Ссылка и депортация
Ссылка и депортация
Чтобы избежать унижения при насильственной высылке из Кремля, на другой день вечером после описанных событий друзья помогли семье Троцкого перебраться (как они считали, временно) к А.Г.Белобородову, одному из его сторонников. Это был тот самый Белобородов, который в июле 1918 года передал преступное распоряжение Центра — с ведома и одобрения Ленина — о расстреле без всякого суда семьи русского царя, в том числе и детей…
Похудевший Троцкий часами сидел за столом, писал статьи, составлял инструкции группам оппозиционеров, слал телеграммы, встречался с друзьями, которых направляли в ссылку. Наталья Ивановна тихо советовала мужу уехать на месяц-другой в какую-нибудь подмосковную деревню… У него столько литературных планов… В руководстве рано или поздно увидят, что он прав, и позовут его… Седова понимала, что все это не так, но она тревожилась о его здоровье.
Троцкий был человеком ниже среднего роста, сухощавым, с копной густых седеющих волос, живыми голубыми глазами, выражавшими непреклонную силу воли, энергии и мысли. За осень этого года он сильно похудел, осунулся, лицо стало желтым. Его потрясло самоубийство Адольфа Абрамовича Иоффе. Выстрел в Кремле, где еще жил Иоффе (но высылка была уже назначена), прозвучал как сигнал протеста против насилия над оппозицией, над идеей, над революционными идеалами. 17 ноября 1927 года Троцкий принял участие в похоронах старого друга. Хотя церемония состоялась днем, в рабочее время, на Новодевичьем кладбище собралось много народу. После выступлений группы друзей и соратников Иоффе короткую речь произнес Троцкий. Закончил он эффектно: "Борьба продолжается. Каждый остается на своем посту. Никто не уйдет". Толпа проводила Троцкого до автомобиля. Раздавались приветственные возгласы. Но многие уже смотрели враждебно. Троцкий, близоруко щурясь, махал рукой собравшимся. Это было его последнее публичное выступление на родине.
Вечером на новую квартиру Троцкого принесли правительственный пакет, предложили расписаться в получении документа. Вскрыв его, Троцкий развернул лист бумаги:
"Постановление
Совета Народных Комиссаров СССР
Об освобождении тов. Л.Д.Троцкого от обязанностей Председателя Главного Концессионного комитета и о назначении Председателем ГКК тов. В.Н.Косандрова.
Совет Народных Комиссаров СССР постановляет:
1. Освободить тов. Троцкого Льва Давыдовича (так в тексте. — Д.В.) от обязанностей Председателя Главного Концессионного Комитета…
Председатель Совета Народных Комиссаров Союза ССР и Совета Труда и Обороны
17 ноября 1927 года.
Рыков"[133].
Это была последняя официальная должность Троцкого. Правда, он еще несколько дней оставался членом ЦИК СССР, но, естественно, был выведен и оттуда. Отторжение от системы, которую он так активно создавал, было полным. Теперь нужно было думать, как зарабатывать на жизнь. Литературным трудом? Едва ли… Перед ним захлопнули свои двери все редакции. Государственное книжное издательство сообщило, что прекращает издание собрания сочинений Троцкого… Что делать? Но отверженный революционер нашелся и тут: он позвонил в Институт Маркса и Энгельса и предложил его директору, своему старому знакомому Рязанову, переводить работы основоположников научного социализма. Согласие было получено, и Троцкий уже в Москве вечерами стал читать в оригинале работу Маркса "Господин Фогт".
Отложив книгу, Троцкий иногда вставал и начинал мерять маленькую комнату быстрыми шагами: пять в один угол — пять обратно. В стареньком свитере, валенках, с заложенными за спину руками он походил на узника в камере. И, по сути, так оно и было: у дверей квартиры и у входа в подъезд дежурили сотрудники ОГПУ. Сталин не спускал глаз с поверженного соперника.
О чем мог думать Троцкий в эти ноябрьские и декабрьские вечера 1927 года? Питал ли он какие-то надежды в связи с приближавшимся днем открытия XV съезда? Раскаивался ли в чем? Или "инвентаризировал" свои ошибки?
Никто никогда однозначно не ответит на эти вопросы. Внутренний мир человека нелегко постичь, а может, и невозможно, если его носитель уходит навсегда. Но мне кажется, Троцкий не мог не думать о судьбах оппозиции, о том, почему Сталин, уступавший ему в интеллектуальном и нравственном отношении, человек, роль которого в революции была эфемерной, одержал в конце концов верх над ним? Троцкий понимал, что в его споре со Сталиным главным Свидетелем и Судьей может быть только История. Но он еще не знал, что она, История, осудит их обоих, хотя и в разной степени…
Во время гражданской войны Троцкий не раз резко ставил вопрос о Сталине, требовал отстранить его от решения военных дел на том или ином фронте, но ни разу не пытался убедить Председателя Совнаркома довести дело до конца. Однажды поведение Сталина он назвал "опаснейшей язвой, хуже всякой измены и предательства военных специалистов"[134], но не настоял на отстранении чрезвычайного уполномоченного. Узнав Сталина раньше многих других, Троцкий согласился в конце концов на предоставление ему важного административного поста в партии. То была серьезная недооценка возможностей этого человека. Он мог осадить его задолго до того, как тот набрал роковую для революции силу.
Как позднее размышлял Троцкий, он с большим запозданием пошел на союз с Зиновьевым и Каменевым и все время враждебно относился к Бухарину. Он ценил его ум, но для Троцкого Бухарин был олицетворением правых сил в партии. А правых он считал более опасными, нежели Сталина, центриста по складу своего ума. Как писал ему Радек в Алма-Ату, "центризм — это идейная нищета партии", и носителем этой "нищеты", по мнению Радека, был Сталин. Троцкий был с этим выводом согласен. Он даже был готов, при определенных условиях, пойти на блок со Сталиным против Бухарина, который олицетворял, по мысли лидера оппозиции, курс "на реставрацию капитализма". Троцкий и его единомышленники полагали, что Бухарин, Рыков, Томский играют главную роль в руководящем партийном оркестре. Судя по поздним воспоминаниям Троцкого, у него не возникало сомнений в правильности курса оппозиции в отношении правых. "Азбука" групповой борьбы, по Троцкому, была такова: правое или левое крыло могло, в определенных условиях, идти на союз с центром. Но чтобы блокировались полярные крылья — левые и правые, подлинные революционеры и реставраторы капитализма, — это было слишком!
Троцкий не мог понять умеренную линию Бухарина и твердо стоял за "сверхиндустриализацию" за счет крестьянства, за решительное социалистическое переустройство села на основе бескомпромиссного жестокого натиска на кулака. Для него подобный курс был естественным выражением революционной чистоты. Еще в начале 1927 года Троцкий в своей записке "О задачах сельского хозяйства" настаивал на ускорении темпов социалистических преобразований в сельском хозяйстве, усилении наступления на кулака, необходимости замены годового планирования пятилетками. "Утрата темпа, — предупреждал Троцкий, — означает переход некоторого количества ресурсов из социалистического русла в капиталистическое"[135].
Если бы только Троцкий мог разглядеть в дымке близкого грядущего, как Сталин перехватит всю эту программу левых оппозиционеров, возьмет ее на вооружение и примется громить правых! То, что лидер оппозиционеров считал невозможным, произойдет. Сталин сдвинется с центра влево, ликвидируя, однако, при этом и левых, и правых. Но все это Троцкий поймет лишь много позже.
Вышагивая по комнате-клетке, Троцкий не мог не думать, что поражение оппозиции поколебало его сторонников. Зиновьев и Каменев при встречах твердили ему:
— Лев Давидович, пришло время, когда мы должны иметь мужество сдаться.
— Если нужно такое мужество, чтобы сдаваться, и это все, что нам необходимо, то революция к этому времени победила бы во всем мире[136].
Растерянные союзники принесли однажды вечером Троцкому два варианта заявления лидеров оппозиции XV партийному съезду. В них была выражена готовность к капитуляции. Троцкий согласился подписать один вариант лишь после того, как в него была внесена фраза о праве каждого оппозиционера защищать свои взгляды. Подумав, лидер левых добавил: "…считая само собой разумеющимся, что освобождение товарищей, арестованных в связи с их оппозиционной деятельностью, абсолютно необходимо"[137].
Как ответил Сталин на это заявление? 3 декабря 1927 года в своем четырехчасовом отчетном докладе на XV съезде партии он выделил специальный раздел "Партия и оппозиция". Сказав, что оппозиция в своем заявлении утверждает, что "будет подчиняться всем решениям партии", Сталин сделал паузу и ответил под громкие аплодисменты зала:
— Я думаю, товарищи, что ничего из этой штуки не выйдет.
Далее, вновь сделав паузу, добавил: "Говорят, что они ставят также вопрос о возвращении в партию исключенных", а затем сказал:
— Я думаю, товарищи, что это тоже не выйдет.
Зал вновь взорвался продолжительными аплодисментами.
Заканчивая рассмотрение вопроса об оппозиции, Генеральный секретарь подытожил: "Она должна отказаться от своих антибольшевистских взглядов открыто и честно, перед всем миром. Она должна заклеймить ошибки, ею совершенные, ошибки, превратившиеся в преступление против партии, открыто и честно, перед всем миром… Либо так, либо пусть уходят из партии. А не уйдут — вышибем!"[138]
Троцкий, читая в "Правде" доклад Сталина, все больше поражался самоуверенности и наглости человека, которого он так недооценил! А в отношении оппозиции Сталин еще раз высказался в заключительном слове 7 декабря. Не говоря уже о демагогическом содержании речи, сама форма критики была предельно унизительной. Троцкий подчеркнул карандашом:
"О речах Евдокимова и Муралова я не имею сказать что-либо по существу, так как они не дают для этого материала. О них можно было бы сказать лишь одно: да простит им аллах прегрешения их, ибо они сами не ведают, о чем болтают…
Всем известно, что Раковский наглупил на Московской конференции по вопросу о войне. Сюда пришел он и взял слово, видимо, для того, чтобы исправить глупость. А вышло еще глупее".
Съезд потешался, хохотал, аплодировал, восхищаясь "остроумием" Сталина. Троцкий продолжал подчеркивать строки в "Правде":
"Я перехожу к речи Каменева. Речь эта является самой лживой, самой фарисейской, самой шулерской и мошеннической из всех оппозиционных речей, произнесенных здесь, с этой трибуны"[139]. Нет, не забыл Сталин сказанного Каменевым на предыдущем съезде: "…тов. Сталин не может выполнить роль объединителя большевистского штаба…" Троцкий вновь убедился, что Сталин ничего не прощает и ничего не забывает.
После съезда ряды оппозиции еще более поредели. Одни, как Зиновьев и Каменев, униженно вымаливали прощение, другие просто отошли от политической деятельности, а третьих ждали аресты и ссылки. Ежедневно Сермукс или Познанский, сохранившие до конца верность своему патрону, сообщали Троцкому: Раковский отправлен в Астрахань, Смирнов — в Армению, а Радек сейчас пока в Тобольске. Назавтра говорили о высылке Серебрякова в Семипалатинск, Смилги — в Нарым, Преображенского — в Уральск… Заглядывая в бумажку, секретарь называл все новые и новые фамилии, но места ссылки оставались прежними: Иркутск, Абакан, Канск, Ачинск, Минусинск, Барнаул, Томск…
Троцкий чувствовал, что его должны вот-вот сослать, но в то же время где-то в глубине души надеялся, что Сталин не решится бросить в тюрьму или отправить в ссылку ближайшего соратника Ленина. Он не хотел верить в то, что его легендарный поезд славы навсегда скрылся за горизонтом.
В конце декабря 1927 года Познанского пригласили в ОГПУ и поручили передать Троцкому предложение выехать в Астрахань. Троцкий в тот же день направил записку в Политбюро, в которой сообщал, что будет работать в каком угодно месте страны, лишь бы этому не препятствовало его здоровье. Но в Астрахань выехать он не может: влажный климат и малярия несовместимы. Через неделю какой-то маленький чин из ОГПУ вызвал утром Троцкого и сообщил: его просьба удовлетворена. Он поедет в район, где климат сухой, что способствует излечению малярии. Монотонным голосом исполнителя было зачитано: "В соответствии с законом, карающим любого за контрреволюционную деятельность, гражданин Лев Давидович Троцкий высылается в г. Алма-Ата. Срок пребывания там не указывается. Дата отправления в ссылку — 16 января 1928 года".
Троцкий отсутствующим взглядом обвел стены обшарпанной комнаты с казенным столом и двумя стульями и, не говоря ни слова, вышел. Ни тени колебаний или раскаяния не было в его душе. Свой выбор он сделал давно. Избранный путь он пройдет до конца.
Наталья Ивановна не подала виду, какое впечатление произвело на нее горестное сообщение. Их хозяин Белобородов, приютивший семью Троцкого на своей квартире, тоже получил повестку о высылке в какое-то трудновыговариваемое селение в республике Коми. Начались сборы. У Троцкого постоянно находились те лидеры оппозиции, которые еще не сдались или не были сосланы. Бывший наркомвоен был возбужден, отдавал распоряжения, диктовал телеграммы, садился и сам писал протесты, справки, заявления. Он всем своим видом показывал: еще не все проиграно. Партия должна проснуться. Дело революции не может быть загублено.
К 16 января сборы были закончены. Троцкий особенно тщательно просил упаковать все его бумаги, книги, архивные материалы. Сермукс, Познанский и старший сын Лев уложили все эти материалы более чем в 20 ящиков. Утром все — супруги, сыновья, жена А.Иоффе и еще двое-трое родственников — ждали, когда за Троцким придут. Он что-то шутил насчет поездки светлейшего князя Меншикова в Березов, но в маленькой квартире стояла необычная тишина. А пришедший Раковский сообщил, что на Казанском вокзале собралась огромная толпа людей, которые хотят проводить Троцкого. Милиция не может рассеять собравшихся. Выставили портреты Троцкого, некоторые молодые люди ложатся на рельсы перед поездом.
Наконец раздался телефонный звонок из ОГПУ и сообщили, что отъезд переносится на два дня. Причины не объясняли.
Постепенно все разошлись — впереди еще два коротких зимних дня.
Однако уже на следующий день пришла большая группа сотрудников ОГПУ. Троцкий вначале не открывал дверь квартиры, указывая на вероломство "нынешних вождей", а когда все же пришлось их впустить, отказался подчиниться приказу о выходе из квартиры, называя его незаконным. Несколько сотрудников взяли опального вождя на руки и спустили по лестнице к машине. Старший сын Троцкого бежал впереди, стучал на каждой лестничной клетке во все двери подряд и кричал: "Смотрите, товарищи! Троцкого насильно вывозят!" Некоторые двери приоткрывались, оттуда выглядывала чья-то голова, испуганно или недоуменно глядела на странную картину и тут же исчезала… Страх перед тайной службой незаметно протягивал свои щупальцы на заводы, фабрики, учреждения, в коммунальные квартиры. Скоро весь народ станет не только подневольным творцом общества-казармы, но и молчаливым, безропотным свидетелем своего собственного порабощения. Своими руками народ построит тюрьму, которую сам же и заполнит… О каждом троцкисте ОГПУ скоро будет знать все. Тысячи людей будут заняты этим "пролетарским" делом.
Как развивались события дальше, проследим по воспоминаниям Натальи Ивановны Седовой: "Едем по улицам Москвы. Сильный мороз. Сережа без шапки, не успел в спешке захватить ее, все без галош, без перчаток, ни одного чемодана, нет даже ручной сумки, все совсем налегке. Везут нас не на Казанский вокзал, а куда-то в другом направлении — оказывается, на Ярославский. Сережа делает попытку выскочить из автомобиля, чтобы забежать на службу к невестке и сообщить ей, что нас увозят. Агенты крепко схватили Сережу за руки и обратились к Л.Д. с просьбой уговорить его не выскакивать из автомобиля. Прибыли на совершенно пустой вокзал. Агенты понесли Л.Д., как и из квартиры, на руках. Лева кричит одиноким железнодорожным рабочим: "Товарищи, смотрите, как несут т. Троцкого". Его схватил за воротник агент ГПУ, некогда сопровождавший Л.Д. во время охотничьих поездок. "Ишь, шпингалет", — воскликнул он нагло. Сережа ответил ему пощечиной опытного гимназиста. Мы в вагоне. У окон нашего купе и у дверей — конвой. Остальные купе заняты агентами ГПУ. Куда едем? Не знаем. Вещей нам не доставили. Паровоз с одним нашим вагоном двинулся. Было 2 часа дня. Оказалось, что окружным путем мы направлялись к маленькой глухой станции, где нас должны были прицепить к почтовому поезду, вышедшему из Москвы с Казанского вокзала, на Ташкент. В пять часов мы простились с Сережей и Белобородовой, которые должны были со встречным поездом вернуться в Москву. Мы продолжали путь. Меня лихорадило. Л.Д. был настроен бодро, почти весело. Положение определилось"[140].
Сталин за два дня до высылки Троцкого выехал в Сибирь в связи с проблемами в хлебозаготовках, предварительно отдав необходимые распоряжения в отношении Троцкого. Секретарь ЦК ВКП(б) С.В.Косиор шифровкой сообщил Сталину: "Сегодня в два часа отправили Троцкого под конвоем в Алма-Ату. Пришлось взять силой и нести на руках, так как сам идти отказался, заперся в комнате, пришлось выломать дверь. Вечером арестуем Муралова и других…" Сталин ответил: "Шифровку о художествах Троцкого и троцкистов получил"[141].
В своей книге о Сталине этот эпизод я освещал несколько иначе, но теперь, когда открылись дополнительные свидетельства, картина прояснилась достаточно полно. Члены Политбюро обсуждали вопрос о высылке Троцкого несколько раз. Возражали Бухарин и Рыков. Активно поддерживал Сталина Ворошилов. Другие колебались. Дискуссии по поводу депортации не протоколировались. Но наконец Сталин добился своего: его постоянный соперник отправлялся к далекой китайской границе, хотя генсек не отказался, судя по всему, от мысли выдворить Троцкого за границу.
Путешествие Троцкого из Москвы до Алма-Аты подробно описано в его автобиографической книге "Моя жизнь". Я хотел бы добавить лишь следующее: в связи с массовыми высылками оппозиционеров в восточные районы, арестами многих вчерашних членов партии, в чем-то проявивших "симпатии" к Троцкому, в ОГПУ был создан специальный большой отдел с филиалами на местах. Сфера политического сыска становилась все шире. Все больше и больше подозрительных людей бралось "на заметку". В первую очередь были арестованы те, кто работал под непосредственным началом Троцкого в Реввоенсовете, наркомате, его секретариате. Наиболее близкие помощники Троцкого — Сермукс и Познанский — были арестованы в Алма-Ате. Судьба их печальна.
Как мне рассказывала Надежда Александровна Маренникова, работавшая в 20-е годы в секретариате Троцкого, Сермукс и Познанский были очень интеллигентными людьми, самоотверженными в работе, безгранично верившими в правоту Троцкого. Бутов был своего рода начальником штаба секретариата. Мы, машинистки, получали по 40 рублей в месяц, рассказывала Надежда Александровна. Даже по тем временам этого было мало. Бутов однажды сказал об этом Троцкому. Тот распорядился ежемесячно доплачивать нам еще по 23 рубля из его литературных гонораров…
Надежде Александровне в момент нашей беседы было 88 лет…
— У меня память теперь "кусками", или, точнее, отдельными "картинами". Сплошного полотна уже нет, — жалуется рассказчица. — Помню, в каком ряду сидела в театре с Сермуксом в 1927 году, но не помню имени и отчества Бутова…
Старая женщина особенно много и тепло говорила о Сермуксе, который разделил трагическую судьбу большинства сотрудников Троцкого:
— Сермукс был арестован в 1928 году. Писал мне из лагерей. Письма мечены Медвежегорском, Череповцом. В 1929 году его перевели в другое место. Мои письма, видимо, уничтожал, иначе взяли бы и меня. Всех, кого я знала в секретариате Троцкого, арестовали. Судьба их горька: долгие тюрьмы и лагеря, а в 1937–1938 годах дождались и расстрелов. Кто-то очень хотел, чтобы о Троцком не помнил никто. Особенно охотились за теми, кто работал с наркомом, кто знал его. Ну а знали его очень многие, поэтому уничтожать пришлось так много людей…
Думаю, рассказ старой женщины позволяет полнее почувствовать атмосферу того времени, когда все, что было связано с Троцким, сразу же вызывало острейшее подозрение, за которым следовала одна и та же реакция.
В конце января 1928 года Троцкого, Наталью Ивановну и их старшего сына Льва привезли в Алма-Ату — тогда заштатный, провинциальный город на окраине страны. Здесь Троцкому предстояло пробыть год. Пару недель ссыльные жили в гостинице "Джетысу", затем нашли небольшой дом, где их и разместили. Некоторое время с ними находились Сермукс и Познанский, но скоро их здесь и арестовали[142]. Троцкий был чрезвычайно опечален арестом своих верных помощников.
Семья Троцкого наладила кое-какой бесхитростный быт, и несломленный революционер сразу же окунулся в работу. Энергии этому человеку было не занимать. В любой самой сложной обстановке не знало отдыха его острое перо. Вскоре из Алма-Аты пошли в Москву, другие города письма, полетели телеграммы. Троцкий пытался быстрее установить местонахождение лидеров оппозиции, проанализировать обстановку, наметить стратегию дальнейших действий. Вскоре поток корреспонденции хлынул в скромную квартиру ссыльного.
Старший сын Троцкого вел "канцелярию" — учет поступавших писем, отправку ответов ссыльного. В книге "Моя жизнь" приводится некоторая статистика связи Льва Давидовича Троцкого с внешним миром: "За апрель — октябрь 1928 г. нами послано было из Алма-Аты 800 политических писем, в том числе ряд крупных работ. Отправлено было около 550 телеграмм. Получено свыше 1000 политических писем, больших и малых, и около 700 телеграмм, в большинстве коллективных. Все это главным образом в пределах ссылки, но из ссылки письма просачивались и в страну. Доходило к нам в самые благоприятные месяцы не больше половины корреспонденции. Сверх того из Москвы получено было 8–9 секретных почт, т. е. конспиративных материалов и писем, пересланных с нарочными; столько же отправлено нами в Москву. Секретная почта держала нас в курсе всех дел и позволяла, хоть и с значительным запозданием, откликаться на важнейшие события"[143].
А события действительно разворачивались важные. В стране нарастал хлебный кризис. Крестьяне не хотели отдавать хлеб за бесценок. Изгнав троцкистов из партии, Политбюро тем не менее раскололось. Сталин взял круто влево, как требовал раньше Троцкий, а Бухарин со своими сторонниками предупреждал об опасности форсирования событий. Когда в сентябре 1928 года Троцкий прочитал в "Правде" статью Бухарина "Заметки экономиста", то воскликнул:
— Капитулянты могут взять верх! Революция в опасности! Бухарин утверждал, что возможно бескризисное развитие промышленности и сельского хозяйства. Нужно поднять цены на зерно, нельзя допускать односторонней и чрезмерной перекачки средств из села в город для нужд индустриализации. Нужно всемерно расширять крестьянский рынок и не форсировать преобразования в деревне. "У нас должен быть пущен в ход, сделан мобильным максимум хозяйственных факторов, работающих на социализм, — писал Н.И.Бухарин. — Это предполагает сложнейшую комбинацию личной, групповой, массовой, общественной и государственной инициативы. Мы слишком все перецентрализовали".
Троцкий почувствовал, что Сталин, по сути, склонен, отвергнув Бухарина, идти по пути, на котором настаивала оппозиция: ограничить кулака, ускорить индустриализацию за счет деревни, принять чрезвычайные меры для выхода из кризиса. Троцкий, да и другие лидеры оппозиции, были изумлены: Сталин становится на их сторону! Многие надеялись (о чем они писали друг другу), что изменение курса Сталина, ввязавшегося в борьбу с капитулянтом Бухариным, кончится тем, что их скоро позовут из ссылки. Нечто подобное проскользнуло и в некоторых письмах Троцкого своим сторонникам[144]. Троцкий в разговорах с отдельными эмиссарами, которые эпизодически, полулегально приезжали к нему из Москвы и Ленинграда, высказывал мысль, что "полевение" Сталина означает верность стратегии оппозиции. Сегодня, продолжал ошибочно считать Троцкий, политика и идеи Бухарина более опасны, чем крестьянский курс Сталина…[145] Троцкому казалось, что наступление на кулака, которое объявляет Сталин, помимо его воли, приведет генсека и его фракцию на рельсы левого крыла партии. Мы еще понадобимся партии, оптимистично говорил Троцкий.
Казалось, прогнозы лидера оппозиции оправдываются: однажды вечером в дом к нему зашел незнакомый человек, назвался инженером, разделявшим взгляды Троцкого. Он расспрашивал о жизни, условиях проживания ссыльных в Алма-Ате, а затем прямо спросил:
— Не думаете ли вы, что возможны какие-либо шаги для примирения?
— Примирения не может быть не потому, что я его не хочу, а потому что Сталин не может мириться…[146]
Посетитель скоро ушел и более не появлялся. Троцкий понял, что этот человек был послан к нему специально для зондажа. Ссыльный не без оснований полагал, что Сталин едва ли решится на примирение с "левой" оппозицией; ведь это будет истолковано партией как признание его неправоты. Постепенно Троцкий приходил к выводу, что Сталин набрал уже такую силу, что намерен покончить сначала с левым крылом, а потом ликвидировать и правое. Оставаясь при этом формально центристом, Генеральный секретарь ЦК взял на вооружение многое из платформы Троцкого.
Нет, Сталин никогда не вернется к мысли о сотрудничестве с Троцким, ибо слишком велика их личная неприязнь, а точнее, ненависть друг к другу, да и просто физическая несовместимость. Однако Сталин, прагматически используя идеи оппозиции, объективно способствовал размежеванию в рядах. Старые большевики, для которых членство в партии имело чуть ли не мистический характер, готовы были просить прощения у сталинского аппарата. Особенно настаивали на этом Радек и Преображенский. И, наоборот, абсолютно непримиримым был Раковский. Троцкий заметил уже начавшуюся идейную переориентацию Радека.
Лишь меньшая часть троцкистов, преимущественно молодых людей, не верила Сталину, полагая, что курс, заимствованный у оппозиции, генсек реализует грязными методами. Оппозиция продолжала таять. После XV съезда партии за полгода количество сторонников Троцкого, официально порвавших с ним, составило более трех тысяч человек[147]. Остались лишь небольшие группы (в крупных городах), которые занимались нелегальной деятельностью, да колонии ссыльных оппозиционеров, ведущих запоздалые споры о судьбе своих платформ и своей собственной.
А Троцкого продолжали шельмовать. Когда секретарь МГК Угланов заявил, что Троцкий, прикрываясь "мнимой болезнью", продолжает оппозиционную работу, не выдержала уже Наталья Ивановна. В своем резком письме она заявила: что "мнимая болезнь" — это продолжение лжи, из которой создали завесу вокруг ссыльного. Седова-Троцкая (так она подписалась) потребовала прекращения травли мужа…[148]
К осени 1928 года почта, поступавшая на имя Троцкого, резко сократилась. Многие письма исчезали бесследно. Одна из таких утрат была особенно горька для Троцкого. Весной он узнал из письма старшей дочери, Зины, что Нина — младшая дочь — очень больна. Обе они были крайне стеснены в средствах, ютились по углам, подвергались постоянным преследованиям. И старшая, и младшая дочери были фанатичными поклонницами отца, исключительно тяжело переживали удары судьбы, которые обрушились на него. У Нины арестовали мужа, ее саму уволили с работы "за троцкистские убеждения". Она тяжело заболела. Кроме старшей сестры, помочь ей оказалось некому. Для врача пойти к дочери Троцкого было равносильно подписанию себе приговора. Оставшись без какой-либо серьезной помощи, 26-летняя Нина умерла 9 июня 1928 года. Троцкий узнал об этом только через 73 дня! Тяжело заболела и старшая дочь. Но связаться с ней Троцкий тоже не мог. Так долго теперь шла почта в Алма-Ату. Каждое письмо просматривалось, изучалось, копировалось. Специальная группа из ОГПУ обобщала переписку Троцкого и через Менжинского докладывала Сталину. Тот, читая ежемесячные обзоры своей тайной полиции, все больше убеждался в необходимости "положить конец" какой-либо политической деятельности троцкистов на территории СССР.
А Троцкий между тем по привычке выражал по телеграфу протесты, хотя и понимал всю их бессмысленность:
"Москва,
ГПУ Менжинскому
ЦК ВКП(б) ЦИК — Калинину
Больше месяца абсолютная почтовая блокада. Перехватывают даже письма телеграммы здоровье дочери необходимых лекарствах прочее тчк Сообщаю для устранения будущих ссылок на исполнителей кавычках Троцкий Третьего декабря 1928 года"[149].
"Курьер" Троцкого, шофер одной из организаций Алма-Аты, внезапно исчез. Как выяснилось, был арестован. До этого они встречались в общественной бане, где передавали друг другу незаметно свертки с бумагами. Троцкому стало ясно, что связного выследили и арестовали. Ссыльный теперь оказался на голодном информационном "пайке".
В паузах между работой над переводами, ответами на письма, обдумыванием плана большой автобиографической книги Троцкий предавался любимому занятию — охоте. Находясь в "скрадке" на уток, Троцкий в ожидании пролета дичи смотрел на бегущие облака. Немного воображения, и можно увидеть и прочесть в небе обо всем. Оно сейчас напоминало ему жаркое лето 1918 и 1919 годов: Казань, Царицын, бесконечные равнины России…
Здесь, под Алма-Атой, Троцкий составил план будущей автобиографической книги. Как ее назвать? На клочке бумаги Троцкий набрасывает возможное будущее оглавление (отныне этому листу предстоит оказаться в архиве… НКВД):
"а) "Полвека" (1879–1929). Подзаголовок: Опыт автобиографии.
б) "Приливы и отливы". Автобиография революционера.
в) "На службе революции". Опыт автобиографии.
г) "Жизнь в борьбе". Автобиография революционера.
д) "Жить — значит бороться. Автобиография революционера"[150].
Как мы знаем, ни одно из этих названий не украсило автобиографическую книгу Троцкого. Но все рассмотренные варианты были связаны с революцией.
Вместе с сыном и двумя местными охотниками он проводил по нескольку дней в притоках Или, промышляя перелетную дичь. Ссыльному было запрещено удаляться от Алма-Аты более чем на 25 километров. Чтобы отправиться на дальнюю охоту, пришлось испрашивать разрешения.
"Москва, Менжинскому.
Месяц назад ГПУ запретило охоту. Две недели назад сообщили о разрешении. Теперь ограничили 25 верстами, где охоты нет. Полагаю, что здесь недоразумение, сообщаю, что собираюсь на охоту в Илийск, за 70 верст. Прошу указаний во избежание ненужных столкновений.
Троцкий"[151].
Однако высокий чин не удостоил его ответом, и Троцкий проигнорировал запреты.
Оставаясь в течение нескольких дней один на один с Великой Природой, Троцкий временами осознавал всю незначительность и суетность партийных, фракционных и оппозиционных забот. Сразу становились ничтожно малыми Сталин и его камарилья, казались опереточными словесные дуэли вчерашних соратников, куда-то в пустоту проваливались "платформы" и "программы".
Сидя вечером у костра и глядя в бездонное весеннее небо, Троцкий чувствовал себя маленькой щепкой, занесенной волнами бесконечного бытия на самый край великого океана. Где-то далеко в прошлом оставались митинги в "Модерне", бомбардировка Казани, его речи на съездах и пленумах в присутствии Ленина… Глядя в глаза вечности, человек, способный хоть на минуту вырваться из пут повседневности, мучительно остро осознает, не может не осознавать, эфемерность собственного существования…
Возвращаясь с охоты, Троцкий продолжал готовить несколько книг. Он неоднократно брался за начатый труд о Ленине, писал большую статью "Перманентная революция и линия Ленина", в которых запоздало пытался переосмыслить написанное вождем русской революции. Но было уже поздно: "право" на него монополизировал Сталин. Осуществить задуманное становилось все труднее: никакой информации из столицы не поступало.
Почтовая блокада ужесточилась, и вот почему. Чувствуя железную хватку Сталина, Бухарин пришел к выводу о возможности союза с Каменевым, Зиновьевым и, может быть, с Троцким. Забыв об осторожности, вечером 11 июля 1928 года Бухарин пришел на квартиру к Каменеву с намерением установить нелегальные отношения с полуразгромленной оппозицией. Он с горечью говорил Каменеву, что теперь сожалеет о том, что помогал Сталину в ее разгроме. Как сообщали троцкисты в нелегальной листовке, датированной уже февралем 1929 года, Бухарин был подавлен, без конца повторял, что "Сталин — это Чингисхан, интриган самого худшего пошиба", что "революция погублена". Но у Бухарина не было ясного плана борьбы со сталинским курсом и узурпаторством генсека.
Бухарин еще несколько раз приходил на квартиру к Каменеву, но практических шагов выработано не было. Однако агенты ОГПУ быстро "засекли" эти контакты и доложили о них Сталину. В то же время Менжинский сообщал, что "бухаринцы" установили связь и с Троцким. Это ускорило принятие давно зревшего у генсека решения. В середине января 1929 года на Политбюро Сталин впервые неожиданно заговорил о необходимости изоляции Троцкого. Бухарин запротестовал, Рыков и Томский выразили сомнение в целесообразности такого шага. Другие поддержали Сталина, но с оговорками. В общем, единства не было. Тогда Сталин вытащил из стола справку Менжинского о количестве оппозиционной корреспонденции, поступающей в Алма-Ату, связниках, ежемесячно приезжающих к Троцкому, зачитал выдержки из некоторых писем ссыльного, завершив все это своей обычной тирадой: "Из ЦК и партии вышибли, но уроков перерожденец не извлек. Что же, будем ждать, когда Троцкий организует террор или мятеж?" Все сразу замолчали. Тогда Сталин огласил решение: "Предлагаю выслать за границу". Помолчав, подпустил туману: "Одумается — путь обратно не будет закрыт".
В этот момент все думали не столько о Троцком, сколько о себе. Каждый почувствовал пальцы Сталина у своего горла; ему перечили теперь все реже и реже. У генсека на все случаи были железные аргументы: "А Ленин стал бы миндальничать?", "Разве не партия руководит диктатурой пролетариата?", "Что значат личные отношения по сравнению с интересами революции?". Бухарин уже не возражал. Совсем скоро, в апреле 1929 года услышит он в свой адрес из речи Сталина на объединенном Пленуме ЦК и ЦКК: этот "теоретик-схоластик" состоял в учениках у Троцкого… вчера еще искал блока с троцкистами против ленинцев и бегал к ним с заднего крыльца!"[152]
Сталин приобрел большую власть, но еще не был диктатором. Он стоял на пороге самой страшной "революции", которая придет сверху. Под видом социалистического переустройства села он вернет крепостное, точнее, введет сталинское право, которое превратит десятки миллионов крестьян в подневольных людей. Он не хотел, чтобы во время этой грандиозной по масштабам и зловещей по последствиям "революции" кто-то "путался у него под ногами". Физически уничтожить или бросить в тюрьму Троцкого, как, например, его "курьера", Сталин пока еще не решался. Отступник должен быть изгнан. По приказу Сталина "проработали" адрес депортации. Никто не хотел принимать легендарного революционера-бунтаря. Наконец удалось уговорить турецкое правительство.
Троцкий ждал ответа от Менжинского и Калинина о прекращении почтовой блокады. Вместо ответа вечером 16 декабря 1928 года к нему приехал специальный посланец из Москвы, В.Волынский, и, войдя в квартиру в сопровождении двух сотрудников ОГПУ, сухо поздоровавшись, по поручению Центра зачитал следующее:
"Работа ваших единомышленников в стране приняла за последнее время явно контрреволюционный характер; условия, в которые вы поставлены в Алма-Ате, дают вам полную возможность руководить этой работой; ввиду, этого коллегия ОГПУ решила потребовать от вас категорического обязательства прекратить вашу деятельность — иначе коллегия окажется вынужденной изменить условия вашего существования, в смысле полной изоляции вас от политической жизни, в связи с чем встанет также вопрос о перемене места вашего жительства"[153].
Троцкому было ясно: его сошлют куда-то еще дальше, вероятно, в Сибирь, за Полярный круг. Но мысль о депортации за рубежи Отечества даже не приходила в голову. Однако через четыре дня на квартиру Троцкого вновь пришел посланец из ОГПУ. С ним также было несколько вооруженных спутников. Волынский, пройдя на середину комнаты, громко зачитал, почти прокричал, бумажку, которую достал из полевой сумки:
"Протокол ГПУ от 18 января 1929 года о деле гражданина Троцкого Л.Д., обвиняемого по ст. 58/10 Уголовного Кодекса РСФСР за контрреволюционную деятельность, выразившуюся в организации нелегальной антисоветской партии, деятельность которой за последнее время направлена к провоцированию антисоветских выступлений и к подготовке вооруженной борьбы против Советской власти.
Постановили:
Гражданина Троцкого Льва Давидовича выслать из пределов СССР"[154].
Троцкий взял врученный ему ордер на изгнание и написал наискосок текста: "Решение ГПУ, преступное по существу и беззаконное по форме, сообщено мне 20 января 1929 года".
На вопрос, куда он будет депортирован, конвойные развели руками. Волынский пояснил: в пути следования придут дополнительные директивы… Начались быстрые сборы. Теперь Троцкий, лишенный помощников, вместе со старшим сыном следил, чтобы в первую очередь были упакованы все его бумаги и книги. Молча удивлялись оба: почему их не изымают?
Через год-другой, когда Троцкий развернет за рубежом бурную литературную деятельность, Сталин будет рвать и метать: кто разрешил Троцкому вывезти его личные архивы? Будет арестовано несколько человек. В частности, будут репрессированы чекисты Буланов, Волынский, Фокин и некоторые другие. Но Сталин уже жил в тоталитарной системе, которая начинала быстро твердеть, и еще не понимал, что в такой системе директива — высшее откровение, высший смысл и высшая истина. А в директиве на высылку Троцкого чиновники не предусмотрели запрещающего пункта о вывозе бумаг. Ну а раз нет запрещения, значит, верхи разрешают…
Почти через год после прибытия Троцкого в Алма-Ату кортеж из нескольких машин двинулся от малозаметного одноэтажного кирпичного дома. Опять отдельный вагон, охрана и неизвестность. Троцкий каждый день требовал ясности: куда его везут? Он требовал встречи с детьми в Москве: Сергеем и Зиной. Он требовал гарантий безопасности. Его беспокоило, что везде — в Финляндии, Прибалтийских республиках, Польше, Германии, Франции, Болгарии — было множество белоэмигрантов. Это те люди, которых Красная Армия, руководимая им, вышвырнула за рубеж, сделала бездомными, несчастными, озлобленными. Уж они-то припомнят изгнаннику все свои беды! Каждое утро начиналось с категорических требований ясности его будущего. В крайнем случае Троцкий был согласен вынужденно эмигрировать в Германию. Наконец он пригрозил голодовкой. Тогда на каком-то глухом полустанке одноколейной дороги вагон отцепили и поставили в тупик. Троцкого не пустили, конечно, в Москву, но доставили на полустанок младшего сына Сергея и невестку. Через день-другой объявили: место изгнания Турция, Константинополь. Троцкий вновь послал телеграмму с протестом:
"ЦК ВКП(б), ЦИК СССР, ИККИ
1. Представитель ГПУ сообщил, что германское с.д. правительство отказало мне в визе. Значит, Мюллер и Сталин сходятся в политической оценке оппозиции.
2. Представитель ГПУ сообщил, что я буду передан в руки Кемаля против моей воли. Значит, Сталин сговорился с (душителем коммунистов) Кемалем о расправе над оппозицией как над общим врагом.
3. (Представитель ГПУ отказался говорить о минимальных гарантиях против белогвардейцев — русских, турецких и иных — при моей принудительной высылке. При этом кроется прямой расчет на содействие белогвардейцев Сталину, которое принципиально ничем не отличается от заранее обеспеченного содействия Кемаля… Заявление представителя ГПУ, будто "охранная грамота" дана Кемалем на мои вещи за вычетом оружия, т. е. револьверов, есть фактическое разоружение меня на первых же шагах перед лицом белогвардейцев…)
Сообщаю вышеизложенное для своевременного закрепления ответственности и для обоснования тех шагов, которые сочту нужным предпринимать против чисто термидорианского вероломства.
7—8 февраля 1929 г.
Троцкий"[155].
Взятое в скобки Троцкий вычеркнул, когда текст отдал для печати в Константинополе.
Но Москва непреклонна: только Турция. Вагон с изгнанником устремляется на юг. Его прицепляют к разным поездам, запрещая семье Троцкого, собравшейся почти в полном составе, где-либо выходить. Наконец 10 февраля Троцкого доставили в Одессу. Здесь состоялось прощание с младшим сыном и невесткой. Навсегда. Больше они никогда не увидят друг друга. Обнимая Сергея, отец говорил:
— Не грусти, сын. В мире все меняется. Изменится многое и в Москве. Мы вернемся… Обязательно вернемся!
Чекист Федор Павлович Фокин поторопил их:
— Гражданин Троцкий, пора…
Фокин, начальник паспортного отдела Главного управления милиции СССР, получил задание сопровождать Троцкого из Алма-Аты до Константинополя. Со смешанным чувством он смотрел на изгнанника. Совсем недавно его имя произносилось с благоговейным трепетом: всесильный, пламенный, вечно выступающий, всегда спешащий, уверенный, привлекательный народный комиссар… И, наоборот, последние два-три года в печати, в докладах на партийных собраниях, митингах, постоянно мелькали малопонятные слова "троцкист", "троцкисты", "капитулянты". Что-то враждебное слышалось в самой интонации, с которой произносились эти слова. Всем внушали: это те люди, которые против построения социализма, того общества, ради которого состоялась революция, ради которого вынесли кровавую гражданскую войну. Человек-загадка…
Фокин выслушал доклад сотрудников ОГПУ о том, что ящики с бумагами Троцкого на пароход загружены, чемоданы в каюту занесены, все документы выправлены. За окном вагона — мрак зимней одесской ночи. Поверх заношенного свитера Троцкий надел старенькое пальто, взял в руки баул с наиболее ценными вещами, еще раз обнял Сергея и невестку и пошел впереди Натальи Ивановны и Льва к выходу. Сквозь темень необычно морозной ночи виднелись редкие огни Одессы, с которой у него так много было связано. Держа за руку жену, Троцкий поднялся на борт судна, успев прочесть на борту в свете тусклого фонаря его название: "Ильич". Усмехнувшись, изгнанник мог подумать: тот, кто спит вечным сном в Мавзолее на Красной площади, не мог и предположить, что система, которую они так страстно и яростно создавали, не останавливаясь ни перед чем, уже через десятилетие начнет пожирать своих вождей.
Оглянувшись, Троцкий увидел лишь плотно оцепленный военными причал. Сергея и его жены уже не было — их сразу же удалили. Агасфер вновь вступил на свою вечную тропу. Начался новый исход. Пароход дрогнул и медленно двинулся за ледоколом, раздвигающим прибрежный крепкий припай. Огни Одессы быстро погасли. Для Троцкого — навсегда. За спиной осталась надвинувшаяся на Родину длинная ночь революции. А ведь она, революция, всегда была его главной любовью. Неужели права Зинаида Гиппиус, когда в своих "Рыжих кружевах" представила революцию в образе пустоглазой, проворной девки с красной лейкой, поливающей стылые камни?..[156]
Подплывая почти через сутки к Константинополю, Троцкий попросил сына Льва пригласить в каюту Фокина. Когда тот зашел, Троцкий молча вручил своему охраннику незапечатанное письмо и сказал:
— Можете прочесть. Передайте по возвращении своему начальству.
Помолчав, добавил:
— Я вас не задерживаю.
Фокин, не произнеся ни слова, вышел и в своей каюте, запершись, прочел разборчивый текст, написанный Троцким:
"Уполномоченному ГПУ тов. Фокину.
Согласно заявлению представителя ОГПУ Булатова, Вы имеете категорическое предписание, невзирая на мои протесты, выселить меня путем физического насилия в Константинополь, т. е. передать в руки Кемаля и его агентов.
Выполнить это поручение Вы можете потому, что у ГПУ (т. е. у Сталина) имеется готовое соглашение с Кемалем о принудительном водворении пролетарского революционера в Турцию объединенными усилиями ГПУ и турецкой национал-фашистской полиции.
Если я в данный момент вынужден подчиниться этому насилию, в основе которого лежит беспримерное вероломство со стороны б. учеников Ленина (Сталина и К"), то считаю в то же время необходимым предупредить Вас, что неизбежное и, надеюсь, недалекое возрождение Октябрьской революции, ВКП(б) и Коминтерна на подлинных основах большевизма даст мне, рано или поздно, возможность привлечь к ответственности как организаторов этого термидорианского преступления, так и его исполнителей.
Л.Троцкий.
12 февраля 1929 г. Пароход "Ильич" при приближении к Константинополю"[157].
Фокин по возвращении в Москву сдал начальству этот последний документ, написанный Троцким на советской территории (борт судна "Ильич" являлся таковым), но по какому-то внутреннему побуждению снял копию для себя и хранил ее дома. Однажды поделился содержанием этого письма с одним из сослуживцев. В годы безумия этот сослуживец сообщил о "троцкистском документе", хранимом Фокиным, "куда следует". В 1938 году Фокин был арестован по личному распоряжению Ежова. Следствием руководил Абакумов, работавший тогда начальником Ростовского НКВД (а Фокин к этому времени был начальником Ростовского управления милиции). Подсознательное стремление человека сохранить маленький штрих из портрета павшего с высоты изгнанника стоило ему долгих лет сталинских лагерей.
…Приближаясь к Константинополю, Троцкий завершил любопытный документ, который отразил целый этап его жизни, связанный с ссылкой и депортацией. В архиве он сохранился под названием "Хронология". Вел ее сам Троцкий и его старший сын.
"Хронология.
Первые числа января 1928 г.
Объявление выселок. Астрахань как место ссылки Л.Д.
12—13 января
Постановление о высылке в Алма-Ату в трехдневный срок.
16 января
День, назначенный для отъезда. Демонстрация. Отмена отъезда.
17 января, утром
Отъезд в Алма-Ату.
17—26 января