Московские процессы

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Московские процессы

Вглядываясь в мирные дали с заброшенного островка в Мраморном море, вслушиваясь в нескладный гул политических страстей, Троцкий рвался в эпицентр классовых схваток, надеясь, что он сможет там заявить о себе громче и увереннее. Все долгие четыре года проживания на Принкипо он не прекращал попыток получить разрешение выехать в одну из европейских столиц. С приходом Гитлера к власти Берлин однозначно отпал.

После изнурительной переписки и дипломатических проволочек Троцкий получил наконец разрешение перебраться во Францию — страну, с которой у него было так много связано.

Упаковывая вместе со своим секретарем голландцем Хеаном Ван Хейхеноортом, который останется с ним до последних дней его жизни, бесценные ящики с архивными документами, уцелевшими книгами, бесчисленными вырезками из советских и западных газет, Троцкий мог отметить, что его литературный багаж стал заметно весомее. Именно здесь он написал свои лучшие книги — "История русской революции" и "Моя жизнь", сотни статей, дал десятки интервью журналистам, в которых не уставал повторять: ленинизм не умер, идея мировой революции — не утопия, сталинизм — лишь трагический зигзаг в русской истории. В творческом, литературном отношении "турецкий" период изгнания оказался исключительно плодотворным. Изоляция от "шума городского", непосредственной политической деятельности аккумулировали энергию лидера "левой" оппозиции для создания теоретических, исторических и литературных произведений.

О своей работе на острове изгнанник писал: "На Принкипо хорошо работать с пером в руках, особенно осенью и зимою, когда остров совсем пустеет и в парке появляются вальдшнепы. Здесь нет не только театров, но и кинематографов. Езда на автомобилях запрещена. Много ли таких мест на свете? У нас в доме нет телефона. Ослиный крик успокоительно действует на нервы. Что Принкипо есть остров, этого нельзя забыть ни на минуту, ибо море под окном, и от моря нельзя скрыться ни в одной точке острова. В десяти метрах от каменного забора мы ловим рыбу, в пятидесяти метрах — омаров. Целыми неделями море спокойно, как озеро"[112]. Конечно, это изгнание, задворки Европы, но творить здесь было легко…

Троцкий еще не знает, что в оставшиеся годы уже не создаст ничего крупного, непреходящего, за исключением лишь небольшой книги "Преданная революция", о которой даже Виктор Серж, готовивший ее к печати, заметил: "Она громоздка, наспех написана, в ней мало литературы…"[113] В жертву политической злободневности приносилось все, и литературный талант в том числе. Грядущие "французский", "норвежский" и "мексиканский" этапы его странствий пройдут под знаком рождения его желанного детища — IV Интернационала. Он еще сумеет убедиться, сколь пестрой, разношерстной и малоперспективной окажется эта сектантская организация. Но лишь другие много позже убедятся, как она живуча{11}.

Живучесть троцкизма объясняется, на мой взгляд, не актуальностью идей, которые когда-то высказал певец мировой революции, а потребностью какого-то узкого круга лиц в любом обществе и в любое время исповедовать крайние взгляды. Иногда это правые (неофашисты, неосталинисты), порой — левые (троцкисты). Что касается троцкизма, то это не только специфическая форма самовыражения отдельных людей, но и преклонение перед легендарной личностью с трагической биографией, выражение традиционного мелкобуржуазного радикализма интеллигенции, студенчества, молодежи, части рабочих и крестьян. Несмотря на малочисленность троцкистских организаций, их влияние в некоторых странах заметно. Особенно это проявляется на выборах в парламенты.

…Троцкий старался уехать из Константинополя незамеченным. Во второй половине июля 1933 года на стареньком итальянском пароходе "Болгария" Троцкий вместе с Натальей Ивановной и двумя секретарями отплыл из Константинополя в Марсель. Он еще не знал, что его ждет во Франции, но надеялся, что появление на Западе лидера "левой" оппозиции активизирует ее сторонников.

Путешествие во Францию и первые месяцы пребывания там Наталья Ивановна описывает так: "На пароходе муж мой чувствовал себя нехорошо. Было очень жарко. Были сквозняки. Общее его недомогание закончилось люмбаго. Пригласили пароходного врача. Боли были мучительными. Больной не мог встать с постели… 24 июля утром пароход остановился, не доходя до Марселя. К нему подошла моторная лодка с двумя пассажирами: нашим сыном, Л.Седовым, и Р.Молинье…" Далее она отмечает, что, находясь во Франции, они останавливались в разных местах: Ройане, Сен-Поле, на Пиринеях в Боньере, Барбизоне под Парижем. Наконец, пишет Седова, "в середине декабря 1933 года моему мужу удалось побывать с друзьями в Париже, где он провел день"[114].

Вскоре семья Троцкого почувствовала, что за ними непрерывно следят, их ищут. Они под пристальным наблюдением. Об этом скоро сказали Троцкому его секретари Рудольф Клемент и Сара Вебер, а также Раймон Молинье. Пришлось принимать повышенные меры предосторожности. Это неудивительно: завербованный Марк Зборовский приступил к своей работе. Встречаясь с Л.Седовым, он черпал информацию о пребывании Троцкого во Франции, хотя старший сын еще опасался нового помощника, подозревая его в том, что он агент НКВД. Троцкий скоро понял, что Франция, куда он так рвался и с которой связывал возможность активизации всего своего дела, кишит агентами ОГПУ. Несмотря на тщательную конспирацию, опального революционера несколько раз опознавали репортеры, функционеры различных политических партий, эмигранты — выходцы из России. "Юманите" несколько раз выступила с протестом против отмены запрета на въезд Троцкого во Францию. Однако, несмотря на это, Троцкий, соблюдая особые меры предосторожности, принимал своих сторонников из Германии, Англии, Голландии, Соединенных Штатов, Австрии, Испании и даже далекого Китая.

Во время этих встреч Троцкий убеждал: зреет новый революционный подъем, нужно готовиться, усилить работу в массах, особенно среди рабочего класса; он вел зондаж о возможности объединения множества троцкистских групп в единую крупную международную организацию; предлагал форсировать оформление организации. Но значительная часть его сторонников с самого начала мало верила в реальность нового революционного подъема. Троцкий был огорчен.

На августовском (1933 г.) совещании в Париже, на котором были представлены четырнадцать партий и групп, лишь три были согласны в принципе с идеей немедленного создания IV Интернационала. Троцкий, который в целях предосторожности не принял участие в этой конференции, был очень разочарован. Он готовил основные документы, резолюции к этой конференции и ожидал от нее явно большего. Но уже в августе 1933 года Троцкий воочию убедился, сколь малочисленны силы, которые его поддерживают. Три партии, поддержавшие Троцкого, приняли резолюцию о необходимости активизировать работу по созданию IV Интернационала и готовить его хартию (программу)[115]. Троцкому ничего не оставалось, как продолжать пропаганду среди своих сторонников и заниматься литературным трудом. Он возобновил работу над книгой о Ленине, но она продвигалась трудно, и он так и не закончил повествование о человеке, которого искренне считал самым крупным революционером XX века. Хотя изгнанник настойчиво пытался внушать своим сторонникам, что приближение нового революционного подъема неизбежно, в это многие не верили. Обстановка в мире была совсем иной, нежели накануне Октябрьской революции.

Да и сам Троцкий почувствовал: феерического взлета больше не будет. Ни революционного, ни личного. Главное в жизни осталось в прошлом. И это прошлое река времени уносит все дальше и дальше вглубь вечности… Его сентябрьские письма 1933 года к Наталье Ивановне (жена лечилась в Париже, а он жил в Барбизоне) были грустны и печальны. Даже Турция казалась им теперь гостеприимнее:

"…Милая, милая моя, спокойнее было бы на Принкипо, сейчас уже недавнее прошлое кажется лучше, чем было, а ведь мы так надеялись на Францию… Окончательная ли это старость или только временный чересчур крутой спуск, после которого еще будет подъем (некоторый…). Посмотрим…"[116] Письма к жене нежны как всегда. Подписывается в них Троцкий кратко: "Твой".

Обстановка вокруг его пребывания во Франции все больше накалялась. Весной 1934 года ему предложили покинуть Барбизон (городок в часе езды от Парижа), так как полиция не ручалась за его безопасность. Сталинские агенты могли нанести удар в любой момент. После поспешного отъезда из Барбизона Троцкий пробыл во Франции чуть больше года, но нигде не мог найти ни безопасности, ни покоя. Порой бегство его носило унизительный характер: приходилось, например, сбривать бородку, изменять облик, маскироваться. А однажды он вынужден был несколько дней прятаться на чердаке у одного из знакомых своего сына. Ему угрожали как местные нацисты, так и коммунисты. За ним охотилось и ОГПУ. Он был между нескольких огней. В этот период большую помощь ему оказал Ван Хейхеноорт. Своей преданностью он напоминал Сермукса и Познанского.

Троцкий менял местожительство, часто без Натальи Ивановны. Его обычно сопровождали Р.Молинье, Х.Ван Хейхеноорт и один-два телохранителя из надежных французских сторонников. Он вновь был Агасфером.

Иногда в течение месяца Троцкий пять-шесть раз переезжал с места на место, менял отели. Но везде за ним следовали полицейские, какие-то молчаливые, загадочные личности. Троцкий потерял покой… Он всерьез жалел, что покинул Принкипо. Лишь в небольшой деревушке недалеко от Гренобля семье Троцкого удалось на несколько месяцев укрыться от назойливых и подозрительных глаз. Изгнанник пытался закончить книгу о Ленине (он заключил договоры с несколькими издательствами), однако вдохновение покинуло его, вытесненное постоянной тревогой. Вместе с Натальей Ивановной он все чаще вспоминал тихий Принкипо, его безмятежный покой среди ласковой глади моря.

Каждый день Троцкий нетерпеливо ждал, когда секретарь принесет свежие газеты: после убийства Кирова в СССР назревали грозные события. Буржуазная пресса (московские газеты удавалось читать довольно редко) каждый день сообщала о новых арестах, о поиске заговорщиков по всему Союзу, в окружении Политбюро, о каких-то непонятных, но трагических событиях в стране.

Вечерами Троцкий приникал к радиоприемнику, с трудом улавливая сквозь треск эфира далекую Москву. Иногда удавалось услышать бой курантов, и воспоминания вновь уносили его в Кремль… А в Москве без конца говорили о преступной деятельности Зиновьева и Каменева, "ответственных" за убийство Кирова, но всех этих "недобитых врагов", утверждало радио, вдохновлял и направлял "фашистский наймит Троцкий". Изгнанник был потрясен глубиной перерождения советской системы. Незадолго до того как Троцкий с женой покинут Францию, где они так и не смогли найти спокойного места, он напишет статью, где напомнит: еще в марте 1929 года он предупреждал всех, что Сталин будет обязательно связывать "оппозицию с покушениями, подготовкой вооруженного восстания и пр.". Зная главного организатора начинающихся московских процессов, он во весь голос заявит, что Сталин поставил Зиновьеву и Каменеву ультиматум: они сами должны выработать ему такую формулу, которая бы оправдывала его репрессии против них… Все это было нужно для того, чтобы обвинить Троцкого в терроре и т. д. Он ядовито высмеет попытки Сталина находить все новые и новые надуманные поводы для развязывания массовых репрессий в стране[117].

И уже в середине 30-х годов молох террора начал раскручивать обороты безжалостного маховика. Через пару месяцев Троцкий узнает, что вскоре после смерти Кирова была арестована и сослана далеко на Север Александра Львовна Соколовская, вынужденная отправить внучек к тетке на Украину. Соколовская, приобщившая юного Бронштейна к марксизму, за исключением первых двух-трех лет совместной жизни, долгие десятилетия несла тяжкий крест одинокой и покинутой женщины, на которую обрушилось так много жестоких ударов. На допросах от нее требовали ответа: каким образом она по заданию своего бывшего мужа способствовала деятельности троцкистских групп? Какие инструкции получала из-за границы от Троцкого и кто их ей передавал? Оба зятя Троцкого, Волков и Невельсон, ожидавшие окончания срока ссылки, были вновь арестованы и направлены в лагеря, где вскоре бесследно исчезли.

Но вернемся к Троцкому. Его длительные хлопоты дали наконец желаемый результат: норвежское правительство выдало разрешение на его въезд в страну. 15 июня 1935 года революционный пилигрим прибыл в страну фьордов. Раньше ему довелось провести здесь день-полтора, когда в мае 1917 года он возвращался из Канады в Россию. Его немногочисленные друзья подобрали семье скромный отель в двух часах езды от Осло. Жить было трудно: приехали почти совсем без денег. два года "французской жизни", когда Троцкий больше занимался собственной безопасностью, чем работал, быстро съели небольшие сбережения, которые образовались в результате напряженного литературного труда.

Нужно работать, работать! Писать письма своим сторонникам, разделяющим его идеи о создании международной организации нового типа, способной поднять затоптанное в грязь интернациональное знамя; добывать средства к существованию, на издание журнала, на поддержку старшего сына с Севой… Работать предстояло в условиях, где к нему относились, как к прокаженному. Власти стали настойчиво требовать, чтобы Троцкий дал подписку, что не будет заниматься политической деятельностью. Оппозиция в парламенте вновь подняла вопрос о "временном" пребывании Троцкого в стране. Никто в округе не хотел сдавать нежеланному пришельцу дом или квартиру. Отель был не по карману. Печать была полна недружественных статей и комментариев по его адресу. Здесь же очень скоро появились старые знакомые — агенты Ягоды— Зборовский, контролируя переписку Седова с отцом, быстро сообщил через своих непосредственных "опекунов" адреса Троцкого в Норвегии[118].

Сколько нужно иметь моральных сил, чтобы не сломаться, не сдаться, не опустить руки! В трудные минуты, вспоминал Троцкий, он всегда черпал моральную силу и уверенность в жене. Отверженный революционер писал в своем дневнике: "Мы с Н. связаны уже 33 года (треть столетия!), и я всегда в трагические часы поражаюсь резервам ее натуры… Одно могу сказать: никогда Наташа не "пеняла" на меня, никогда, в самые трудные часы; не пеняет и теперь, в тягчайшие дни нашей жизни, когда все сговорилось против нас…"[119].

Наконец скитальцам удалось найти подходящее жилище севернее столицы, где они поселились в семье норвежского социал-демократа Конрада Кнудсена. Теперь у них не было охранников или помощников. Они должны были полагаться лишь на самих себя. Поскольку министр юстиции Трюгве Хальвдан Ли (будущий Генеральный секретарь ООН) официально запретил Троцкому заниматься политической деятельностью на территории Норвегии, изгнанник решил полностью посвятить себя литературной работе, внимательно следя за событиями в Европе, и особенно на своей родине.

Литературному труду мешала громадная переписка, которая захватила Троцкого и здесь, в этой северной стране. Ему по-прежнему приходилось в письмах мирить враждующие группировки своих сторонников, в особенности во Франции, принимать некоторых представителей этих групп. Он с грустью мог думать, что "революционная армия" негодна ни на что, кроме как на распри, мелкие междоусобные интриги и громкие фразы. Человеку, который стоял в свое время на самом гребне русской революции, все это не могло добавить энтузиазма.

Однажды, когда с хозяином дома они отправились в живописный фьорд ловить рыбу, по радио они услышали о начавшемся большом политическом процессе в Москве над Зиновьевым, Каменевым и их "подельцами", которых обвиняли в организации терроризма в СССР. Троцкий услышал самое главное: оказывается, убийство Кирова, подготовка покушения на Сталина, Ворошилова и других "вождей" проходила под "руководством Троцкого"… Услышав эти откровения, "организатор фашистского террора" немедленно вернулся домой и на протяжении нескольких дней не отходил от радиоприемника. Троцкий был потрясен услышанным. Это была грандиозная мистификация. То, что говорили Каменев, Зиновьев, Мрачковский и Бакаев, было чудовищно. В их словах не было ни грана правды. Ни грана!

Зиновьев бесстрастным голосом говорил, что он был политическим вдохновителем, а значит, и организатором убийства Кирова. А всем блоком "террористов" руководил Троцкий. "Троцкизм — это разновидность фашизма", — утверждал Зиновьев. Каменев сознавался в том, что "он сам служил фашизму, готовил вместе с Троцким и Зиновьевым контрреволюцию в СССР…" Это было невероятно! Троцкий был потрясен: до какого состояния нужно было довести людей, чтобы они стали говорить такое! Это он, Троцкий, главный "заговорщик", "организатор", "террорист" и "убийца"?!

Троцкий не знал, что Зиновьева и Каменева накануне процесса-спектакля привезли из тюрьмы в кабинет к Сталину, где он предложил им сделку: если на суде они во всем "сознаются" и покажут, что Троцкий был главным организатором враждебной, террористической деятельности против партии и страны, он постарается спасти им жизнь. Постарается… "Другого выхода у вас нет, — негромким, но твердым голосом подчеркнул Сталин. — В любом другом случае вас ждет только смерть".

Сломленные старые большевики, соратники Ленина, бывшие одно время близкими и с самим Сталиным, согласились. Хотя им давно было известно, что в коварстве Сталин не знал себе равных. Но спасительного выбора не было. Мужества все публично отвергнуть — у них тоже не оказалось.

…Троцкий, нервно расхаживая вокруг потрескивающего радиоприемника, потирая виски, отрешенно говорил: это только начало кровавой чистки… это полное предательство революции… это конец всему, что они создавали с Лениным… Чудовищно! Невероятно! Немыслимо!

Троцкий как бы повторял фразы из своей книги "Преданная революция", в которой он 4 августа 1936 года поставил заключительную точку. Это последняя законченная книга Троцкого, полная пророчеств, жестких оценок, категорических, но противоречивых выводов. Он писал ее в течение года, давая развернутую характеристику советского общества, в котором завершалось тоталитарное перерождение первоначальных, как тогда думали, социалистических основ. Главный объект беспощадной критики Троцкого — новая бюрократическая каста.

"Почему победил Сталин?", — спрашивает автор и отвечает: — "Было бы наивно полагать, что неизвестный массам Сталин вдруг вышел из-за кулис, имея готовый стратегический план. Нет. Прежде чем он нашел свой путь — бюрократия нашла его… Бюрократия победила не только "левую" оппозицию. Она одержала победу над большевистской партией… Она победила всех этих врагов… не идеями и аргументами, а только благодаря собственному весу. Свинцовый зад бюрократии весил больше, чем голова революции… Вот решение загадки советского термидора"[120]. Но неожиданно Троцкий приходит к выводу, что бюрократия, став новым классом, может привести к реставрации капитализма в СССР.

Таков был этот мыслитель. Однако проводя глубокий, верный анализ, изрекая поразительные пророчества, он порой делал неверные выводы. Это можно объяснить его абсолютной "заряженностью" на революцию, ее параметры и ориентиры. А раз бюрократия тормозила, "съедала" революцию, то, по мысли Троцкого, она могла закончиться и буржуазным термидором. Автор явно стоит на позициях, которые ближе к взглядам Сталина, чем трезвых марксистов: "Передача земель колхозам в вечное пользование — мера не социалистическая, которая сохраняет частнособственнические тенденции…" Троцкий считает, что психология кулака не изжита, что приусадебные наделы — рассадник старых, собственнических взглядов. В аграрных вопросах он целиком в плену старых марксистских догматических и утопических схем, согласно которым "истинно социалистические преобразования" можно осуществить только в результате полного обобществления земли и иной собственности.

Троцкий по-прежнему уверен, что "задача европейского пролетариата заключается не в увековечении границ, а наоборот, в их революционном устранении. Не статус-кво, а Соединенные Штаты Европы!" Но Европы рабочей, а в идеале — социалистической! Троцкий, как и раньше, мыслит категориями неизбежного мирового пожара: "Если революция не предотвратит войну, то война поможет революции".

Самый главный вывод "Преданной революции" заключался в том, что "советская бюрократия не откажется от своих позиций без борьбы". Поэтому, полагал Троцкий, рабочий класс, совершив первую в истории социалистическую революцию, стоит сейчас перед необходимостью новой, "дополнительной" революции — не социальной, а "политической, против бюрократического абсолютизма"[121]. "Мирного выхода из кризиса нет. Столкновение народа с бюрократической олигархией, бюрократическим абсолютизмом — неизбежно. Политическая революция свергнет сталинскую систему правления, но не изменит существующих отношений собственности"[122].

Это был уже прямой и откровенный призыв к изменению существующей политической реальности в СССР. Троцкий звал к революции, что равносильно государственному перевороту. Это было абсолютно утопическим и наивным пожеланием, которое совершенно не имело реальных шансов. Но если не говорить о форме, сроках и характере отчаянного призыва, то Троцкий был, возможно, первым человеком, который открыто поставил на повестку дня необходимость ликвидации сталинизма как системы, как идеологии, как методологии действия и как способа мышления. Изгнанник понимал одно: сталинизм — одна из наихудших форм тоталитаризма и цезаризма. Со сталинизмом можно поставить рядом лишь фашизм. Только на путях демонтажа этой системы возможно подлинное демократическое развитие. У социализма, несмотря на огромную историческую неудачу, возможно, и сейчас еще есть будущее.

Создание "Преданной революции" имело, вероятно, одно роковое следствие, помимо воли самого автора. О чем идет речь?

Подготовив рукопись и отправив ее парижским издателям в августе 1936 года, один экземпляр Троцкий направил своему сыну Льву с предложением опубликовать отдельные отрывки в "Бюллетене оппозиции" или в некоторых буржуазных изданиях[123]. Это и было сделано. Но сегодня можно документально доказать, что вся рукопись или ее отдельные фрагменты оказались в Москве, в сталинском кабинете еще до того, как она вышла летом 1937 года в Париже. Как читатель догадался, это было сделано все через того же Марка Зборовского. В пухлых томах архивного дела НКВД, озаглавленного "Издания", содержится множество статей, интервью, манифестов Троцкого, которые советская разведка поставляла в Москву. "Преданная революция", как только она была написана Троцким, оказалась в поле зрения 7-го отдела ГУГБ НКВД. Едва рукопись была переправлена Троцким во Францию, начальник этого отдела Слуцкий доложил Ежову, а тот Сталину: "Седов ведет переговоры с разными издательствами об издании книги. Ее предполагается издать на нескольких языках. На французский язык ее переводит Виктор Серж (издательство "Грасси"). Немецкий перевод делает жена немецкого троцкиста Пфюмферта. В Чехословакии изданием будет заниматься В.Бурян. Получено также предложение польского издательства "Видовництво Польске" в Варшаве…." НКВД знал все. Знал все и главный противник Троцкого — Сталин.

Некоторые косвенные свидетельства об изданиях Троцкого можно получить, знакомясь с "фондом Снейвлита", который получен в свое время бывшим Центральным партийным архивом Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС из Института истории партии при ЦК ПОРП. Эти документы оказались у польских коммунистов потому, что они якобы были брошены гитлеровцами в 1944–1945 годах в Польше. В этом "фонде" есть бумаги{12}, которые, вероятно, еще раньше попали в Москву по линии НКВД[124].

Известно, что, стремясь спасти свои архивы, Троцкий передал часть документов в парижский Институт исторических исследований по улице Мишле, дом 7. Непосредственно передавали документы Седов вместе с Этьеном (Зборовским) и меньшевиком Николаевским. А через несколько дней, в ночь с 6 на 7 ноября 1936 года, взломщики проникли в институт и похитили документы Троцкого… Кроме Троцкого и Седова, о передаче документов знали только Николаевский и Этьен… Николаевский, как и Седов, тоже был в поле зрения советской разведки. В связи с пропажей архива агент "Гамма" смог добыть материал на Николаевского, составленный французской спецслужбой в ноябре 1936 года. Там, в частности, говорилось: "Николаевский во Франции с 1933 года. Прибыл из Берлина, где он работал библиотекарем. Его друзья: Борис Суварин, Церетели, Борис Сапир, Фридрих Адлер…" В этом же документе приводится и такая важная деталь: "…ввиду соглашения между Норвегией и Союзом, корреспонденция Троцкого вскрывается…"[125] Как видим, Троцкий "просвечивался" с разных точек. В результате работы спецслужб, и прежде всего агента Зборовского, Москва имела о Троцком, его творчестве, планах и намерениях почти исчерпывающую информацию.

Таким образом, фрагменты рукописи Троцкого "Преданная революция", а может быть, и вся она, оказались в Москве. Нетрудно представить, какое впечатление на Сталина, произвели призывы Троцкого совершить в СССР "политическую революцию" и ликвидировать "бюрократический абсолютизм"! Марк Зборовский проинформировал Сталина значительно раньше, чем рукопись увидела свет. Вполне допустимо, что это могло сыграть важную роль в решении Сталина осуществить грандиозную чистку в стране. Рукопись книги могла стать определяющим фактором в принятии Сталиным решения о развертывании массовых репрессий. Хотя диктатор уже и так полностью созрел для самого страшного террора XX века. "Преданная революция" окончательно убедила Сталина в том, что Троцкий представляет для него особую опасность. Силой своего пера и мысли Троцкий был способен постоянно наносить идеологические, литературные удары по нему, Сталину. Кроме того, советский цезарь пришел к выводу о необходимости ликвидировать даже потенциальную почву для троцкизма в СССР. Основной удар в предстоящих судебных процессах в Москве будет нанесен по Троцкому.

А между тем, по свидетельству московской печати, процесс над Зиновьевым, Каменевым и их "подельцами" представил Троцкого как дирижера террористических "банд". А дирижировал он, как утверждал Вышинский{13}, находясь в Норвегии. Репортеры кинулись к Троцкому. Тот с присущим ему красноречием заявил, что все, что говорится о нем в Москве, "ложь века", по своей "грандиозности" соответствующая величине "главного творца этой лжи, укрывшегося за кремлевскими стенами".

29 августа 1936 года, советский посол в соответствии с инструкциями из Москвы потребовал от норвежского правительства высылки Троцкого из страны[126]. Но правительство уже приняло меры: Троцкий был взят под домашний арест. От потрясения, вызванного чудовищной мистификацией московского процесса, он заболел. Зборовский, прочитав письмо, отправленное Натальей Ивановной сыну в Париж, и узнав о болезни изгнанника, сообщал в Москву: "Старик" очень болен, совершенно не выходит, все время лежит, по ночам очень высокая температура, сильно потеет, что его чрезвычайно ослабляет. Необходим санаторий, но норвежские власти еще ухудшают его положение"[127]. Однако радостное для Москвы сообщение не получило продолжения. Организм Троцкого был крепок, и он вскоре поднялся.

Основанием полуареста Троцкого явились его шаги, направленные на то, чтобы через буржуазную печать парировать сталинские инсинуации. Так или иначе, Троцкий оказался в политическом карантине: к нему не пускали журналистов, просматривали его почту, не разрешали выходить на улицу. В таком полуарестованном состоянии Троцкий пробыл до середины декабря 1936 года, когда наконец стало известно, что Мексика согласна принять изгнанника. Норвежское правительство зафрахтовало танкер "Рут", который 19 декабря покинул негостеприимную для Троцкого страну и взял курс за океан. Троцкий очень боялся, что корабль могут потопить в океане и на всякий случай отправил сыну в Париж письмо-завещание. Но все обошлось благополучно, и в первые дни января 1937 года изгнанник был доставлен в очередную и последнюю в его жизни страну. Через три дня после отплытия Троцкого из Норвегии "Мак" сообщал в Москву: "Сынок" получил телеграмму от "Хельда" 23 декабря в 8.30 следующего содержания: "Дядя и тетя отправлены". "Сынок" был очень взволнован этим фактом, так как по его расчетам "Старик" должен был отправиться в Мексику через Францию и здесь встретиться с ним и своими друзьями. Виза для проезда через Францию уже была получена… Немедленно "Сынок" решил отправить в Мексику Вана и Яна Френкеля, как людей совершенно верных…" Далее "Мак" сообщал, что "вся почта для "Старика" идет пока по адресу Вана в Мексику на Пост Рестанг. В будущем важные письма предполагается посылать на адрес Диего Ривера, а менее важные на адрес какого-нибудь серьезного американца-троцкиста[128].

НКВД знал о каждом шаге изгнанника, даже о том, куда будут поступать "важные" письма и письма "менее важные".

1937 год вошел в историю как символ необузданного террора лидера огромной страны и его страшных карательных органов против собственного народа. Для Троцкого этот год был временем чудовищных шельмований, остракизма и клеветы. Хотя массированный поход против троцкизма по команде Сталина начался раньше. Еще в феврале 1934 года начальник Секретно-политического отдела ОГПУ Г.А.Молчанов подписал обвинительное заключение по так называемому "делу о всесоюзном троцкистском центре". Были арестованы и осуждены десятки людей. Среди них Л.А.Вольфсон, Я.В.Гофлин, Г.Б.Дзенянович, Н.А.Кожевников, И.С.Пархомов, А.Н.Файнберг, С.Я.Гринбладт, М.Я.Блохин, В.П.Казлас, А.П.Лифшиц, В.И.Романов, Я.И.Штейнбок и многие, многие другие. В 1937–1938 годах почти все они по приговорам "троек" были расстреляны. В те годы слово "троцкист" звучало как приговор…

Апофеозом коллективного безумия, к которому постепенно подвел партию, общество и государство Сталин, стал февральско-мартовский Пленум ЦК ВКП(б). По сути, Пленум одобрил и утвердил самый жестокий метод решений и действий в отношении "врагов народа". Троцкий, читая газеты об этом инквизиторском чистилище, проходящем в Москве, вспомнил, как незадолго до депортации в Мексику его квартиру, взятую под охрану, посетил Трюгве Ли. Увидев в руках Троцкого томик Ибсена, министр поинтересовался, как он относится к норвежскому классику. Троцкий, как всегда, остроумно ответил:

— Меня очень привлекает ибсеновская трактовка "врага народа". Нахожу ее сильно отличной от московской…

Трюгве Ли не счел целесообразным поддержать эту щекотливую тему, а Троцкий хотел было продолжить разговор о новых откровениях Сталина, о которых он узнал из сообщений Москвы. В них говорилось, что советский лидер заявил: "Троцкистский контрреволюционный IV Интернационал состоит на две трети из шпионов и диверсантов". Так же, как и "группа пройдохи Шефло в Норвегии, приютившая у себя обершпиона Троцкого и помогающая ему пакостить Советскому Союзу"[129]. Но Трюгве Ли явно не хотел беседовать на уголовные московские темы…

Оказавшись в далекой Мексике, Троцкий следил за новыми актами чудовищной трагедии, главную роль в которой не по своей воле, исполнял великий народ. Он был главным страдальцем, но от его имени и совершались преступления. Сегодня Сталин, мог думать изгнанник, взял на вооружение идею Робеспьера, высказанную им 5 февраля 1794 года в Конвенте: врагами народа следует управлять с помощью террора… По настоянию Робеспьера, в ответ на убийство Марата, Шалье, Лепелетье де Сен Фаржо и других якобинцев Конвент решил: "Поставить террор в порядок дня". Революционный трибунал, созданный Конвентом за полтора месяца до начала термидора, вынес 1563 приговора, и из них лишь 278 оправдательных, остальные смертные[130]. Но каким пигмеем выглядел Робеспьер по сравнению с размахом и масштабом советского диктатора!

На февральско-мартовском Пленуме ЦК ВКП(б), который продолжался около двух недель, все доклады, с которыми выступали Жданов, Молотов, Каганович, Ежов и, естественно, сам Сталин, были посвящены, в сущности, одному вопросу — "Урокам вредительства, диверсий и шпионажа японо-немецких и троцкистских агентов". По истечении многих лет видишь, что в докладах подручных Сталина не было абсолютно никакого рационального анализа, реального осмысления дел по той простой причине, что сам предмет обсуждения был миражом[131]. Но все докладчики единодушно предавали анафеме троцкизм. Как и полагается, основные выводы и указания по этому вопросу содержались в докладе Сталина "О недостатках партийной работы и мерах по ликвидации троцкистских и иных двурушников".

Негромким голосом, который заставлял всех напряженно вслушиваться в речь "любимого вождя", излагались основные положения, характеризующие троцкизм. Оглядев зал, Сталин задал себе и членам ЦК вопрос:

— Что представляет собой современный троцкизм? И, сделав паузу, ответил:

— Это оголтелая банда вредителей. Еще 7–8 лет назад это было ошибочное антиленинское политическое течение. Каменев и Зиновьев отрицали наличие у них политической платформы. Они лгали. А Пятаков, Радек и Сокольников на процессе в 1937 году не отрицали наличия такой платформы: реставрация капитализма, территориальное расчленение Советского Союза (Украину — немцам, Приморье — японцам), в случае нападения врагов — вредительство, террор. Это все — платформа троцкизма[132].

Сталин особенно напирал на стремление "троцкистских вредителей и шпионов" совершать террористические акты против советских руководителей. Нынешняя программа троцкизма, вещал Сталин, — это не только "расчленение Советского Союза и отдача его земель Германии и Японии, но и прежде всего индивидуальный террор против руководителей советской власти"[133]. Этого Сталин боялся больше всего и, видимо, поэтому так настойчиво насаждал политику террора. При этом все были единодушны, когда Сталин призывал "громить и корчевать японо-германских агентов троцкизма"[134].

Все дружно аплодировали, слушая преступную речь вождя. Она понадобилась Сталину, чтобы придать видимость законности организации грандиозной кровавой чистки в стране. Удар наносился по всем потенциально возможным оппонентам сталинского курса.

Сталин, желая подчеркнуть, как важно укрепить партийный аппарат, основу его режима, оперировал категориями казармы: "В составе нашей партии 3–4 тысячи высших руководителей. Это, я бы сказал, генералитет нашей партии. 30–40 тысяч — средних руководителей — партийное офицерство; 100–150 тысяч низового командного состава — партийное унтер-офицерство…"[135] В военизированном идеологическом ордене, каким он хотел видеть партию, весь состав должен пройти проверку и быть "исключительно надежным".

Услышав призыв "беспощадно разоблачать троцкистов", многие приступили к этой задаче прямо здесь, на Пленуме. Например, Косиор, полностью поддержав положения сталинского доклада, доложил, что "в ЦК КПУ(б) было немало троцкистов. Многих мы убрали и продолжаем убирать: Килерога, Ашрафьяна, Кравицкого, Наумова, Радкова, Карпова, Канторовича, Соколова, Голуба, Сергеева, Исаева, Дзениса, Сараджева, Гителя, Сенченко…" Перечисления продолжались. Не отставали от Косиора и другие руководители, приводя длинные списки репрессированных троцкистов[136].

С высоты сегодняшнего дня этот Пленум похож на действо упырей в иррациональном мире. Как будто говорили люди с деформированной психикой. Нет, читая архивные документы того времени, часто кажется, что это были антилюди. Каганович, любивший точность и конкретность, пересыпал свой доклад статистическими данными о начале большой работы по "искоренению троцкистов" и иных врагов: "Мы в политаппарате НКПС (только в политаппарате! — Д.В.) разоблачили 220 человек. С транспорта уволили 485 бывших жандармов, 220 эсеров и меньшевиков, 572 троцкиста, 1415 белых офицеров, 285 вредителей, 443 шпиона. Все они были связаны с право-троцкистским блоком"[137]. Слово "уволены" никого не может ввести в заблуждение. Представьте себе: шпион увольняется с работы, чтобы поступить на другую!

Ворошилов, в свою очередь, много говорил о том, как успешно выкорчевывается троцкизм в армии: "В 1923–1924 годах троцкисты имели за собой почти весь Московский гарнизон. Военные академии почти целиком, школа ВЦИК, артшкола, штаб Московского округа, где сидел Муралов, и другие части были за Троцкого…"[138] Ворошилов неточен: за наркомом по военным и морским делам действительно шла армия, но он никогда не пытался ее использовать в политической борьбе, хотя ему и приписывали такое намерение.

По докладам были приняты зловещие постановления, предписывающие усилить борьбу с троцкизмом и троцкистами в стране и за рубежом. В констатирующей части по докладу Ежова отмечено, что "в борьбе с троцкизмом Наркомвнудел запоздал, по крайней мере, на 4 года, в результате чего изменникам родины — троцкистам и иным двурушникам, в союзе с германской и японской разведками, удалось сравнительно безнаказанно развернуть вредительскую диверсионную шпионскую и террористическую деятельность".

Далее отмечалось, что "Наркомвнудел проводил неправильную, мягкую карательную политику в отношении троцкистов". В постановлении говорилось, что "Секретно-политический отдел ГУГБ НКВД имел возможность еще в 1932–1933 годах вскрыть чудовищный заговор троцкистов (связь советских деятелей с сыном Троцкого и др.). Начальник отдела Молчанов был связан с троцкистом Фурером…" Предписывалось:

"Обязать Наркомвнудел довести дело разоблачения и разгрома троцкистских и иных агентов до конца, с тем чтобы подавить малейшее проявление их антисоветской деятельности.

Укрепить кадры ГУГБ, Секретно-политического отдела надежными людьми.

Добиться организации надежной агентуры в стране и за рубежом. Укрепить кадры разведки"[139].

Раньше я уже упоминал Секретно-политический отдел ГУГБ НКВД, который наряду с Иностранным отделом занимался не только разведкой, но и, в случае "необходимости", устранением политических и идеологических противников за рубежом. От рук сотрудников этих отделов, имевших за рубежом разветвленную сеть исполнителей, погибли многие десятки и сотни неугодных сталинскому режиму людей. Именно работники этих секретных подразделений уже давно вели охоту и за Троцким, его окружением. Они были способны на любую акцию, ведь они боролись, по официальной версии, со "злейшими врагами народа". Секретно-политический отдел НКВД подчинили непосредственно наркому. А особо важные задания, например, связанные с устранением Троцкого, давал сам Сталин. Но подробнее об этом я расскажу в следующей главе. В этих секретных подразделениях были, конечно, и честные люди, которые фанатично верили в идею, думали, что, выполняя "мокрые" задания руководства, они тем самым исполняют свой революционный долг. Затмение сознания людей было почти полным.

Охотились не только за Троцким. Паутина слежки опутала многих действительных и мнимых "контрреволюционеров", находившихся за рубежом. О намерениях и делах Дана, Абрамовича, Николаевского, Югова, Розенфельда, Шварца, Гурвича, Богаевского, Конради, Кутепова, Ливена, Милюкова, Маклакова, Бурцева, Чайковского, Мельгунова, Мансветова, Бусанова и многих, многих других хорошо были осведомлены карательные органы первой "земли социализма". Параллельно с Троцким в поле зрения советских спецслужб находились сотни тысяч людей. Вот, например, некоторые детали слежки за одним из известнейших русских революционеров, лидером партии эсеров, бывшим председателем Учредительного собрания, Виктором Михайловичем Черновым.

Популярный революционер, защитник интересов крестьян в России, он верил в социализм, но не мог принять большевистских программ насилия. Чернов, переезжая из страны в страну, мучительно искал пути "исправления ошибок революции". Несколько раз писал Сталину. Так, по докладу агента ИНО ОГПУ Менжинскому, Чернов в ноябре 1926 года встречался с посланцем Сталина в Праге и вел переговоры. Лидер эсеров заявил после этого, что, возможно, скоро вернется на родину. Чернов якобы сказал после встречи с эмиссаром Сталина: "Большевики испортили программу в отношении крестьянства и теперь желают, чтобы я исправил извращенное"[140]. Но скоро Чернов поймет, что его просто хотят заманить в СССР и расправиться. На протяжении почти двух десятилетий российская крестьянская партия за рубежом стремилась что-то сделать, чтобы создать хотя бы туманную альтернативу политике большевиков в России. Чернов, возглавляя конструктивное крыло эсеров за рубежом, долго пытался установить деловой контакт с московскими руководителями. Но тщетно.

Усилиями лидера эсеров за рубежом стала выходить газета "левых социалистов-революционеров и союза ср. максималистов" под названием "Знамя борьбы". Острые статьи, например "Голос революционеров из российских тюрем", "О причинах кронштадтского восстания", "О задачах левонародничества" и другие, имели заметный резонанс в эмигрантских кругах. Троцкий, находясь тогда еще в СССР, но отодвинутый от высших коридоров власти, не мог их прочесть. Но многие оценки и мотивы статей Чернова очень созвучны с тем, что он скоро будет излагать на страницах "Бюллетеня оппозиции".

С началом коллективизации Чернов почувствовал плотную слежку за собой. Из архива ИНО ОГПУ явствует, что за Черновым следили сразу несколько агентов: "Лорд", "Лоуренс", "Лука", "Сухой". В сводке "Лорда" от 30 ноября 1936 года подробно рассказывается, например, как с помощью дворника Г.Фурманюка установлено постоянное наблюдение за квартирой В.М.Чернова по улице короля Александра, 17, в Праге. Подробно описываются соседи, окружение, подходы к дому, пути быстрого ухода из квартиры[141]. Видимо, готовилась "акция", но Чернов, почувствовав неладное, выехал из города.

Чернов часто выступал с лекциями, о содержании которых докладывали в Кремль. Выступая 18 октября 1938 года перед секцией Социалистического Интернационала, Чернов пророчески сказал: "Мировая война начнется, вероятно, на Востоке. Немецкий фашизм столкнется с большевистской красной диктатурой. И я боюсь, что не будет на земле третьей силы, которая могла бы отнять у наступающей войны характер борьбы между двумя типами тоталитарного режима…" Далее Чернов заявил, что в будущем нужно следовать главному принципу: "нет полноты демократии без социализма и нет никакого социализма без демократии"[142]. Содержание речи Чернова Берия доложил Сталину. Лидер эсеров вновь почувствовал возросшее внимание к нему со стороны "неизвестных лиц" и переехал в Париж, а затем в США. Там он встречался с Керенским. В одном из своих выступлений после 22 июня 1941 года вновь заявил, что соглашение с Москвой было бы возможно, если бы большевики разрешили создать "вторую партию" или, по крайней мере, "Крестьянский Союз". Союзники по антигитлеровской коалиции должны добиваться этого… С началом войны Чернов не уставал говорить, что ее результатом должно быть крушение двух диктатур: фашистской и сталинской. "После войны, — писал Чернов в своем журнале "За свободу", — русский солдат должен вернуться победителем на родину, освобожденную от тоталитарной диктатуры".

Резолюция Берии на донесении о этих заявлениях автора статьи: "Тт. Фитину, Судоплатову. Надо наладить освещение групп Керенского и Чернова. 7 января 1942 года".

Резолюция Судоплатова: "Тов. Овакинян. Кто кроме "Сухого" мог бы еще освещать Керенского и Чернова? Переговорите. 10 января 1942 года"[143].

Начальник одного из отделов Гукасов предусмотрительно сообщает, что "Виктор Чернов проживает в Нью-Йорке в доме 222 по Риверсайд Драйв, бывает в аптеке по Амстердам Авеню (угол 84-й улицы)…".

На дворе война, а кремлевских правителей по-прежнему беспокоят тени политических противников из далекого прошлого. Троцкого в это время уже нет, а Чернов умрет на 79-м году жизни в собственной постели от старости и болезней за год до смерти советского диктатора. В Кремле к нему пропал интерес после того, как "Сухой" сообщил, что Чернов болен "тяжелой болезнью и опасности не представляет". Так на чужбине умирали последние вожди русской революции. Это пространное отступление я сделал для того, чтобы показать: Троцкий не был исключением. Охота шла на всех тех, кто представлял хоть какую-то опасность для сталинското режима. Система не прощала инакомыслия. И то, что Чернов избежал в конечном счете участи Троцкого, скорее случайность, чем закономерность. Он не представлял для Сталина такой опасности, как Троцкий.