит беседы на самые разнообразные темы «в частном порядке» и во время таких бесед склонен устанавливать более близкие взаимопонимание и контакты со своими партнерами.

Вспоминая сейчас обстоятельства поездки Черчилля в Москву, мне хочется лучше понять мотивы, толкнувшие его на столь необычный шаг. В мемуарах он говорит, что поражение, понесенное английской 8-й армией в Тобруке и его районе (Северная Африка) в июне 1942 г., сделало необходимым его личное присутствие в Каире для реорганизации британского командования на Среднем Востоке. Далее он пишет:

«Мы все были озабочены реакцией Советского правительства на неприятное, хотя и неизбежное, сообщение о том, что в 1942 г. мы не сможем развернуть операций по ту сторону Ла-Манша»[230].

В переводе на более простой язык это означало, что англо-американцы опасались, как бы разочарование, вызванное их отказом создать в Северной Франции второй фронт в 1942 г., не внесло слишком глубокого раскола в коалицию. Правильность моей интерпретации приведенной выше фразы в сущности подтверждает сам Черчилль. Не случайно в телеграмме британскому военному кабинету от 14 августа, посланной из Москвы, он говорит:

«На протяжении всех переговоров не было ни одного, даже самого легкого намека на то, что оно (т.е. Советское правительство. — И.M.) может прекратить войну»[231].

A в отчете Рузвельту и военному кабинету от 16–17 августа Черчилль суммирует свои выводы так:

«В общем и целом я очень доволен своим визитом в Москву. Я не сомневаюсь, что, если бы мои неприятные сообщения не были доведены до советских руководителей: мною лично, результатом было бы очень серьезное расхождение между сторонами»[232].

Однако, по моим воспоминаниям, была еще одна существенная причина, которая побудила Черчилля проявить инициативу в деле свидания со Сталиным, да еще в столь необычной форме («Я хотел бы, чтобы Вы пригласили меня»). Британский премьер о ней совсем ничего не говорит в своих мемуарах, но тем не менее эта причина была весьма реальна и настоятельна.

* * *

События на советско-германском фронте нашли широкий и сочувственный отклик в Англии.

Широкие массы британской демократии были восхищены героизмом советских войск и советского народа, стоявших насмерть против страшного врага. Правящая верхушка с беспокойством думала: «Если русские не устоят на Волге, что станется с нашими владениями на Ближнем и Среднем Востоке?» И те, и другие с величайшим вниманием следили за каждым событием на советско-германском фронте, горячо обсуждали все ходы и контрходы противников, с волнением гадали о конечном исходе гигантской битвы. Газеты были полны самой подробной информации о ее приливах и отливах. Радио по многу раз в день сообщало сводки о происходящих столкновениях на фронте, дополняя их комментариями (не всегда компетентными) военных обозревателей. Всех советских людей в Лондоне — работников посольства, торгпредства, нашей военной миссии — засыпали бесчисленными вопросами, суть которых по существу сводилась к вопросу всех вопросов: устоите вы или не устоите?

Помню, особенно бурно все эти чувства проявились, когда в конце июня 1942 г. отмечалась первая годовщина нападения Гитлера на Советский Союз. Правящая Англия, Сити выражали симпатию и сочувствие, но «в меру». Так же вела себя и «большая пресса», которая в основном отражала их настроение. Зато массы, широкие массы дали волю своей горячности, своему энтузиазму…

По всей стране прокатилась волна больших митингов, посвященных годовщине и проблеме второго фронта. Я сам присутствовал в качестве почетного гостя: на 10-тысячном митинге в «Эмпресс холл» в Лондоне, где главным оратором был левый лейборист и тогдашний член военного кабинета Стаффорд Криппс. Речь его была дружественна в отношении СССР, и самые шумные аплодисменты он сорвал там, где давал понять, что Англия, готовит второй фронт в 1942 г. По настроению, по выступлениям, по оглашенным телеграммам митинг был изумительный. Приветствие пришло даже от архиепископа Кентерберийского. Выходя с митинга, некоторые из наших советских товарищей говорили:

— Почти как в Москве…

Конечно, здесь было известное преувеличение, но все-таки подобная оценка являлась показательной.

В других городах было то же самое. Для присутствия на митингах в качестве почетных гостей я направил в провинцию всех ответственных работников посольства, в частности моего заместителя, советника К.В.Новикова, — в Бирмингем, где должен был выступать лорд Бивербрук. Этот митинг был особенно удачен: он происходил под открытым небом и собрал свыше 50 тыс. человек. Настроение присутствующих было приподнятое. Бивербрук резко ставил вопрос о втором фронте. Митинг встретил его громовыми рукоплесканиями.

Но, пожалуй, еще характернее был такой эпизод. Председатель митинга бирмингемский лорд-мэр Типтафт во вступительном слове, между прочим, бросил:

— Вот говорят о коммунизме… Да если бы сейчас произвести у нас голосование по этому вопросу, большинство страны, пожалуй, оказалось бы в коммунистах!

Митинг откликнулся громовым «Да! Да!» и покрыл слова лорд-мэра бурными аплодисментами.

Разумеется, слова Типтафта приходилось принимать «со щепоткой соли», но все-таки… Какова должна была быть общественная атмосфера, чтобы с подобным заявлением выступил лорд-мэр Бирмингема, твердыни металлургических компаний и гнезда чемберленовцев!

Такие настроения сохранились и позднее. Так, 12 августа в Глазго состоялся большой митинг под открытым небом, на котором свыше 20 тыс. человек потребовали безотлагательного открытия второго фронта. Того же требовали многие британские тред-юнионы — горняки Южного Уэльса, машиностроители Лондона, текстильщики Ланкашира и др. 25 октября 50 тыс. человек, собравшихся на митинг на Трафальгарской площади в Лондоне, потребовали от правительства немедленной организации второго фронта.

Чрезвычайно характерны были также сценки, ежедневно происходившие тогда в самых обыкновенных английских «пабах» (пивных), так охотно посещаемых английскими рабочими. Друзья и товарищи выпивают, перешучиваются, толкуют о всяких текущих делах. Но вот подходит момент, когда объявляются военные новости. Все вдруг замолкают и настораживаются.

Включается радио. Сообщается сводка с советско-германского фронта… Люди с напряженным вниманием, насупившись, слушают ее… Потом радио сразу выключается — остальной информацией никто не интересуется. Простые английские люди, не посвященные в тайны «высокой политики», здоровым классовым чутьем улавливали все историческое значение битвы на Волге как решающего перелома в ходе второй мировой войны.

Одновременно широкая кампания в пользу открытия второго фронта развертывалась за океаном. В начале августа по городам США прокатилась волна массовых митингов с этим требованием (в Нью-Йорке присутствовали 75 тыс., в Детройте — 20 тыс. и т.д.). Те же требования выдвинули съезд профсоюза автомобильной промышленности (10 августа) и съезд Конгресса производственных профсоюзов США (15 ноября), а также ряд отдельных американских профорганизаций. На скорейшем открытии второго фронта энергично настаивали многие общественные организации и видные политические и культурные деятели страны.

Особенно показательно было поведение республиканского кандидата в президенты Уэндела Уилки. В качестве личного представителя Рузвельта он побывал в конце сентября 1942 г. в Москве и в интервью корреспонденту «Известий» заявил, что, по его мнению, наиболее эффективным способом, каким можно выиграть войну, оказывая помощь Советскому Союзу, является установление Соединенными Штатами вместе с Великобританией «подлинного второго фронта в Европе и в наиболее кратчайший срок, который одобрят наши военные руководители». По возвращении в Вашингтон Уэндел Уилки в интервью представителям американской печати 14 октября еще раз подтвердил свое московское заявление.

В такой обстановке мое выступление 30 июля перед многочисленным собранием парламентариев, а главное, то сочувствие, с которым оно было встречено столь ответственной аудиторией, лишний раз показали Черчиллю, что требование скорейшего открытия второго фронта становится популярным уже в таких кругах, с которыми ему необходимо серьезно считаться. Надо было срочно принять меры для «успокоения» взволнованных умов, для предупреждения дальнейшего роста советофильской волны, которая могла поставить под угрозу военную политику правительства. Поездка премьера в Москву, встреча и переговоры его со Сталиным являлись прекрасным «горчичником» для отвлечения общественных страстей от лозунга «Второй фронт немедленно!». Этот мотив в дополнение к другим, выше охарактеризованным, сыграл, как мне кажется, немалую роль в решении военного кабинета санкционировать визит премьера в Москву.

На следующий день, 31 июля, я имел важную беседу с руководителями наиболее крупных английских газет. Поскольку моя встреча с парламентариями носила «закрытый характер», я не мог дать сведения о ней в печать, что было бы очень важно с точки зрения борьбы за второй фронт в 1942 г. Чтобы обойти эту трудность, я пригласил в посольство главных редакторов лондонской прессы и по существу повторил перед ними свою речь, произнесенную мной накануне в здании палаты общин. В последующие дни и недели это нашло свое отражение в позиции различных органов печати по жгучему вопросу момента.

Несколько позднее, уже в сентябре, я имел большую беседу на тему о втором фронте в 1942 г. с группой лондонских корреспондентов[233]. Возвращаюсь, однако, к поездке Черчилля в Москву. Поскольку я сам в ней не участвовал, никаких личных воспоминаний о ней у меня не имеется. Считаю необходимым все-таки хотя бы вкратце рассказать об ее истории, пользуясь для этого сообщениями Черчилля в его мемуарах, корректированными тем, что мне пришлось в дальнейшем услышать и узнать из других источников, заслуживающих доверия. 2 августа Черчилль вылетел из Англии в Каир, а 10 августа — из Каира в Москву. Путь пролегал через Тегеран, Кавказ, Куйбышев: под Сталинградом тогда еще шли жестокие бои. Премьера сопровождала большая свита, включая начальника генштаба генерала Уэйвелла, маршала авиации Теддера и постоянного товарища министра иностранных дел А.Кадогана. Кроме того, с Черчиллем летел также А.Гарриман, который представлял Рузвельта. 12 августа англо-американские гости прибыли в Москву, где оставались три дня.

Первая встреча Черчилля и Сталина состоялась 12 августа. Она продолжалась четыре часа. Настроение у всех присутствующих было крайне напряженное. Да и не удивительно: Черчилль в ней подробно обосновывал причины, побудившие англо-американцев отказаться от открытия второго фронта в 1942 г. Его аргументы, однако, как и следовало ожидать, не убедили Сталина, который в ответ заявил, что англо-американцы, видимо, просто боятся схватиться лицом к лицу с германской армией. Черчилля это задело, и он стал доказывать, что русские, как люди «сухопутные», плохо понимают всю сложность и трудность морских десантов. Соглашения между сторонами не произошло.

Затем Черчилль развернул перед Сталиным картину операции «Факел» и открывающиеся тут перспективы.

«Для того чтобы лучше иллюстрировать мою точку зрения, — пишет Черчилль в мемуарах, — я нарисовал крокодила и показал, что нашим намерением является атаковать мягкое подбрюшье зверя»[234].

На большом глобусе британский премьер объяснил, какие серьезные выгоды для союзников представляет очищение Средиземного моря от врага. Разумеется, советская сторона не могла согласиться с британской, но, как пишет Черчилль, «лед все-таки был сломан, и мы расстались в атмосфере доброй воли»[235]. Эта оценка результатов первой встречи была излишне оптимистичной. Уже на следующий день, 13 августа, Сталин вручил британскому премьеру меморандум, в котором говорилось:

«В результате обмена мнений в Москве, имевшего место 12 августа с. г., я установил, что Премьер-Министр Великобритании г. Черчилль считает невозможной организацию второго фронта в Европе в 1942 г.».

Указав далее, что открытие второго фронта, в 1942 г. было предусмотрено англо-советским коммюнике от 12 июня 1942 г., что советское командование строило план своих летних и осенних операций в расчете на наличие второго фронта и что отказ от Создания его наносит моральный удар всей советской общественности, осложняет положение Красной Армии и наносит ущерб планам советского командования, меморандум продолжал:

«Мне и моим коллегам кажется, что 1942 г. представляет наиболее благоприятные условия для создания второго фронта в Европе, так как почти все силы немецких войск, и притом лучшие силы, отвлечены на Восточный фронт, а в Европе оставлено незначительное количество сил, и притом худших сил. Неизвестно, будет ли представлять 1943 г. такие же благоприятные условия для создания второго фронта, как 1942 г. Но мне, к сожалению, не удалось убедить в этом г.Премьер-Министра Великобритании, а г.Гарриман, представитель Президента США, при переговорах в Москве целиком поддержал г.Премьер-Министра»[236].

14 августа Черчилль ответил Сталину своим контрмеморандумом, в котором заявил, что единственно возможным вторым фронтом в 1942 г. является только операция «Факел», что Англия не нарушала никакого обещания, данного Советскому Союзу, ибо в момент подписания коммюнике 12 июня Черчилль вручил Молотову ограничительную оговорку, и что тем не менее опубликование этого коммюнике было полезно, так как вводило противника в заблуждение. Черчилль далее возражал «против каких-либо публичных споров по вопросу о, значении коммюнике 12 июня, ибо они могли только обнаружить разногласия между союзниками и, таким образом, повредить их общим интересам[237].

После такого обмена любезностями атмосфера, естественно, не могла быть особенно теплой. Даже большой официальный обед, устроенный для английских гостей в Кремле, со множеством тостов и добрых пожеланий, оказался не в состоянии поднять ее температуру. Расставание грозило произойти на ноте острой дисгармонии, если бы 15 августа вечером Сталин не пригласил Черчилля к себе домой. Оба премьера просидели почти всю ночь с 15-го на 16-е, чуть не до самого момента отлета Черчилля из Москвы. Деловые разговоры — о конвоях, о коммюнике и т.д. — здесь перемешивались с беседами на самые разнообразные философско-исторические и персональные темы. Уже по возвращении в Англию Черчилль мне рассказывал:

— Это была замечательная встреча… Потом Сталин пригласил Молотова, над которым все время подтрунивал. Сам он занялся открыванием бутылок. Скоро на столе образовалась большая батарея превосходных вин. Я отдал им должное, но спасовал перед поросенком, который после полуночи появился, на столе. Зато Сталин обрушился на него со всей энергией…

На обратном пути из Москвы в Англию премьер еще раз задержался на несколько дней на Среднем Востоке и вернулся домой лишь в конце августа. Почти целый месяц демократические элементы страны, бурно требовавшие немедленного открытия второго фронта, жили в ожидании, что главы обоих правительств договорятся по столь важному вопросу. Вскоре по приезде Черчилля английская машина пропаганды стала широко популяризовать следующие слова коммюнике, которым был закончен визит британского премьера в СССР:

«Оба правительства полны решимости продолжать эту справедливую войну за свободу со всей их мощью и энергией вплоть до полного разгрома гитлеризма и всякой иной подобной ему тирании. Дискуссии, происходившие в атмосфере сердечности и полной искренности, обеспечили возможность укрепления тесной дружбы и взаимопонимания между Советским Союзом, Великобританией и США, в соответствии с существующими между ними союзническими отношениями»[238].

Эти слова толковались сторонниками Черчилля как свидетельство того, что между СССР и Англией теперь нет никаких расхождений и по второму фронту. Наше посольство вносило необходимые коррективы в тенденциозную интерпретацию коммюнике правительственной пропагандой. Тем не менее в сознание широких масс были внесены известные путаница и смятение, отчего их борьба за немедленное открытие второго фронта потеряла часть своей настойчивости и решительности.