Московские переговоры

Московские переговоры

Переговоры начались на другой день после прибытия Идена в Москву, 16 декабря. Происходили они в Кремле. Таким образом, сомнения Черчилля относительно места переговоров были опровергнуты фактами. СССР в них представляли Сталин и Молотов, присутствовал также я. На меня же были возложены обязанности переводчика. Англию представляли Иден и Кадоган, присутствовал также Криппс, который вел запись переговоров. Иногда появлялся генерал Ней.

Перед началом заседания Сталин вынул из кармана проект наших предложений и спросил меня:

— Как вы думаете, примут это англичане?

Я быстро пробежал несколько исписанных на машинке листков. Здесь были проекты двух договоров, которые СССР хотел бы заключить с Англией. Первый договор носил характер договора взаимопомощи между обоими государствами как во время войны, так и после ее окончания; он должен был заменить пакт взаимопомощи от 12 июля 1941 г., действие которого распространялось лишь на период войны. Второй договор намечал послевоенное устройство мира. В основном он предусматривал восстановление Югославии, Австрии, Чехословакии и Греции в их довоенных границах, а также передачу Польше Восточной Пруссии и выделение Рейнской области из состава Пруссии. Договор далее признавал границу 1941 г. для СССР (т.е. со включением в СССР Эстонии, Латвии, Литвы, Западных Украины и Белоруссии) и право Англии иметь необходимые для ее безопасности базы во Франции, Бельгии, Голландии, Дании и Норвегии.

Ознакомившись с документами, я ответил Сталину:

— Полагаю, что эти проекты могут служить основой для переговоров с англичанами. Вероятно, с их стороны будут возражения и поправки по некоторым пунктам, но договориться о соглашении не представит особой трудности.

Выслушав наши предложения, Иден сказал, что в общем они кажутся ему приемлемыми, но что он резервирует за собой право внести в них известные изменения и модификации.

На этом же заседании состоялся общий обмен мнениями по вопросу о репарациях, о возможности создания после войны чего-либо вроде пакта военной взаимопомощи между всеми державами, стоящими на позиции мира, причем выяснилось, что и здесь вполне возможна договоренность между СССР и Англией.

Я с удовлетворением констатировал, что серьезных разногласий между сторонами как будто бы нет и что, стало быть, возможно подписание иди по крайней мере парафирование обоих договоров. Однако где-то в глубине сознания копошился червячок сомнения: неужели все обойдется так гладко и благополучно?

Когда после перерыва открылось второе заседание, Сталин достал из кармана небольшой листок бумаги и, обращаясь к Идену, сказал:

— Полагаю, вы не будете возражать, если к нашему соглашению о послевоенном устройстве мы приложим небольшой протокол.

О проекте протокола Сталин до заседания меня не предупредил. Я быстро пробежал положенный на стол документ. Он был краток и предусматривал признание Англией советских границ 1941 г.

Мне было известно, что англичане не склонны принимать какие-либо решения о будущих границах впредь до окончания войны. Если бы речь шла только об англичанах, еще можно было бы надеяться как-либо их переубедить. Хуже было то, что Рузвельт взял с англичан твердое обещание не делать ничего подобного без предварительного соглашения с США. Американцы же тогда не признавали советских границ 1941 г., в частности не признавали вступления прибалтийских государств в СССР. При таких условиях вся затея с протоколом была совершенно безнадежна. Полгода спустя Сталин сам в этом убедился, и 20-летний договор между СССР и Англией о союзе, сотрудничестве и т.д., подписанный 26 мая 1942 г. в Лондоне, не содержал признания советских границ 1941 г. Протокол, предъявленный Сталиным во время декабрьских переговоров, мог явиться лишь яблоком раздора между Англией и СССР. Между тем мы были крайне заинтересованы в возможно более тесном сотрудничестве с Великобританией: ведь в тот момент огромные советские территории были заняты врагом, Ленинград был блокирован; немцы стояли вблизи от Москвы; хотя советские войска только что отбросили их от столицы, но до победы над гитлеровской Германией было еще очень далеко.

Как только Иден ознакомился с текстом протокола, он сразу же ответил, что британское правительство сейчас не может его подписать, и подробно мотивировал это, особенно подчеркивая позицию США в вопросе о границах.

Сталин стал возражать и пытался переубедить английского министра иностранных дел, но тщетно. Это сильно испортило атмосферу переговоров, и обе стороны ушли с заседания в плохом настроении.

18 декабря состоялось третье заседание, на котором продолжалась дискуссия по вопросу о договорах и о протоколе. Англичане давали понять, что они готовы вести переговоры и надеются на возможность соглашения по проектам договоров, но по вопросу о протоколе никакого сдвига в их позиции не обнаружилось. В свою очередь Сталин заявил, что без протокола договоры не могут быть подписаны. Создался тупик, из которого не видно было непосредственного выхода. Единственно, чего Сталину удалось добиться, что обещания Идена передать спорные вопросы на рассмотрение английского кабинета, а также правительств британских доминионов. Он не исключал и возможности консультации с правительством США.

После третьей встречи стало ясно, что соглашение сторон в Москве не может состояться, однако ни СССР, ни Англии не имело никакого смысла обнаруживать перед Гитлером и Муссолини наличие существующих между ними разногласий. Было решено поэтому опубликовать о визите Идена такое коммюнике, которое не могло бы доставить никакого удовольствия врагу. Составление проекта коммюнике было поручено мне. Закончив работу, я показал свой проект Сталину. Он одобрил его.

Потом я показал проект Идену и получил его одобрение. Он даже прибавил:

— Коммюнике лучше, чем я надеялся.

Таким образом, по вопросу о тексте коммюнике обе стороны были согласны. Однако опубликование коммюнике, естественно, приходилось отложить до того момента, когда английская делегация вернется домой. В условиях военного времени иначе нельзя было поступить. Фактически коммюнике появилось в советской и английской печати 29 декабря 1941 г., как раз в тот день, когда, как я расскажу дальше, «Кент» бросил якорь в Гриноке, у берегов Шотландии.

Вот наиболее существенные части коммюнике.

В самом начале, после перечисления лиц, принимавших участие в московских переговорах, заявлялось, что между сторонами «происходил исчерпывающий обмен мнений по вопросам, касающимся ведения войны и послевоенной организации мира и безопасности в Европе», а затем говорилось:

«Беседы, происходившие в дружественной атмосфере, констатировали единство взглядов обеих сторон на вопросы, касающиеся ведения войны, в особенности на необходимость полного разгрома гитлеровской Германии и принятия после того мер, которые сделали бы повторение Германией агрессии в будущем совершенно невозможным. Обмен мнений по вопросам послевоенной организации мира и безопасности дал много важного и полезного материала, который в дальнейшем облегчит возможность разработки конкретных предложений в этой области. Обе стороны уверены, что московские беседы знаменуют собой новый и важный шаг вперед в деле дальнейшего сближения СССР и Великобритании».

Как видим, коммюнике не давало никакой надежды гитлеровцам и в то же время вполне соответствовало истине: ведь не подлежало ни малейшему сомнению, что обмен мнений между сторонами по вопросам послевоенной организации мира и безопасности, несмотря на вскрывшиеся разногласия, действительно давал много важного и полезного материала, который в дальнейшем должен был облегчить выработку приемлемых для обеих сторон предложений.

* * *

На одном из заседаний Иден обратился к Сталину с просьбой дать ему возможность побывать на фронте. Сталин согласился и рекомендовал Идену поехать в район Клина, где еще шли бои с отступавшими немецкими войсками. 19 декабря эта поездка состоялась. В ней принял участие Иден и сопровождавшие его лица, а с советской стороны были я и заведующий протокольной частью НКИД уже знакомый нам Ф.Ф.Молочков.

Когда наши машины в сопровождении необходимой охраны утром выехали из Москвы, яркое, но холодное зимнее солнце стояло высоко в небе. К концу короткого декабрьского дня погода ухудшилась, слегка потянуло поземкой. Однако мы имели достаточно времени, чтобы при свете увидеть суровую картину фронта на расстоянии каких-нибудь 80–90 км от столицы.

Прежде всего о нем дали знать сожженные отступавшими немцами деревни. Это было жуткое и страшное зрелище. Ни одного дома, ни одного сарая или забора! Покрытая снегом равнина, а на ней выстроившиеся, точно на параде смерти, длинные ряды уцелевших от огня деревенских печей с трубами. Невольно в голове рождался вопрос: что сталось с теми, кто еще совсем недавно жил в этих переставших теперь существовать домах? Погибли они или убежали? И, если убежали, что делают сейчас? Где нашли пристанище и пропитание?..

Мы видели много трупов, валявшихся прямо на дороге, в кюветах, на запорошенных снегом полянах справа и слева. Больше всего было немцев в их зеленовато-синей форме, но были и красноармейцы в длинных серых шинелях. Трупы уже застыли, подчас в самых странных и непонятных позах: то с широко раскинутыми руками, то на карачках, то стоя по пояс в снегу.

Тут же на дороге и по сторонам от дороги валялось огромное количество перевернутых грузовиков, искореженных танков, поломанных орудий, разбросанных автоматов, кругов телефонной проволоки и всяких иных остатков самых разнообразных видов вооружения. В голове у меня пронеслось: «Точно черт играл здесь своими дьявольскими игрушками…».

Наконец мы добрались до Клина. Город пострадал сравнительно мало, так как немцам пришлось слишком поспешно его оставить: не хватило времени на поджоги и разрушения. Однако дом, где жил великий композитор П.И.Чайковский, — эта святыня для каждого советского человека — находился в ужасном состоянии. Он, правда, уцелел, но внутри все было перевернуто вверх дном, поломано, загажено. Одна из комнат второго этажа была превращена в уборную. В других комнатах на полу валялись груды полу сгоревших книг, деревянных обломков, листов изодранной нотной бумаги. Немецкие фашисты, видимо, по-своему воздавали честь одному из величайших гениев в музыкальной истории человечества. Мы с Иденом медленно переходили из комнаты в комнату, отмечая на каждом шагу следы звериного варварства гитлеровских бандитов. Наконец Иден не выдержал и с брезгливой миной на лице сказал:

— Вот чего мы могли бы ожидать, если бы немцы высадились на наши острова… Это настоящие подонки человечества.

Потом мы объехали весь город и хотели было продвинуться дальше, в сторону переднего края, но тут вмешался сопровождавший нас генерал Захватаев, начальник штаба Клинского фронта, и решительно запротестовал против нашего намерения. Он говорил, что остатки разбитых немецких частей скрываются в окрестных лесах и время от времени делают неожиданные вылазки. Генерал не считал возможным подвергать такому риску министра иностранных дел Великобритании. Волей-неволей пришлось покориться и повернуть назад. Тут внезапно появился Ф.Ф.Молочков и быстро доставил нас в какой-то довольно обширный, но сильно пострадавший деревенский дом, где гостеприимно предложил всем «походный ленч». Сквозь выбитые рамы продувал морозный воздух, но зато еда оказалась очень вкусной. Иден от имени всех своих английских коллег сердечно благодарил Ф.Ф.Молочкова за его волшебную «скатерть-самобранку» и в связи с этим отдал должное знаменитому «русскому хлебосольству».

Потом Иден выразил желание повидать немецких пленных. Из какой-то соседней полуразбитой хаты привели их человек шесть, только что захваченных в боях. Вид у них был очень жалкий: в мятых зелено-синих шинелях на рыбьем меху, с бабьими платками на голове, с ногами, обвязанными каким-то тряпьем, они дрожали от холода и страха. Иден через переводчика задал им несколько вопросов: откуда они, давно ли воюют, в каких сражениях участвовали и т,п., но больше смотрел на них и наблюдал за их поведением. Пленные совсем не походили на «героев», какими гитлеровцы нередко изображали себя, попадая в руки красноармейцев летом 1941 г. Теперь, в декабре, они потеряли свою спесь. Эта шестерка стояла, переминаясь с ноги на ногу, и усиленно доказывала, что она собственно не виновата, что всех их заставили воевать. Один даже крикнул:

— Гитлер капут!

Когда вечером мы возвращались в Москву, Иден сказал:

— Теперь я собственными глазами видел, как немецкая армия может терпеть поражение, отступать, бежать… Миф о германской непобедимости взорван… Это должно иметь огромное значение для психологии всех народов Европы и для всего будущего войны.

На следующий день Сталин устроил в честь Идена большой обед в Кремлевском дворце. За длинным столом кроме английской делегации сидели члены Политбюро, наркомы, генералы. Председательское место занимал Сталин. Справа от Сталина сидел Иден, рядом с Иденом сидел я и являлся для них обоих переводчиком. Сталин произнес главный тост в честь британского министра иностранных дел. В конце обеда отвечал Иден тостом за хозяев.

В самом начале обеда произошел забавный инцидент. На столе перед Иденом в числе других вин стояла большая бутылка перцовки. Желтоватый цвет жидкости несколько напоминал шотландское виски. Иден заинтересовался этой бутылкой и спросил Сталина:

— Что это такое? Я до сих пор не видал такого русского напитка.

Сталин усмехнулся и с искринкой в глазах ответил:

— А это наше русское виски.

— Вот как? — живо откликнулся Иден. — Я хочу его попробовать.

— Пожалуйста.

Сталин, взяв бутылку, налил Идену бокал. Иден сделал большой глоток. Боже, что с ним сталось! Когда Иден несколько отдышался и пришел в себя, Сталин заметил:

— Такой напиток может пить только крепкий народ. Гитлер начинает это чувствовать.

После обеда, как обычно на сталинских банкетах, в соседнем помещении был устроен кинопросмотр с перерывами, который затянулся до глубокой ночи.

Иден остался очень доволен вечером у Сталина. Он рассматривал его, как симптом того, что выявившиеся во время переговоров разногласия не испортят дружескую атмосферу между обеими странами. А днем позже нам удалось еще больше поднять настроение британского министра иностранных дел.

Все тот же неутомимый Ф.Ф.Молочков пригласил английскую делегацию в балет, выступавший тогда в Филиале Большого театра. Здесь не было ни Семеновой, ни Улановой: они находились в эвакуации, но все-таки балет, на котором присутствовал Иден, был очень хороший и произвел на англичан большое впечатление. Сидя рядом со мной, Иден даже сказал:

— Такой балет в Москве сейчас, когда фронт находится от нее в каких-либо 60 милях, просто вдохновляет. Он создает надежду, — нет, больше! — уверенность, что вы сумеете выдержать страшное испытание.

С этими словами Идена хорошо перекликаются строки военных мемуаров Черчилля, относящиеся как раз к периоду московских переговоров:

«В течение шести месяцев кампании немцы достигли очень многого и нанесли врагу такие потери, каких не пережила бы ни одна другая нация. Однако три важнейших объекта немецкого наступления — Москва, Ленинград, Нижний Дон по-прежнему прочно оставались в руках русских. Кавказ, Волга, Архангельск были еще очень далеко. Русские армии не только не были разгромлены, но сражались все лучше и лучше, и их сила, конечно, должна была возрасти в наступающем году (1942 г. — И.М.). Пришла зима. Становилось совершенно ясно, что война будет носить затяжной характер. Все антинацистски настроенные народы великие и малые — радовались первой неудаче германского блицкрига»[206].

В те немногие часы, которые оставались у меня свободными от переговоров и выполнения различных дипломатических функций, я старался лучше вглядеться в суровое лицо военной Москвы и встретиться с интересовавшими меня товарищами и знакомыми.

Москва декабря 1941 г. сильно отличалась от той пестрой, шумной, многолюдной, несколько беспечной Москвы, которую я знал в довоенные годы. Сейчас все выглядело иначе. На улицах было мало людей, а те, кто показывался, торопливо шагали, явно спеша по делу. Не слышно было столь обычного в городе смеха, — все лица были серьезны и угрюмы, с крепко сжатыми губами. То и дело проходили воинские части или колонны мобилизованных с лопатами на плечах. На многих площадях и перекрестках мрачно темнели противотанковые заграждения и баррикады. Сугробы снега лежали на мостовых и тротуарах. Окна домов часто были выбиты и наскоро заделаны досками или фанерой. По ночам царила кромешная тьма: всеобщее затемнение проводилось очень строго. Все разговоры вращались около войны, около тяжелых боев, воздушных налетов, продовольственных трудностей, холода в квартирах, перебоев в городском транспорте. Но нигде не было паники или пораженчества. Декабрьская Москва была похожа на человека исхудавшего, но зато сохранившего стальные мускулы и несгибаемую волю.

Виделся я с несколькими старыми друзьями, работавшими в разнообразных сферах советской жизни — экономической, партийной, дипломатической, культурной, — везде чувствовалась решимость отстаивать Москву до конца и какое-то глубокое, внутреннее убеждение, что в конечном счете, как бы ни были велики потери и страдания, мы победим. Это сильно вдохновляло меня.

Были у меня интересные разговоры и с руководящими деятелями Советского государства. Я долго беседовал с К.Е.Ворошиловым о ходе и перспективах войны, с А.И.Микояном о военно-экономических отношениях между СССР и Англией, а также о приспособлении советского торгпредства в Лондоне к новым условиям.

Очень любопытная встреча у меня произошла с наркомом военно-морского флота Н.Г.Кузнецовым. Я уже упоминал, что в начале июля 1941 г. в Англию прибыла военно-морская миссия СССР. В тот момент трудно было сказать, в каком направлении будут развиваться события. Неизвестно было, в частности, сколько времени миссии придется пробыть в Лондоне. В такой обстановке было естественно, что члены миссии прибыли в Англию без своих семей. Однако к декабрю 1941 г. многое выяснилось. Выяснилось, что война будет носить очень затяжной характер, что наша военно-морская миссия будет длительно работать в Лондоне и что членам ее придется оставаться здесь весьма подолгу. Тогда вполне законно встал вопрос о приезде семей. Попытки самих военных урегулировать этот вопрос в ведомственном порядке не удались. Ввиду этого я решил, отправляясь с Иденом в Москву, лично поговорить здесь в соответствующих инстанциях, в особенности с Н.Г.Кузнецовым, от которого в первую очередь зависела доставка семей в Англию. В Наркоминделе меня отговаривали от подобного шага, предрекая его бесплодность. А о Н.Г.Кузнецове прямо говорили: «Человек он суровый, с чувствами подчиненных мало считается, на выезд семей и их транспортировку по морю согласия не даст, зачем вам нарываться на отказ?» Я, однако, не послушался, говорил по данному вопросу в ЦК, а потом отправился к Н.Г.Кузнецову. Я изложил ему суть вопроса и энергично поддержал просьбу работников миссии, приводя различные аргументы — и человеческие, и деловые. Каково же было мое удивление и приятное разочарование, когда Н.Г.Кузнецов сразу же пошел мне навстречу и обещал немедленно принять меры для отправки семей членов миссии в Лондон. Н.Г.Кузнецов исполнил свое обещание, и в 1942 г. из СССР в Англию потянулась длинная цепочка жен и детей, которые, преодолевая многочисленные трудности, опасные приключения и даже с риском для жизни, ехали в Лондон. А для меня лично эта первая встреча с Н.Г.Кузнецовым явилась началом дружеских отношений с ним, которые укрепились в последующие годы.

Как-то в связи с подготовкой к очередной встрече обеих делегаций я оказался в кабинете Молотова, где находился также и Сталин. Молотов сидел за письменным столом, а Сталин расхаживал из конца в конец по кабинету и на ходу высказывал суждения и давал указания. Когда вся подготовительная работа была закончена, я обратился к Сталину и спросил:

— Можно ли считать, что основная линия стратегии в нашей войне и в войне 1812 г. примерно одинакова, по крайней мере, если брать события нашей войны за первые полгода?

Сталин еще раз прошелся по кабинету и затем ответил:

— Не совсем. Отступление Кутузова было пассивным отступлением, до Бородина он нигде серьезного сопротивления Наполеону не оказывал. Наше отступление — это активная оборона, мы стараемся задержать врага на каждом возможном рубеже, нанести ему удар и путем таких многочисленных ударов измотать его. Общим между отступлениями было то, что они являлись не заранее запланированными, а вынужденными отступлениями.

Однако самая интересная встреча, которая ярким пятном осталась у меня в памяти, была с М.И.Калининым. Я очень любил Михаила Ивановича. Отношения между нами как-то хорошо ладились, и я воспользовался свободной минуткой для того, чтобы навестить его, — благо он жил тут же, в Кремле. Когда я зашел к Калинину на квартиру, был вечер, и Михаил Иванович сидел в одиночестве за чаем. Он очень обрадовался моему приходу, налил стакан чаю и стал подробно расспрашивать меня о ходе войны на Западе, о настроениях в Англии, о Черчилле, о перспективах второго фронта. Я охотно информировал Михаила Ивановича по всем интересовавшим его вопросам, но говорил только то, что действительно было правдой. Никакого сознательного подкрашивания событий я не допускал. Поэтому ничего обнадеживающего в отношении близости второго фронта я сказать не мог. Михаил Иванович внимательно слушал, иногда задавал дополнительные вопросы, потом опять слушал.

Затем наступила моя очередь расспрашивать Калинина о наших внутренних и военных делах. Он также охотно отвечал на мои вопросы, но в тот вечер, очень горевал: в боях под Москвой погиб один из наших лучших кавалерийских командиров, генерал Доватор.

Я слушал Михаила Ивановича, смотрел на него, и какое-то особенное, глубокое чувство гордости и нежности в одно и то же время росло во мне. Вот предо мной сидел этот уже немолодой человек, с сильной проседью в голове и клинообразной бородке, в простой косоворотке с расстегнутым воротом… Человек умный, благородный, с большим запасом жизненной и государственной мудрости… В руках он держал только что свернутую на моих глазах папиросу-самокрутку и готовился зажечь ее спичкой…

По всему своему облику он так походил на самого обыкновенного русского рабочего из крестьян… И вот этот человек является президентом огромного государства, официальным главой одной из величайших держав мира… Где, в какой другой стране возможно что-либо подобное? Нигде, ни в какой другой стране.

И сам собой в голове складывался вывод: нет, такую страну никто не может победить! Такая страна устоит во всех испытаниях и затем разгромит германский фашизм!

Ушел я от М.И.Калинина с огромным зарядом вдохновения, подъема, энтузиазма, который мне так пригодился в дальнейшем ходе войны.

Английская делегация покинула Москву вечером 22 декабря, пробыв в нашей столице ровно неделю. Обратный путь от Москвы до Мурманска прошел вполне благополучно. Даже Лоухи не подвела: на этот раз, когда мы прибыли на злополучную станцию, небо не озарялось северным сиянием. 24 декабря наш поезд прибыл в Мурманск, и английская делегация сразу же погрузилась на ожидавший ее крейсер «Кент». Я последовал ее примеру. Глубокой ночью 25 декабря английский корабль снялся с якоря и вышел в океан. Весь путь от берегов СССР до берегов Шотландии занял так же, как и в первый раз, немногим больше четырех суток. Но теперь мы шли с севера на юг, и постепенно арктический мрак все больше уступал место свету или, вернее, полусвету, ибо в декабре здесь солнце не поднимается высоко. Это было приятно. Зато было совсем неприятно, что на море свирепствовала буря и бросала наш тяжелый крейсер как щепку. Я — «моряк» средней руки. «Свежая погода» меня не выводит из равновесия, но бурю я переношу нелегко. Почти весь обратный путь я пролежал в своей «адмиральской каюте» с тяжелой головой и неприятным вкусом во рту. Только когда «Кент» оказался уже в шотландских водах, буря стихла, и я стал выходить на палубу. 29 декабря ночью мы прибыли в Гринок (близ Глазго) и сразу же пересели в ожидавший нас специальный поезд. 30 декабря мы были в Лондоне.

По дороге от Гринока до столицы мы с Иденом много разговаривали и подводили итоги московского визита. При этом оба приходили к выводу, что, несмотря на выявившиеся разногласия, он имел положительное значение. Во-первых, каждая из сторон теперь лучше знала позицию другой в ряде важных вопросов, что могло облегчить в дальнейшем достижение согласованной стратегии и политики. Во-вторых, — и это было не менее важно — Иден и его английские коллеги, побывав в СССР и коснувшись непосредственно советской действительности, лучше поняли корни нашей жизнеспособности, поверили в нашу готовность и способность вести войну против гитлеровской Германии до конца. В новогоднюю ночь по просьбе Би-Би-Си я выступил по радио с небольшой речью, в которой сказал следующее:

«Будущее окутано туманом. Всякое пророчество гадательно. И все-таки события года, который сегодня кончается, дают некоторые указания на ход вещей в наступающем 1942 г. Война действительно стала мировой войной. В нее втянуты все континенты. Гораздо более четким сделался водораздел между двумя большими лагерями — лагерем свободы, объединяющим демократические и свободолюбивые страны, и лагерем угнетения и рабства, концентрирующим самые черные силы реакции, когда-либо существовавшие в истории человечества. Главным врагом народов является гитлеровская Германия. Главным участком мирового фронта борьбы является моя страна. Основным воплощением злобных сил, которые терзают сейчас весь род людской, служит германская армия; ее важнейшим оружием наряду с танками и самолетами до сих пор является миф о ее непобедимости. Но теперь, в самом конце 1941 г., этот миф был разоблачен на полях битв под Москвой и Ленинградом, под Ростовом и в Крыму, а также в Ливии».

Кратко описав затем мои впечатления от того, что я видел на фронте под Клином, я закончил выступление такими словами:

«То, что случилось в последние месяцы на нашем фронте, это — перелом в ходе германо-советской войны и даже в ходе всей войны в целом. Не следует предаваться излишнему оптимизму. Правде надо смотреть прямо в глаза. Впереди у нас еще много трудностей. Путь к победе еще длинен и тяжел… И все-таки на пороге Нового года в сердцах всех» свободолюбивых народов встает реальная надежда, что близится час, когда гитлеровская Германия будет лежать в руинах».